Читать книгу Путешествие на Арарат - Фридрих Паррот - Страница 7

После Харькова наше путешествие продолжалось без существенных препятствий: погода большей частью была безоблачной и теплой, сухие проселочные дороги позволяли ехать с желаемой скоростью. Совершенно ясно, что мысль о том, что я, действительно, двигаюсь к Арарату, наполняла меня жизненной силой. Тем не менее я думал, что несколько дней из того времени, которым я располагаю, могут быть использованы для небольших, но чрезвычайно важных для меня отклонений от основного маршрута. Эти мысли привели меня в находящиеся восточнее Новочеркасска Калмыцкие степи, чтобы ознакомиться с загадочным течением реки Маныч; значение этой реки весьма велико и должно быть учтено при сравнении высоты уровней Черного и Каспийского морей. Столь же велико и значение и всего ландшафта вокруг Маныча, если верна теория о том, что эти моря соединялись друг с другом; возможно, на местности еще можно обнаружить следы этого соединенного состояния, поскольку долина реки по причине своего низкого расположения, очевидно, дольше всего должна была оставаться под водой.²⁶

Длинная низменность, что после Черкасска все время расширяется по обе стороны реки Маныч, вплоть до берегов Каспийского моря, населена разными народами, но более всего калмыками, которые занимают земли до границы между Донской областью и Астраханской губернией, за исключением западной половины, где вместе с ними живут трухмены,²⁷ караногайцы и даже армяне-христиане, словно настоящие номады кочующие по этой степи наравне с другими народами. Кроме того, по всей этой территории тянется цепь больших и маленьких казацких постов, которые находятся друг от друга на расстоянии около 20 верст (21,3 км). Эти посты начинаются от Черкасска (станица Старочеркасская), идут сначала по южному, потом по северному берегу реки Маныч, а после большого озера Маныч посты располагаются вдоль границы Астраханской губернии, вытягиваясь в северном направлении. Почтовых станций здесь, конечно, нет, и передвигаться можно либо вдоль линии казацких постов, либо от одной калмыцкой орды к другой, но в любом случае только верхом; поэтому я послал моих троих спутников в нашем экипаже с большей частью инструментов и остальным багажом через Ставрополь в Моздок, а сам в сопровождении г-на фон Бехагеля и фельдъегеря, имея при себе барометры, налегке отправился в степь.

Чтобы от Новочеркасска, покинутого нами 10 мая, добраться до Маныча, мы должны были переправиться через Дон, в котором, как это обычно происходит каждый год, вода поднялась почти на 20 футов (около 6 метров) и так широко разлилась за пределами русла реки, что вместе с образованными боковыми протоками и впадающими в Дон реками здесь возникло огромное озеро шириною от 10 до 20 верст (от 10,66 км до 21,32 км), поглотившее среди прочего и устье Маныча.

Первый и весьма любезный прием нам был оказан прямо на другой стороне Дона в хуторе Протопопский, а второй – 25 верстами (26,7 км) далее на берегу Маныча в хуторе Балабин; оба раза нас принимали отставные казацкие офицеры. Но оттуда мы уже двигались сколь это возможно близко к Манычу; затем в разбросанных по степи калмыцких аулах, предъявляя наши документы, мы везде беспрепятственно получали необходимое количество верховых лошадей и провожатых. Для измерения понижения уровня реки Маныч я и мои сотрудники на протяжении всего нашего путешествия должны были неизменно находиться друг от друга на расстоянии 15 – 20 верст (16 км до 21,32 км), чтобы каждый из нас мог в определенное время добраться до нужного места, сделать барометрические наблюдения, продолжить путь, дабы в следующем месте остановки повторить те же наблюдения в согласованное время. И такой ритм измерений должен был непрерывно продолжаться сколь это возможно долго, пока обстоятельства позволяли нам двигаться вперед, – как я желал и сначала надеялся, – до самого Каспийского моря. Таким образом, мы могли встречаться лишь ночью для обсуждения путешествия и выработки плана на следующие дни. Эти измерения, которые нашли отражение в научной статье, были основной целью нашей вылазки; посему у нас не оставалось особо много времени и внимания для других вещей. И, тем не менее, мы с интересом наблюдали особенности тамошнего населения, – простодушных и мирных калмыков.

Калмыки живут как настоящие номады и очень сильно зависят от этой глубоко укоренившейся привычки к кочевой жизни. То, что в другие времена и при других обстоятельствах являлось для них необходимостью, с некоторых пор, когда появились возможность и предложение вести оседлый образ жизни, – а это также встречается среди калмыков, – стало жизненной потребностью и сладкой привычкой. У них очень своеобразные религия, язык и обычаи, и вряд ли можно ожидать, что пример соседей заставит их иметь постоянное место жительства. Дело в том, что нередко, как уверял меня калмыцкий священник, оседлый образ жизни не вяжется с религиозными принципами: например, если вы хотите летом заложить запасы сена, чтобы зимой оградить своих лошадей и стада от частого угнетающего голода, – это уже становится сближением с чужеродным для калмыков образом жизни. Мне пришлось увидеть лишь одно исключение из правил, но не в этих местах, а через год и у Астрахани, где я познакомился с калмыцким князем Сербечабом Тименевым,²⁸ правителем Хотоутовского (Хошеутовского) улуса ²⁹, который был по-настоящему оседлым: в его доме, возведенном с хорошим европейским вкусом, имелись гостевые комнаты, бильярдная, отдельная кухня и погреб; он собрал вокруг себя много слуг, большею частью калмыков, но в то же время его главным конюхом был немец по рождению. Дом вместе со всеми необходимыми пристройками, кибитками и весьма импозантным калмыцким храмом, который построил князь, выглядел как довольно значительное поместье, куда привлекал каждого образованного путешественника простодушный нрав гостеприимного владельца. Мне было вдвойне приятно находиться здесь отчасти потому, что совершенно случайно в это же время в гостях у князя оказался г-н проф. Кристофер Ханстен (Christopher

Hansteen)³⁰ из Христиании, – мы оба возвращались домой: он из Сибири, а я с Арарата. Князь Тименев (Сербеджаб Тюмень) получил звание полковника казачьих войск; эти войска более всего соответствовали характеру калмыков, поэтому к этой же службе были приписаны и калмыки низкого сословия. Нынче отставной полковник наслаждался в собственном поместье теми благами, которые он узнал и научился уважать, общаясь с образованными людьми; и эти блага цивилизации не противоречили свойственным национальному характеру естественным манерам и здравомыслию. Свой долг гостеприимства он проявлял к гостям со всей любезностью истинно образованного человека и абсолютной непринужденностью жителя свободной степи. И если князь что-то скромно предлагал нам или, проявляя простыми вопросами любознательность, обнаруживал свой ум, в то время как другие важно молчали, он иногда произносил фразу: поймите меня, господин профессор, я всего лишь простой калмык, который немного повидал свет. Его богатство, княжеское положение, военный чин, непосредственная связь с цивилизованной нацией если и не оправдывали избранный им образ жизни в глазах соплеменников, то хотя бы прощались последними; и как знать, если подобные примеры будут случаться чаще, не следует ли ожидать их влияния на народ? Но хочет ли этого сам народ, – уже другой вопрос.

Незаменимым средством кочевой жизни калмыка является его кибитка:³¹ легкое, подвижное и в то же время прочное жилище, дающее защиту в степи; из повозки, на которых ездят калмыки, сгружается и в течение одного часа усилиями двух человек устанавливается и оборудуется пригодный для жилья дом. Для сборки на горизонтальной плоскости проводится правильная окружность: большинство кибиток, которые я обмерял, имели 17 футов или 3 сажени (5,1 м) в поперечнике; у бедняков кибитки поменьше, а кибитки богачей, в особенности предназначенные для совершения религиозного обряда, – покрупнее. По черте окружности устанавливается широкая решетка из плоских ивовых реек шириною с большой палец; в местах крестообразных пересечений рейки связаны между собой тонкими кожаными ремешками таким образом, что при необходимости, не теряя соединений, эта деревянная решетка легко и полностью складывается как шарнир и сворачивается в рулон, а потом во время новой установки решетка столь же легко растягивается длиннее или короче, если нужна бóльшая высота. В месте стыка концов решетки оставляется проем, где устанавливается двустворчатая дверь, облицованная тоненькими дощечками; широкий пояс вокруг решетки придает ей устойчивость. Каркас крыши похож на воронку, состоящую из длинных круглых шестов, собранных в виде расходящихся лучей; каждый шест отдельно при помощи ремешков или веревок крепится на верхнем краю вертикальной стенки-решетки, а вторые концы шестов собраны вместе наверху и присоединены к довольно крепкому деревянному ободу, придающему жесткость данной конструкции и образующему отверстие диаметром около 3 футов (0,9 м); при этом каждый шест вставляется в специальное отверстие на ободе. Для придания бóльшей устойчивости крышу обтягивают поперечными поясами. После этого все сооружение, – как крыша, так и круговая стена, – равномерно и очень гладко покрываются полотнами не клееного войлока, для соединения вновь применяется натянутый пояс. Одно войлочное покрывало специально предназначено для того, чтобы по желанию закрывать верхнее отверстие, что можно сделать, не влезая наверх, надлежащим образом расправив один из поясов; кроме того, во многих кибитках можно увидеть торчащий посередине кибитки длинный шест, на котором прямо над отверстием закреплен под углом четырехугольный кусок войлочной материи, защищающий жилище от ветра и дождя, не закрывая полностью дымовое отверстие. На полу в центре кибитки находится место для разведения огня – единственный источник света³² и тепла для этого жилья; одновременно это место является очагом, на котором варится обед и происходит перегонка алкоголя. Названный напиток является весьма примечательным алкогольным напитком животного происхождения, который изготавливается ежедневно в необходимых количествах из сброженного коровьего молока методом простой перегонки в медном котле со специальной крышкой и трубками для стока дистиллята; вместе с тем коровье молоко употребляется и в качестве ежедневного продукта питания. Продукт дистилляции называется «арака»; для того, чтобы лучше очистить его и повысить крепость араки, его подвергают вторичной перегонке; полученный в результате этого спирт калмыки называют «дан», он прозрачен как вода и очень крепок, но обладает противным привкусом подгоревшего скисшего молока. Жидкость, оставшуюся после перегонки, не выливают, – ее смешивают с мукой и едят как жидкую кашу, которая называется «будан». Кроме того, калмыки с удовольствием едят масло, называемое «каймак»,³³ кислое кобылье молоко, «чигян», – прекрасный прохладительный напиток в летнюю жару; еще они едят неприятное на вкус высушенное под солнцем на войлочных покрывалах створоженное молоко, «аамдим», которым, как важным продуктом питания, заменяющим хлеб, запасаются на зиму. И если эти блюда и напитки для европейца малопривлекательны, то еще меньше может понравиться калмыцкий чай. Он поступает из северных провинций Китая в виде крупных плотно спрессованных пластин толщиною с большой палец. Сами пластины состоят то ли из листьев-переростков чайного куста, то ли, может, даже из уже использованного обычного чая, или из листьев совершенно другого растения, однако если пить только его, то он вполне напоминает чай на вкус и по внешнему виду. От пластин отрезают куски любого размера, кладут в воду, которая кипит на огне, добавляют немного масла или другого жиру, подсыпают соли и, после того как вычерпают размякшие листья, пьют эту разновидность супа, предварительно добавив молоко или без молока; при этом уже не имеет значения, да и не видно, свежее это молоко или скисшее, поскольку оно всегда стоит в теплой и задымленной кибитке в неопрятных деревянных лоханях или кружках, и каждый может зачерпнуть оттуда когда угодно и чем угодно. Если учесть еще мясо животных, особенно баранину, которую едят в вареном, вяленом и жареном виде, то можно получить довольно полное представление о составе калмыцкой кухни. Удивительно, что столь миролюбивый по характеру и близкий к природе народ может ограничиваться исключительно животной пищей; даже муку, которую калмыки используют в быту, они берут в очень небольших количествах у русских путем весьма дорогого обмена. Калмыки практически не употребляют в пищу корнеплоды, степные травы и фрукты, возможно, главным образом, потому, что это предполагает наличие культуры земледелия необходимого уровня, а земледельческие работы в летний период уже могли бы лишить их свободы передвижения. Только за счет стад, отар и табунов они имеют крышу над головой и могут найти все средства для удовлетворения своих потребностей. Шерсть и волосы различных животных калмыки используют для подушек, войлочных покрывал, крепких поясов и веревок; пушнина и мех идут на одежду и одеяла; кожа, выделка которой производится очень просто при помощи кислого молока и извести, служит им самым различным образом для использования в кибитке, для конской упряжи и снаряжения верховой езды, а также для изготовления из прессованной кожи больших и маленьких дорожных фляг, называемых «берба» (бортхо); молоко предназначено для питания, для перегонки в алкоголь и для дубления кожи; мясо идет в пищу, и даже навоз является незаменимым топливом.³⁴ В том числе и свои потребности в холсте, тканях и изделиях из хлопка, в соли и небольших количествах муки калмыки также удовлетворяют за счет животных, так как разводят для обмена и продажи значительное количество верблюдов (из породы двугорбых) и замечательных, легких, выносливых и быстроходных, лошадей.

Поскольку стада не только летом пасутся в степи, но и зимой вынуждены там находиться, калмыки заняты одним: поиском мест, где можно найти прокорм, отчего их жизнь не наполнена особым содержанием; поэтому смена зимних пастбищ на летние становится самым важным событием, которое случается в однообразном бытии калмыков. При таком недостатке внешних раздражителей для ума, при таком уже иного характера однообразии духовной и физической жизни можно в определенной степени понять, почему этот народ, одаренный провидением различными, достойными уважения духовными и физическими задатками, в религиозном отношении придерживается пустых и бессмысленных форм богослужения, по меньшей мере даже в сравнении с теми обрядами, которые более распространены среди здешних калмыков.³⁵

Калмыки исповедуют буддийскую религию, которая зародилась в Индии, но, вытесненная оттуда браминскими учениями, перебралась в Тибет и Монголию; калмыцкий буддизм представляет собой не до конца понятную нам разновидность пантеизма,³⁶ калмыки не признают всемогущего Бога в качестве создателя неба и земли, этому они противопоставляют следующие принципы: по существу Бог и мир есть одно целое, Бог не стоит над миром и не существовал до мира, но вместе с миром явился из безмерных пространств. Среди живых существ, добрых и злых, согласно этому учению, имеет место взаимозависимая иерархия, чьи ступени по отдельности для каждого существа странствуют в долгих временных пространствах, а высшей ступенью является Будда, под которым ни в коем случае не понимается единственный персонифицированный бог, но только свойство божества, к коему, в конце концов, соответственно своим добрым делам, предопределено подняться каждому живому существу. Это странствование духа мыслится как одна жизнь в «безмерном спокойном мировом море», на берегах которого находит покой только совершенный Будда; достижение данной цели посредством милосердных поступков есть следствие откровения и своеобразного спасения, которое происходит каждую тысячу лет, когда часть живых существ превращается в совершенного Будду, правителя и благодетеля мира во время установленного им тысячелетнего периода.

Будет большим заблуждением предполагать, что эти или какие-нибудь другие религиозные принципы повсеместно распространены среди калмыков Манычской степи. О фундаменте веры, как об основном понятии божьей сущности, в народе имеются неопределенные и мало совпадающие между собой мнения, где уже встречаются неясные переплетения с христианской верой; например, в их представлении бог Сенгир, о котором мне рассказывали калмыки на Маныче, рожден из самой верхней части правого бока богоматери. Такое религиозное воззрение было высказано мне под Астраханью и очень образованным калмыцким князем Сербечабом Тименевым (Сербеджаб Тюмень). Но как могут калмыки добиться твердого и ясного понимания таких предметов, если им не преподавалась религия, если у них никогда не было регулярных воскресных богослужений, а на тех религиозных праздниках, где им приходилось присутствовать, они должны были слушать декламацию заученных молитв и чтение священных текстов на непонятном языке в сопровождении ритуала, который, как представляется, даже для посвященных имеет мало смысла и привлекательности, не говоря уже о мирянах? Не в каждом хатуне (хотоне),³⁷ как называются передвижные поселения из кибиток, имеется калмыцкий священник и специальное место для богослужений, которые под названием «монастырь» встречаются лишь изредка. Путешественник узнает их уже издалека, потому что на свободной площадке в центре хатуна стоят 10-12 более крупных по размеру и опрятных кибиток, ограничивая круглое или овальное пространство, в котором вы не увидите ни людей, занятых домашними работами, ни животных на лужайке. «Это монастырь», – таковы были слова, которые глубоко тронули меня, когда я впервые услышал их в степи. На самом деле, как может глубоко не тронуть такая картина: здесь, на широко раскинувшейся равнине, под высоким небосводом, в окружении приземистых гостеприимных шатров вы видите место почитания бога, выбранное этим небольшим бесхитростным народом; место, которое в качестве временного поселения удовлетворяет потребностям его мирных стад, и вместе с тем оно украшено наилучшим образом, хотя и с учетом приученности к небольшому выбору средств украшения? Как это может не тронуть, если одновременно чаешь убедиться, что народ в этом священном храме, принося жертвы искреннего богопочитания, чувствует себя счастливым? Но как только вы вступаете в святое святых, эти мысли покидают вас: со стен и потолка свисает множество уродливых изображений божества; здесь в качестве главного божества благоговейно хранится отлитый из латуни идол, большей частью женская фигура, как и на картинах, с четырьмя или шестью руками и другими странными искажениями. Тут же в ящике лежат друг на друге присланные из Монголии или Тибета священные тексты, которые понимают или, по меньшей мере, умеют читать только посвященные, то есть старший священник или лама и священник или гелонг.³⁸ Во время проживания у Сербечаба Тименева мне приходилось бывать в храме; судя по тому, что я видел, богослужение не выглядело торжественно-возвышенным. Священники сидят в кибитке, говоря по-монгольски, «по скипетру»³⁹, то есть по рангу, на скрещенных ногах с повернутыми кверху подошвами; они сидят неподвижно, как скульптуры, в два ряда от входа напротив друг друга; иногда они произносят или поют молитвы, чем-то напоминающие бдение по розарию,⁴⁰ время от времени прерывая их пронзительным дисгармоничным звуком прямых и изогнутых латунных свирелей особого рода в сопровождении грохота больших литавр и цимбал, а также низкими, но чистыми басовыми тонами двух прямых деревянных труб длиною шесть футов (1,8 м), которые я видел во время службы только во внушительном каменном калмыцком храме у Астрахани, сооруженном столь часто мною упоминаемым князем Сербечабом Тименевым. Тому, чтобы в богослужении, которое проводится ежедневно, участвовали простые люди из того же хатуна, препятствуют узкие размеры самой хижины, где проходит служение, а что касается хатуна, находящегося на отдалении десяти-двадцати верст, то их жители ни разу даже не слышали шум инструментов. Они удовлетворяются убежденностью в том, что их ламы и гелонги как положено молятся за весь калмыцкий народ. Согласно религиозным установкам, им и без того неведомо различие между рабочими днями и воскресеньем, поэтому они ограничиваются заученной коротенькой молитвой-фразой. Такую молитву, похожую на заклинание, калмыки повторяют при каждом важном случае жизни, но не связывают с молитвой конкретного и определенного смысла. Как-то я подумал взять в услужение оставшегося без отца тринадцатилетнего калмыцкого мальчика, о чем настоятельно просили его очень бедная мать и дядья, и к чему сначала также склонялся сам добродушный и смышленый Норон. Но меня беспокоили опасения, что на моей родине никто не сможет давать мальчику уроки его религии, и он тем самым, наверняка, получит толчок для перехода в христианство. Я не скрывал своих опасений от родственников Норона, на что получил ответ: дескать, они по-прежнему желают, чтобы я взял его с собой, так как он все-равно останется калмыком; однако если господь устроит все по-иному, они не будут против его крещения; единственное я должен был следить за тем, чтобы он не забывал слова заклинания «omma nibad mächum»,⁴¹ но ежедневно повторял его. Эти люди настолько желали отдать мальчика, что Норон начал учиться у одного образованного и дружески настроенного казака с соседнего пикета не только читать по-русски, но и христианским молитвам, – действие, которое удивит каждого, кому знакомы непреодолимые препятствия, о которые до сих пор разбивались самоотверженные попытки миссионеров обратить калмыков в христианство.⁴²

Вот столько о том, что я наблюдал среди манычских калмыков во время отклонений от основного маршрута поездки по пути туда и обратно. Эти отклонения вели нас вдоль северного или правого берега так называемого большого озера Маныч; под озером понимают значительный по размерам и в этом месте судоходный разлив реки Маныч длиною около 50 верст (53,3 км), расположенный почти по середине перешейка между Черным и Каспийским морями.⁴³ В западной оконечности этого разлива на его правом или северном берегу находится множество больших и малых соленых озер, самое крупное из которых называется там озеро Грузное, имеет длину 7 верст (7,46 км) и ширину 1 версту (1,06 км); вероятно, оно указано на географических картах с именами новых соленых озер. Эти озера, как и все другие соленые озера, имеют общее свойство: в жаркое время года, – а здесь это с мая до конца августа, – поверхность воды покрывается коркой соли толщиной не более дюйма (2,54 см); образовавшаяся корка, собранная лопатами в лодки, выгребается на берег, где наваливается кучами и плотно укрывается камышом, пока соль не заберут. Соляной промысел ведут откупщики, отдающие за промысловое право правительству Войска донского десятину.⁴⁴ Между тем, для меня в этих соленых озерах было интересно со всей очевидностью убедиться: причиной быстрой кристаллизации соли является вызванное сильной летней жарой испарение, влекущее за собой перенасыщение воды солью, так как эти озера очень мелководны, о чем свидетельствуют небольшие лодки работников, собирающих соль, – большинство этих лодок задевает дно озера, отчего на них остаются еще долго заметные бороздки. Следовательно, такое озеро можно рассматривать в качестве плоской сковороды чудовищных размеров, в которой соленая вода в результате полного прогревания очень легко получает необходимую степень концентрации. И напротив, если лето окажется холодным и дождливым, то по причине избыточного количества воды кристаллизация соли происходит в незначительных количествах или даже вовсе не имеет места.

Вместе с восточной оконечностью озера Маныч мы пересекли середину местности, находящейся между Черным и Каспийским морями. Но продолжать двигаться дальше в этом направлении, по меньшей мере из-за разъединенности привалов, обусловленных целью нашего предприятия, оказалось невозможным, поскольку граница земель Войска донского и вместе с ней непрерывная линия казачьих постов поворачивали отсюда на север, а я забыл испросить у руководства в Астрахани надежное сопровождение для передвижения по территории, частично населенной караногайцами и разбойничающими трухменами, так как надеялся, что в экстренных случаях на основании всеобщего министерского приказа смогу получить на месте у гражданских властей необходимую помощь. Но это оказался не тот случай, и мудрый приказ нельзя было исполнить, потому что нижестоящие власти не принимают во внимание приказы далекого руководства и всегда действуют только на основании учитывающих местную специфику конкретных распоряжений своего непосредственного начальства. Путешественники в таких случаях, дабы не рисковать временем и целью своего предприятия, для достижения требуемой поддержки никогда не должны забывать заранее обратиться к начальству данной провинции.

В отдельной научной статье я изложил доводы, на основании которых можно предположить, что Черное и Каспийское моря некогда были связаны между собой проливом, однако в определенную эпоху они разъединились и оставили низкую равнину, где до сих пор еще течет тонкая водоносная жила, остатки того пролива, – река Маныч, простирающаяся от одного моря и почти до другого. Это можно сравнить с тем, когда после затяжных ливней вода растекается по двум соседним низинам, но нередко еще заметны своеобразные каналы, связывающие эти низины, где часто видны сами следы течения воды. Когда мы передвигались на своих калмыцких лошадях под открытым небом по этой необозримой равнине, мне не раз мысленно представлялась картина волнующегося моря, выше домов покрывавшего эту землю. Особо живо и трогательно я воспринял это переплетение тысячелетий уже в конце нашей экспедиции, когда мы направили наших лошадей направо, через Маныч, который разделялся здесь на два рукава глубиною не более двух футов (60 см), и оказались посреди значительного количества больших и малых озер, а после ливня, похожего на тот, что был накануне, – среди множества луж и водоемов, извивающихся по мокрой глинистой почве, – красноречивое свидетельство доисторического времени и вполне присущее идущим сквозь время изменениям нашей планеты, взаимосвязям ее жителей, их мыслям и сердечным чувствам особого рода.

Чувство досады, вызванное отказом от продолжения наших работ на территории вплоть до Каспийского моря, сразу же исчезло, как только по данному вопросу было принято окончательное решение, и мы вновь обратили наши взоры на юг, где лежала столь желанная главная цель нашего путешествия. Под непрекращающимся дождём, под открытым небом и вдалеке от человеческого жилья мы переночевали достойным сожаления образом прямо у Маныча, и потому были немало обрадованы и удивлены, когда около полудня увидели на другом берегу реки большой русский обоз из 150 повозок с грузом водки, направлявшийся из Астрахани в Ставрополь. Повозки стояли друг за другом правильными рядами; впрочем, такое по виду боевое построение имело вполне определенный смысл, так как, действительно, обозники подверглись враждебному налету: за два часа до нашей встречи на этот караван, когда он переправлялся через Маныч, напали вооруженные люди и угнали десять пар быков. Это был для нас назидательный пример; и с нашей стороны было бы слепым безрассудством превращать нас и наше продвижение в игру случая для подобных людей. Так что и в последующую ночь, когда в одном из трухменских аулов наша просьба о ночлеге встретила недружелюбное и подозрительное поведение, мы предпочли проехать еще несколько верст и остановиться на ночлег среди высокой степной травы в стороне от дороги. Затем мы заехали в еще один аул, на этот раз татарский, где, несмотря на связанную с нашим появлением первоначальную враждебность, нас дружески приняли и любезно проводили.

Первым русским селом, куда мы прибыли, оказался Петровск, расположенный уже среди гор на реке Калаус;⁴⁵ а в селе Донская балка (балка по-русски означает узкая долина) мы увидели деревья, – это были красивые места с освежающим горным воздухом, которого нам так долго не хватало. Однако и здесь имелось поблизости большое и полезное соленое озеро. Мы выехали из села очень рано, и вскоре в слабом мерцании рассвета перед нами восстал во всем величии, почти от вершины до подножия, великолепный Эльбрус, – этот импозантный владыка Кавказских гор. С этого момента мы позабыли однообразную блеклую степную жизнь, а наше страстное желание попасть в горы, по счастью, благодаря хорошей почтовой связи, ровным дорогам и магической силе фельдъегеря было полностью удовлетворено: фактически всего за три четверти часа без каких-либо экстраординарных мер мы проехали 23 версты (24,5 км).