Читать книгу «Фрам» в Полярном море - Фритьоф Нансен - Страница 8

Похоже было, что мы и в самом деле засели крепко. Я уже рассчитывал, что «Фрам» освободится изо льдов не прежде, как по ту сторону полюса, когда мы приблизимся к выходу в Норвежское море. Стояла поздняя осень. Солнце с каждым днем опускалось все ниже, и температура постепенно падала. Приближалась полярная ночь, грозная и страшная полярная ночь. Нам ничего другого не оставалось, как подготовиться к ее наступлению. Мало-помалу наше судно превращалось, насколько это было возможно, в удобное зимовье.

Прежде всего мы приняли все меры предосторожности против губительного действия мороза, плавучих льдов и других враждебных человеку сил природы, которые, как пророчили, должны были сломить нас. Руль вынули из рамы, чтобы его не повредило при сжатиях льда. Хотели сделать то же самое с винтом, но так как он вместе с железной рамой значительно усиливал кормовую часть судна и, главное, защищал рулевое управление, то в конце концов решили оставить винт на месте.

С машиной тоже возни было немало: ее разобрали на части, каждую часть смазали и убрали на зиму; осмотрели и тщательно очистили шатуны, поршни, цилиндры. Эта работа производилась особенно тщательно. Амунсен возился с машиной, как с собственным ребенком; и ранним утром и поздним вечером он был внизу и буквально нянчился с ней. Если кто-нибудь поддразнивал его этим, он вызывающе сверкал глазами, и мы знали, что за этим последует: «Говорите что хотите, но подобной машины нет во всем свете, стыдно и грешно не позаботиться о ней как следует». И он это делал основательно; за все три года не было дня ни зимою, ни летом, чтобы он не побывал внизу у своей машины, не постучал по ней и не поухаживал за ней хотя бы немного.

Трюм несколько разгрузили, освободив там место для столярной мастерской. Слесарная помещалась у нас в машинном отделении, кузница – сперва на палубе, а потом на льду; жестяных дел мастера работали чаще всего в навигационной рубке; сапожные, парусные и другие работы производились в кают-компании. Во всех этих мастерских в течение всего плавания работали оживленно и весело. Не было предмета – от точнейшего прибора до деревянных сапог или топорища, – которого бы не могли смастерить на борту «Фрама». Когда обнаружился недостаток в лот-лине, на льду была оборудована канатная мастерская.

Затем занялись установкой ветряного двигателя для динамо-машины, чтобы обеспечить электрическое освещение. Во время хода корабля динамо приводилось в движение паровой машиной. Теперь мы довольствовались в наших темных каютах светом керосиновых ламп. Ветряной двигатель установили с левого борта на фордеке, между большим люком и релингом. Понадобилась не одна неделя работы, чтобы оборудовать это важное приспособление как следует.

Для динамо, как упоминалось выше, мы взяли с собой также ручной привод. Я думал, что он пригодится для моциона, когда не будет никакой другой подходящей работы. Такое время, однако, так и не наступило, и приводом поэтому не пользовались. Всегда находилась та или иная работа, и никогда не составляло труда найти каждому дело, которое не только давало достаточный моцион, по так занимало мысли человека, что время не тянулось для него нескончаемо.

Надо было внимательно следить за состоянием корабля и оснастки, чинить паруса, осматривать такелаж и т. п.; разыскивать в загроможденном ящиками и бочонками трюме необходимые коку продукты, добывать лед, хороший чистый пресный лед, доставлять его на камбуз, чтобы там получить воду для питья и умывания.

А работа в различных мастерских?.. То «кузнец Ларc» должен выпрямить тяжелые шлюпбалки, погнутые волной в Карском море, то выковать какой-нибудь крюк, или нож, или капкан для медведя, или еще что-нибудь другое. То жестянщик, которым был все тот же «кузнец Ларс», спаивал жестяное ведро для оттаивания снега в камбузе. То механику Амунсену давался заказ на тот или иной прибор, например, измеритель скорости течения новой конструкции, или что-либо подобное.

Часовых дел мастер Мугст проверял и чистил термографы или вставлял новую пружину в чьи-нибудь часы. Парусных дел мастер получил заказ на крупную партию собачьей упряжи. Наконец, каждый из нас был сам себе сапожником и тачал парусиновые сапоги на толстой теплой шерстяной подошве – по последней модели Свердрупа. Механик получил заказ: изготовить партию цинковых пластинок с нотами для органа – самоновейшее изобретение руководителя экспедиции. На обязанности электротехника лежали осмотр и чистка аккумуляторных батарей, которым грозила опасность замерзнуть.

Когда, наконец, был готов ветряной двигатель, за ним пришлось постоянно наблюдать, держать его «по ветру», т. е. разворачивать крылья в надлежащую сторону, а если ветер задувал слишком сильно, лезть наверх и «убавлять паруса» – работа на зимнем холоду не из приятных. Исполнявшему ее не раз приходилось усиленно дуть на пальцы и старательно растирать кончик носа, прежде чем снова спуститься вниз.

Время от времени откачивали воду из трюма. Однако, по мере того как вода вокруг судна и в его пазах замерзала, обязанность эта постепенно отпадала. С декабря 1893 года и до июля 1895 года совсем не прикасались к помпам. За это время единственную течь дала кормовая часть машинного отделения. Но и она была незначительна. Дело ограничилось тем, что каждый месяц мы скалывали с днища судна несколько мешков льда и выносили их наверх.

Помимо этих разнообразнейших работ, самыми важными были научные наблюдения; они занимали немало времени. Наибольшего внимания требовали метеорологические наблюдения, которые производились и днем и ночью через каждые четыре часа, а большую часть времени даже каждые два часа. Эти наблюдения занимали полный рабочий день одного, а иногда и двух человек. Главным исполнителем этой работы был Скотт-Хансен, постоянным ассистентом Иохансен, которого с рождества 1894 года заменил Нурдал.

Ночью эти наблюдения производили вахтенные. Если погода была ясной, Скотт-Хансен и его ассистент через день определяли широту и долготу. За этой работой, конечно, следили с живейшим интересом все участники экспедиции. Каюту Скотт-Хансена, когда он занимался вычислениями, положительно осаждали свободные от работы зрители, жаждавшие узнать результат – подвинулись ли мы со дня последнего наблюдения дальше к северу или отнесены к югу и на какое расстояние? От этих результатов в существенной степени зависело общее настроение на судне.

Кроме того, через определенные промежутки времени Скотт-Хансен вел наблюдения для определения величин элементов земного магнетизма в этой неисследованной области. Наблюдения эти первую зиму производились в специально приспособленной палатке на льду. На следующий год построили большую снежную хижину, которая оказалась более практичной и удобной для наблюдателей.

Несравненно меньше работы было у судового врача. Долгое время он тщетно ждал пациентов и в конце концов с отчаяния принялся лечить собак. Однако и он производил свои научные наблюдения: каждый месяц взвешивал участников экспедиции, брал у всех кровь для исследований на гемоглобин и число кровяных шариков. За этой работой следили тоже с неослабным интересом, так как каждый стремился прочитать в этих исследованиях свою судьбу – не грозит ли ему цинга.

Из прочих научных наблюдений нужно упомянуть об измерениях температуры воды и содержания в ней солей на различных глубинах, о собирании и исследовании животных организмов, встречающихся в этих полярных водах, изучении атмосферного электричества, наблюдениях за образованием, нарастанием и мощностью льда, измерениях температуры в различных слоях льда, об исследовании морских течений подо льдом и т. д. и т. д. Эти работы относились по большей части к моим обязанностям.

Кроме того, велись постоянные наблюдения за северными сияниями, для изучения которых были исключительно благоприятные условия. Довольно долгое время этими наблюдениями занимался я сам, потом они перешли к Блессингу. Оставляя впоследствии судно, я передал ему и другие исследования, которые вел до тех пор. Существенной частью наших научных работ были промеры глубин и взятие проб грунта. На больших глубинах эта работа настолько затруднительна, что в ней должны были принимать участие все; да и самые промеры глубин при том методе, который мы стали применять, отнимали много времени.

Дни на корабле мало чем отличались один от другого, описать один – в сущности то же, что описать все.

Вставали мы в 8 часов утра, после чего подавался завтрак. Он состоял из сухарей (ржаных и пшеничных), масла, сыра разных сортов (голландского, честерского и швейцарского), творогу, солонины (говядины или баранины), ветчины, копченого языка или же бекона, а также тресковой икры, анчоусов и овсяных галет или английских морских сухарей с апельсинным мармеладом или framefood jelly[162]. Три раза в неделю подавался свежевыпеченный хлеб и часто какое-нибудь пирожное.

Вначале через день пили кофе и шоколад; затем кофе стал подаваться два раза в неделю, другие два дня – чай, а остальные три дня – шоколад.

После завтрака одни шли посмотреть собак и выдать им корм – половину сушеной трески или пару собачьих сухарей, выпустить их погулять, поездить на них или что-нибудь в этом роде. Другие принимались за свои занятия. Все по очереди несли недельное дежурство в кухне, помогали повару мыть посуду, накрывать на стол и подавать. Сразу же после завтрака повар должен был сообщить о том, что предполагается сделать на обед; тут же мною окончательно утверждалось меню.

Обычно некоторые из нас после завтрака отправлялись прогуляться на льду и подышать свежим воздухом, а заодно осмотреть льды и проследить за их сжатием.

В час дня все собирались вместе на обед. Обычно он состоял из трех блюд: супа, мясного и десерта, или супа, рыбы и мяса, или рыбы, мяса и десерта, а иногда только из рыбы и мяса. Ко второму блюду всегда подавались картофель, овощи или макароны. Мне кажется, что все единодушно признавали наш стол отличным. Едва ли дома нам жилось лучше, а у многих домашний стол был, пожалуй, куда скромнее. Потому-то все и напоминали откормленных поросят, а двоим пришлось даже бороться против двойного подбородка и брюшка. Обед большей частью запивался слабым мартовским пивом и заправлялся шутками и анекдотами.

После обеда курильщики, сытые и довольные, шли, переваливаясь, в камбуз, который служил курительной комнатой; в каютах, за исключением особо торжественных случаев, курить не разрешалось. В камбузе затягивались куревом всласть, болтали, рассказывали друг другу разные истории, подчас завязывались и горячие споры. Затем некоторые из нас могли уйти к себе вздремнуть. Отдохнув, каждый снова брался за свое дело и работал до 6 часов, когда снова собирались вместе на ужин.

Ужин состоял примерно из того же, что и завтрак, с той разницей, что за ужином всегда пили чай. После ужина снова в камбузе курили, а кают-компания превращалась в тихую читальню.

Мы усердно пользовались ценной библиотекой, которой снабдили нас щедрые издатели и друзья экспедиции. Если бы благородные жертвователи видели нас, собиравшихся по вечерам вокруг стола, чтобы с головой погрузиться в книги или иллюстрации, если бы они знали, какими неоценимыми спутниками были для нас книги, они, несомненно, почувствовали себя вознагражденными сознанием того, что сделали доброе дело, помогли превратить «Фрам» в оазис среди великой ледяной пустыни.

В 7½ или 8 часов вечера появлялись карты или другие игры, за ними мы засиживались до поздней ночи. Обычно вокруг стола составлялось несколько партий. Кто-нибудь садился за орган и, вращая ручку, исполнял наши любимые музыкальные пьесы. Или же Иохансен брал гармонику и наигрывал чудесные песенки. Его коронными номерами были: «О, Сусанна» и «Переход Наполеона через Альпы в открытой лодке».

Около полуночи, оставив вахтенных, мы ложились спать. Каждый должен был пробыть на вахте один час. Самой тяжелой обязанностью для вахтенных были, кажется, записи в журнале да еще обязанность – если залают собаки – посмотреть, не появился ли где-нибудь поблизости медведь. Каждые четыре или два часа вахтенный должен был подняться в бочку или спуститься на лед, чтобы сделать метеорологические наблюдения.

В общем, по-моему, можно не кривя душой сказать, что время у нас проходило хорошо; благодаря определенному и правильному режиму мы чувствовали себя, несомненно, отлично.

Мои ежедневные записи могут, мне кажется, дать самое лучшее представление о нашей жизни во всем ее однообразии. В этих записях нет сообщений о каких-либо великих событиях; но именно из описания мелочей жизни и составляется подлинная картина – такой, а не иной была наша жизнь. Я приведу здесь некоторые из этих записей так, как они были внесены в дневник, ничего в них не меняя.

«Вторник, 26 сентября. Прекрасная погода. Солнце стоит теперь совсем низко, сегодня в полдень оно поднялось над горизонтом на 9°; зима быстро приближается. Вечерами бывает до 8° мороза, но совсем не ощущаешь холода. К сожалению, сегодняшние наблюдения не обнаруживают, чтобы мы с особенной быстротой подвигались на север; находимся еще под 78°50' северной широты.

Бродил вечером по льду. Нет ничего изумительнее, ничего прекраснее полярной ночи! Сказочная картина, разрисованная красками нежнейших оттенков, какие только может придумать воображение. Это как бы расцвеченный эфир, от легкого колебания один пейзаж переходит в другой, и не знаешь, где собственно начинается один тон и кончается другой, и однако все они существуют, все многообразие налицо. Твердых очертаний нет, все мерцает, переливается тихой, дремлющей музыкой красок, далекой бесконечной мелодией невидимых струн. Но разве не так же возвышенна, тонка и чиста, как эта ночь, и всякая красота жизни? Сделайте краски поярче, и это уже не будет так прекрасно.

Небо раскинулось над тобой, как необъятный купол – синее в вышине, зеленое ближе к горизонту, лиловое и фиолетовое совсем внизу. По ледяным полям бегут холодные сине-лиловые тени; и розовеют края льдин, обращенные к отсвету исчезнувшего дня. Наверху, в синеве купола, мерцают так же мирно, как всегда, друзья-звезды, они никогда не изменяют. Луна повисла на юге огромным красно-желтым шаром с желтым кольцом вокруг и легкими золотистыми облаками, плывущими по синему своду.

И вдруг северное сияние расстилает по небосводу свое затканное серебром то желтое, то зеленое, то красное покрывало; вот оно расходится, потом опять беспокойно собирается в волнистые складки, развертывается и колышется серебряной лентой. Ярко вспыхивают снопы огней и гаснут на миг, и вдруг взметываются к зениту огненные языки; их внезапно прорезает снизу от самого горизонта мощный луч, и – все покрывало тает в лунном свете.

Чудится – точно вздох отлетающего духа огня; лишь кое-где витают светлые облачка, смутные, как предчувствие, – это пыль, стряхнутая со сверкающей мантии северного сияния. Но вот оно снова вспыхивает, новые молнии прорезают небо – нескончаемая игра! А тишина ничем не нарушается, глубокая, хватающая за сердце, бесконечная, как симфония вечности.

Прежде я никогда не мог понять – как это наша земля когда-нибудь застынет, станет мертвой, голой, пустынной. К чему же тогда вся красота, когда не будет существа, которое могло бы ею наслаждаться? Теперь я понимаю это. Ведь предо мною будущее земли – красота и смерть. Но зачем? На что все эти миры? Читай ответ там, в синем звездном небе…»

«Среда, 27 сентября. Пасмурно, свежий ветер с зюйд-зюйд-веста.

Hypдал, сегодняшний повар, пошел за солониной, которая двое суток вымачивалась в мешке, опущенном в море. Едва вытащив мешок, он испуганно завопил, что тут полно козявок; бросив мешок, он отскочил в сторону как ужаленный, а «зверюшки» разлетелись во все стороны. Оказалось, что в мясо забрались амфиподы[163]. Их множество как снаружи, так и внутри мешка. Приятное открытие! Стало быть, здесь не умрешь с голода; в случае нужды стоит сунуть в море мешок – вот тебе и съестное!»

«Четверг, 28 сентября. Снег и ветер. Сегодня пробил час свободы для собак. До сих пор они, в сущности, вели плачевное существование: с того времени, как их взяли в Хабарово, они сидели на привязи. При качке их окатывало холодной волной, швыряло из стороны в сторону, они повисали на смычке и жалобно скулили; при мытье палубы на них не раз попадало из шланга.

Они страдали от морской болезни; и в непогоду, и в хорошую погоду вынуждены были лежать на одном и том же месте, к которому приковала их безжалостная судьба; никакого движения, кроме нескольких шагов взад и вперед – на длину короткого смычка. Так-то с ними обращались, с этими чудными животными, на которых мы так рассчитывали в час нужды! Зато, если он настанет когда-нибудь, они хоть на короткое время да займут почетное место. Когда их выпустили на свободу, они пришли в дикий восторг: катались по снегу, мылись, чистились, носились в необузданной радости по льду, неистово лая.

Наша льдина, до сих пор такая пустынная, сразу оживилась. Решено с этих пор привязывать собак на льду».

«Пятница, 29 сентября. День рождения доктора Блессинга. По этому случаю был, конечно, большой праздник, первое большое торжество на судне. Да и повод как-никак двойной: наблюдения в полдень показали 79°05' северной широты, следовательно, перейден новый градус широты. За обедом было не меньше пяти блюд и богатая музыкальная программа. На машинке было отпечатано следующее меню:

«Фрам». Меню, 29 сентября 1893 года

Суп жюльен с вермишелью.

Рыбный пудинг с картофелем.

Пудинг Нурдала.

Мороженое по-гренландски.

Домашнее пиво Рингнеса.

Мармелад.

Не правда ли, шикарный обед для 79° северной широты! Но подобные обеды, и даже еще лучше, сервировались не раз на борту «Фрама» и в более высоких широтах. После обеда подавали кофе и десерт, а после еще более обильного ужина – землянично-лимонное мороженое, или «гранитэ», и безалкогольный грог из лимонного сока.

Сначала в немногих «отборных» словах был провозглашен тост за здоровье новорожденного, затем последовал тост в честь 79° северной широты, который, мы были уверены, являлся первым из многих, которые нам предстояло перейти».

«Суббота, 30 сентября. Я не совсем доволен окружающей обстановкой; для зимней стоянки «Фрама» она не вполне пригодна; с левого борта, приблизительно против середины корабля, на льдине, к которой мы пришвартовались, высится отвратительный торос; он может нанести нам при сжатии чувствительные повреждения.

Сегодня поэтому принялись разворачивать корабль кормою, чтобы перейти на лучшее место. Дело, однако, подвигается туго. Полынью вокруг затянуло довольно крепким льдом, и его приходится рубить и колоть топорами, ломами и баграми, и все же с помощью ручного шпиля шаг за шагом проталкиваем корабль сквозь расколотый лед. Температура сегодня вечером –12,6 °С. Чудесный закат».

«Воскресенье, 1 октября. Ветер ЗЮЗ, погода мягкая. Сегодня разрешили себе отдых. Иначе говоря: едим, спим, курим и читаем».

«Понедельник, 2 октября. Передвигали судно все дальше назад, пока не нашли для него хорошей стоянки внутри недавно замерзшей полыньи. По левому борту теперь лежит прежняя большая льдина с собачьим лагерем: 35 черных псов на белом льду. Эта льдина обращена к нам низким и, следовательно, неопасным краем. С правого борта тоже хороший плоский лед, а между бортами судна и льдинами с обеих сторон – недавно образовавшаяся шуга. При развороте «Фрама» она набилась под киль судна, так что корабль лежит теперь на хорошей постели.

Свердруп, Юлл и я сидели после обеда в навигационной и сучили лот-линь. Вдруг в каюту ворвался Педер Хенриксен с криком:

– Медведь, медведь!

Схватив ружье, я выскочил на палубу.

– Где он?

– Там, возле палатки, с правого борта; он шел прямо к палатке; вот-вот схватит их…

И действительно, большой желтоватый медведь топтался у магнитной палатки, обнюхивая каждую вещь. Скотт-Хансен, Блессинг и Иохансен сломя голову мчались к судну. Я спрыгнул на лед и пустился бежать навстречу. Проломил лед, споткнулся, упал и снова понесся дальше.

Медведь все обнюхал и решил, вероятно, что железная лопата, ледовый заступ, топор, несколько колышков да и сама парусиновая палатка – слишком тяжелая пища даже для его медвежьего желудка, и мощной поступью отправился догонять убегавших. Вдруг он обнаружил меня и озадаченно остановился, как будто подумав: «Это еще что за червяк?». Я приблизился к нему на расстояние выстрела; он стоял, не двигаясь и в упор глядя на меня. Наконец, он слегка повернул голову, и я послал ему пулю в горло.

Не дрогнув ни одним мускулом, медведь грохнул на лед. Я спустил собак, чтобы приучить их к охоте; но они не выказали никакого интереса. Квик, на которую мы возлагали особые надежды, ощетинилась и медленно, осторожно стала приближаться к мертвому зверю, поджав хвост. Постыдное зрелище!

А с товарищами, что первые познакомились с медведем, вот как было дело. Скотт-Хансен сегодня начал устанавливать в некотором расстоянии от корабля, с правого борта, свою палатку для наблюдения. После обеда он попросил Блессинга и Иохансена помочь ему. И в самом разгаре работы они вдруг увидали неподалеку от себя, прямо перед «Фрамом», медведя.

– Т-сс! Стойте смирно, как бы нам его не спугнуть, – сказал Скотт-Хансен.

– Да, да!

Присев за торосом, они стали исподтишка наблюдать за медведем.

– Давайте я попробую пробраться на судно и поднять тревогу, – предложил Блессинг.

– Ладно, ступай! – согласился Скотт-Хансен.

И Блессинг на цыпочках, чтобы как-нибудь «не испугать» медведя, стал красться к «Фраму». А тот учуял и заметил людей и затрусил вперевалку, поводя носом, прямо к ним. У Скотт-Хансена боязнь напугать медведя стала проходить. Тут медведь вдруг заметил Блессинга, осторожно пробиравшегося к кораблю, и пошел на него. Тогда и Блессинг перестал беспокоиться о нервах медведя, он приостановился в нерешительности, поразмыслил немного и пришел к выводу, что втроем, в сущности, чувствуешь себя более уютно, чем в одиночку, и кинулся назад к товарищам значительно быстрее, чем бежал от них.

Медведь, взяв то же направление, в свою очередь развил ход. Скотт-Хансен нашел, что положение становится сомнительным и что пора испробовать средство, о котором он когда-то читал: поднявшись во весь рост, он замахал руками и заорал во всю силу своих легких. Товарищи усердно его поддержали. Но медведь, нимало не смутившись, не изменил ни курса, ни скорости. Положение становилось критическим. Все трое схватились за оружие: Скотт-Хансен за ледовый заступ, Иохансен за топор, Блессинг – ему не было за что хвататься, и, завопив изо всех сил: «Медведь, медведь!», понеслись во весь опор к кораблю. Медведь продолжал двигаться к палатке и, лишь основательно ее исследовав, потрусил за беглецами.

Это был тощий самец. Единственное, что мы нашли у него в желудке, это клок бумаги с печатью фирмы «Люткен и Мон»: обрывок обертки лыжного фонаря, использованный кем-то из нас на льду и затем брошенный. С этого дня большинство членов экспедиции покидало корабль, только вооружившись предварительно до зубов».

«Среда, 4 октября. Северо-западный ветер вчера и сегодня. Вчера было –16°, сегодня –14°. Я целый день производил промер глубин и установил глубину в 1460 метров. Проба грунта состоит из 10—11-сантиметрового слоя серой глины сверху, а под нею – бурая глина или ил. Замечательно, что температура на дне +0,18 °С, а на 150 метров выше – несколько ниже нуля (–0,4°). Вот и прощай не только пресловутое мелководье Полярного бассейна, но и представление о чрезвычайно холодной воде Ледовитого моря.

Когда после обеда выбирали из воды линь, лед за кормой «Фрама» треснул и трещина так быстро расширилась, что трое товарищей, оставшихся на льду для уборки ледовых якорей, вынуждены были перебираться через нее по длинной доске и только таким образом смогли вернуться на корабль. Позже вечером началось легкое сжатие льда и несколько новых трещин образовалось позади первой».

«Четверг, 5 октября. Когда я одевался сегодня утром перед завтраком, в каюту ворвался запыхавшийся штурман и сообщил, что виден медведь. Я сейчас же вышел на палубу и увидел, что медведь приближается с юга, с подветренной стороны. Еще на дальнем расстоянии он остановился, привстал на задние лапы, обнюхивая воздух. Минуту спустя он залег. Хенриксен и я отправились к нему, и нам удалось поразить его пулей в грудь с расстояния 300 метров, как раз когда он намеревался обратиться в бегство.

Теперь мы готовы к зиме и к сжатиям льда. Сегодня после обеда подняли руль. Погода прекрасная, но холодно: в 8 часов вечера –18°. При медицинском осмотре вечером обнаружилось, что у нас на корабле все еще есть насекомые. Не знаю, что теперь и предпринять. Пара у нас больше нет, остается возложить надежды на мороз».

По правде говоря, мне при этом открытии стало совсем не по себе. Если насекомые заберутся в меховую одежду, совсем беда будет. На следующий день было предпринято грандиозное очищение со строгим соблюдением антисептических предписаний. Каждый должен был сдать свою старую одежду, как верхнюю, так и нижнюю, вымыться и одеться с головы до ног во все чистое. Старую одежду, меха и прочее осторожно перетащили на палубу и оставили там на всю зиму. Мороз оказался средством, весьма сильно действующим даже и на этих тварей: –53° они вынести не смогли, и с тех пор мы их больше не замечали. Недаром в древние времена, когда вошь еще обладала даром слова, она говорила:

«Пятница, 6 октября. Холодно; около –24 °С. Сегодня принялись оснащать ветряной двигатель. Несколько севернее кормы «Фрама» лед после сжатия образовал торосы. После обеда отвязали собак, боясь, что они, находясь на привязи без движения, могут замерзнуть. Попробуем держать их на воле. Они, понятно, начали с того, что перегрызлись, и часть оставила поле битвы прихрамывая; вообще же радость была большая, они прыгали, скакали, катались по снегу. Вечером было сильное северное сияние».

«Суббота, 7 октября. По-прежнему холодно; дует северный ветер, как все последние дни; боюсь, что он относит нас далеко на юг. Уже два дня назад наблюдения показали 78°47' северной широты, т. е. на 16́ южнее, чем неделю тому назад. Это очень много; но мы еще наберем эти минуты снова; мы должны двигаться к северу. Пока это значит: нас уносит все дальше от дома. И путь будет очень долгим. Но скоро мы снова начнем приближаться к дому.

Как глубоко прекрасны, но и бесконечно печальны здешние вечера, освещенные вспыхивающими, как мечты, последними блестками. Исчезающее солнце бросает в тишину ледяной пустыни меланхолический огненный луч. Музыка природы, наполняющая собой все пространство, проникнута здесь грустью, потому что вся эта красота день за днем, неделя за неделей, год за годом расточается над мертвым миром. Для чего? Закат солнца всегда навевает грусть, даже на родине.

Потому-то он здесь так дорог и так несказанно печален! Красная, пылающая кровью полоса на западе и холодный, холодный снег под ней. Вспоминается море там, на родине, в час заката… Здесь тоже море, но море скованное, мертвое. А скоро солнце совсем покинет нас, и мы останемся во мраке… «И земля же была безвидна и пуста…»[164]…Не то ли это море, что когда-то поглотит землю?..»

«Воскресенье, 8 октября. Погода замечательная. В сопровождении собак ходили на лыжах на запад от судна. Путь сильно портит соленая вода, проступающая сквозь снег с поверхности льда. Молодой, ровный лед перемежается старыми неровными глыбами. Я присел на снежном холме, в стороне от всех, собаки, ласкаясь, жались ко мне. Взгляд скользил по бесконечно пустынной снежной равнине – снег, всюду снег.

Сегодняшние наблюдения принесли далеко не приятный сюрприз: мы опять спустились и находимся на 78°35' северной широты. Это легко, конечно, было предвидеть, поскольку последнее время постоянно дули северные и северо-западные ветры, а не так далеко от нас к югу находится открытая вода. Как только она замерзнет, нас, без сомнения, снова понесет на север; иначе и быть не может. Но сейчас от этого не легче. Некоторое утешение нахожу в том, что одновременно нас отнесло несколько на восток; значит, все же мы держимся по ветру и не уклоняемся обратно на запад».

«Понедельник, 9 октября. Ночью – и вчера, и сегодня – меня лихорадило; кто его знает, что это еще за напасть.

Утром, когда я брал пробу воды, неожиданно лот остановился на глубине 145 метров. Там действительно оказалось дно. Итак, нас снова отнесло к югу, на мелководье. Оставили лот некоторое время лежать на дне и по отклонению линя заметили, что нас относит немного на север. И то хорошо.

После обеда сидели, разговаривая о том, о сем, когда вдруг раздался оглушительный грохот и «Фрам» весь задрожал. Это было первое сжатие льдов. Все выскочили на палубу посмотреть. «Фрам», как я и ожидал, держался превосходно. Лед наступал непрерывно, но уходил вниз, под киль судна, а оно медленно выжималось кверху.

В течение дня сжатия неоднократно повторялись и были иной раз настолько сильны, что «Фрам» подымался на несколько футов, но лед еще не мог долго выдержать тяжести судна и подламывался под ним. К вечеру сжатие прекратилось, лед разошелся, и мы снова оказались в большой полынье. Пришлось, чтобы нас не отнесло, поспешно пришвартоваться к нашей старой льдине.

По-видимому, лед здесь все время в сильном движении. Сегодня вечером Педер слышал глухой грохот сильного сжатия неподалеку от судна».

«Вторник, 10 октября. Подвижки льда продолжаются».

«Среда, 11 октября. После обеда пришло печальное известие: издох Иов, загрызенный на смерть остальными псами. Нашли его довольно далеко от корабля. Старый Сугген (Великан) лежал возле трупа и стерег его, так что ни одна собака не осмеливалась подойти. Ну и бестии же! Не проходит дня, чтобы они не перегрызлись. Днем в большинстве случаев кто-нибудь из нас находится поблизости и живо прекращает драку; но по ночам они хоть одну да искусают. Бедняга Баррабас был недавно искусан и почти ошалел от страха; теперь он сидит на палубе, не решаясь сойти на лед, где вся стая озверело на него накидывается.

В этих псах ни капли благородства: стоит двоим завязать драку, как на слабейшего набрасываются, словно хищные звери, все остальные. Впрочем, разве это не закон природы – помогать в борьбе сильному, а не слабому? Быть может, это мы, люди, переворачиваем природу наизнанку, защищая и поддерживая жизнь как раз во всех слабых?

Лед неспокоен, и сегодня не раз уже порядком напирало. Сжатие начинается слабым треском и шипением у бортов судна. Усиливаясь, оно переходит через все тона: то жалобно плачет на высоких звенящих нотах, то злобно негодующе стонет, то грохочет и ворчит – и судно начинает подпрыгивать. Шум постепенно нарастает, пока не становится подобен звукам мощного органа. Судно содрогается, дергается и подымается кверху то рывками, то тихо и плавно.

Приятно сидеть в уютных каютах, прислушиваясь к этому гулу и треску, и сознавать, что наше судно выдержит, – другие суда давным-давно были бы раздавлены. Лед напирает на стенки судна, льдины трещат, громоздятся, поджимаются под тяжелый неуязвимый корпус, а он лежит, как в постели. Вскоре шум начинает стихать, судно опускается в свое старое ложе, и вокруг водворяется прежняя тишина. Во многих местах кругом судна лед сильно наторосило, к востоку от судна торосы достигают значительной высоты. К вечеру лед развело, и «Фрам» опять оказался в большой полынье».

«Четверг, 12 октября. Утром вместе с нашей льдиной двигались по обширной полынье, простирающейся далеко на север; на северном горизонте небо темно-синее. Насколько хватает глаз наблюдателя в бочке, вооруженного биноклем, открытой воде нет конца, и лишь кое-где плавают отдельные льдины. Удивительная перемена! Я стал подумывать: не следует ли приготовиться к плаванию? Но мы уже давно начали разбирать на зиму машину, так что пройдет немало времени, прежде чем можно будет пустить ее в ход. Пожалуй, лучше выждать!

Ясная солнечная погода, свежий, бодрящий зимний день, но все тот же северный ветер. Измерили глубину и получили 90 метров. Нас медленно сносит на юг. Под вечер снова сильное сжатие, но «Фрам» не сдается. Днем я закидывал несколько раз примерно на 50-метровую глубину шелковую сетку Мюррея[165] и извлек богатый улов, главным образом мелких рачков (Copepoda, Ostracoda, Amphipoda) и маленького арктического червя (Spadella), свободно плавающего в море.

Вообще же здесь нелегко заниматься ловом. Не успеешь отыскать во льду небольшое отверстие, куда может проскользнуть сеть, как начинаются подвижки и сжатия льда; приходится поскорее выбирать линь обратно, чтобы его не обрезало и чтобы не лишиться всего прибора. Это жаль, здесь можно собрать интересный материал. Всюду, где льды чуть разошлись, вода начинает фосфоресцировать[166]. Животный мир здесь далеко не так беден, как можно было бы ожидать».

«Пятница, 13 октября. Ну, теперь мы как раз в том положении, в каком все наши пророки видели главную опасность. Лед теснится и громоздится вокруг со всех сторон; льдины напирают одна на другую, образуют длинные стены и валы, достигающие верхушками снастей «Фрама»; лед напрягает все силы, чтобы стереть «Фрам» в порошок. Но мы сидим совершенно спокойно; даже не поднимаемся наверх, чтобы посмотреть на хаос; смех и шутки продолжаются по-прежнему.

Ночью происходило сильное сжатие вокруг нашей старой, «собачьей» льдины; лед взгромоздился на нее выше самых высоких из старых торосов и обрушился, уничтожив колодец, который давал нам до сих пор хорошую пресную воду; теперь он наполнился морской водой. Затем льды навалились на кормовой ледовый якорь и его стальной трос и засыпали их так основательно, что после пришлось обрубить трос. Потом льды двинулись штурмовать доски и сани, выставленные на льдину. Только тогда вахтенный поднял всех на ноги. Опасность стала грозить собакам. В конце концов льдина треснула посредине.

Сегодня утром чудесно сверкающий на солнце лед представлял печальную картину полнейшего хаоса. Везде вокруг – высокие крутые ледяные стены. Удивительно, что мы оказались на самой границе зоны сильнейших разрушений и отделались всего-навсего потерей одного ледового якоря, конца стального троса, нескольких досок и части других лесных материалов да половинки ненецких саней.

Но и это все можно было спасти, если бы мы спохватились немножко пораньше. Экипаж наш, однако, стал так равнодушен к сжатиям, что ни один человек не поднялся наверх посмотреть, не слишком ли ломает льды. Судно выдержит, ну, а тогда чему же там рушиться, кроме самого льда, – полагали они.

Утром лед снова развело, и вскоре мы оказались в большой полынье, точь-в-точь как вчера; и сегодня она также тянется далеко на север до самого горизонта, где видно такое же темное небо, как накануне, что указывает на большое пространство чистой воды. Теперь уж я отдал распоряжение собирать машину; мне доложили, что это можно сделать в полтора, самое большое в два дня. Нужно пройти на север и посмотреть, что там делается. Допускаю, что как раз там именно и проходит граница между течением, которое в свое время несло «Жаннетту», и тем льдом, с которым нас теперь несет на юг. А быть может, там земля?

Наскучило соседство с треснувшей льдиной, и после обеда, когда лед стал опять приходить в движение, подтянулись немножко назад. Под вечер снова началось серьезное сжатие; особенно сильно торосило вокруг обломков старой льдины, и мне думается, наше счастье, что мы вовремя ускользнули. Очевидно, сжатия здесь связаны с приливами, а быть может, даже обусловлены ими. Они происходят весьма регулярно, через строго определенные промежутки времени: два раза в сутки давление ослабевает, и два раза снова сжимает.

Лед ломает всегда в 4, 5, 6 часов утра и примерно в то же время вечером, а в промежутки «Фрам» находится некоторое время на чистой воде в полынье. То, что сжатия особенно сильны в настоящее время, объясняется, по-видимому, тем, что теперь время очень высоких (сизигийных[167]) приливов. Новолуние было 9-го, и как раз это был первый день, когда сжатия стали чувствительными. Начались они тогда сразу после обеда, но с каждым днем наступают все позже, и теперь уже случаются в 8 часов вечера».

Мысль, что сжатия в значительной степени зависят от приливо-отливной волны, не раз высказывалась разными полярными путешественниками. Во время дрейфа «Фрама» мы больше, чем кто-либо, имели возможность изучить это явление, и наш опыт позволяет утверждать, что приливо-отливы вызывают подвижки и сжатия льда в широких масштабах. Особенно сизигийные приливы притом главным образом в новолуние и меньше в полнолуние. В промежутках обычно сжатия либо слабы, либо они не бывают вовсе. Но эти «приливные» сжатия наблюдались не в течение всего нашего дрейфа.

Главным образом замечали их в первую осень, пока находились вблизи свободного ото льдов моря к северу от Сибири, и в последний год, когда «Фрам» приближался к открытому Норвежскому морю. Внутри Полярного бассейна они были менее заметны. Сжатия происходят там не с такой правильностью и зависят главным образом от ветров и вызываемого ими дрейфа льдов. Стоит только представить себе эти громадные массы льда, несущиеся в определенном направлении и внезапно встречающие на пути препятствие – другие ледяные громады, застрявшие или плывущие в обратном направлении, из-за перемены ветра где-нибудь даже в отдаленной местности, – и легко понять, какие мощные давления должны при этом возникнуть.

Подобные столкновения льдов – сжатия – представляют, несомненно, величественное зрелище. Чувствуешь, что стоишь лицом к лицу с титаническими силами, и нет ничего удивительного, если робкие души преисполняются ужаса и им кажется, что ничто в мире не может устоять перед этими силами. Когда сжатие начинается всерьез, то кажется, будто на всей земной поверхности не осталось места, где бы все не смещалось, не сотрясалось, не дрожало.

Сперва где-то вдали по этой великой ледяной пустыне разносится громоподобный гул, точно от далекого землетрясения, затем начинает грохотать с разных сторон, грохот подходит все ближе и ближе. Спокойный до сих пор мир льдов вторит грозным эхом, это пробудившиеся исполины природы готовятся к бою. Лед вокруг трещит, потом начинает ломаться, громоздиться… и ты вдруг сразу оказываешься в самом центре хаоса. Кругом тебя гром и скрежет, ты чувствуешь, что лед дрожит, колеблется, взламывается у тебя под ногами. Все в движении, покоя нет нигде. В полутьме ты можешь различить, как льдины, нагромождаясь и взбираясь одна на другую, образуют высокие ледяные валы или гряды, подступающие к тебе все ближе и ближе.

Ты видишь, как ледяные глыбы мощностью в 3–4—5 метров дробятся и, словно легкие мячики, взлетают одна на другую. Они надвигаются на тебя, и ты бежишь, спасая жизнь. Но лед раскалывается; перед тобой разверзается черная бездна, из которой устремляется вода. Ты бросаешься в сторону – но там во мраке катятся новые валы из колышущихся ледяных глыб, идут прямо навстречу тебе. Ты пробуешь броситься в какую-нибудь другую сторону, – но и там то же самое. Со всех сторон гром и грохот, точно от мощного водопада, выстрел за выстрелом, как при пушечной канонаде. Они подходят все ближе.

Льдина, на которой ты стоишь, с каждой минутой становится меньше, через нее переливается вода – нет иного спасения, как вскарабкаться по колышущимся глыбам, перебраться по другую сторону ледяных валов. Но вдруг все стихает, грохот постепенно удаляется, замирает где-то.

Так оно и идет тут, на Севере, месяц за месяцем, год за годом. Лед трескается и громоздится в различных направлениях. Если посмотреть на него с птичьего полета, покажется, что он весь разделен на квадраты и многоугольники бесконечной сетью ледяных гряд или «заборов» (как мы их называли за сходство с покрытыми снегом каменными оградами, какими у нас на севере во многих сельских местностях огораживают поля). На первый взгляд может показаться, что эти ледяные гряды разбросаны беспорядочно, но при внимательном исследовании я пришел к выводу, что они по большей части возникают по вполне определенным направлениям и обычно перпендикулярно к линии давления.

В отчетах полярных экспедиций часто встречаются описания ледяных гряд и торосов, достигающих 15-метровой высоты. Это – небылицы. Подобные фантастические описания могли возникнуть только из-за того, что авторы их не удосужились произвести измерения. В течение всего нашего дрейфа и моих путешествий по ледяным полям Ледовитого моря я только раз видел торос, высота которого, видимо, превосходила 7 метров.

К сожалению, мне не удалось точно его измерить, но, я думаю, не ошибусь, если скажу, что высота его была не более 10 метров. Самые же высокие торосы, измеренные мною, – а их было немало – имели высоту от 6 до 7 метров, и я могу с уверенностью утверждать, что торос морского льда выше 7,5 метра представляет очень редкое исключение[168].

«Суббота, 14 октября. Сегодня снова поставили руль; машина настолько в порядке, что сможем двинуться на север, как только лед утром разойдется. Лед разводит и сжимает с прежней правильностью дважды в сутки, так что мы наперед можем на это рассчитывать. И сегодня с утра опять вокруг нас та же открытая тянущаяся к северу полынья и за ней – насколько могли увидеть – открытое море. Что бы это могло значить? Сегодня вечером сжатие было довольно сильное. Льдины громоздились у середины левого борта «Фрама» и несколько раз грозили обрушиться через борт на палубу.

Но тут под этим нагромождением лед вдруг проломился, и в конце концов обломки поджало под судно. Лед не особенно мощный и не может поэтому причинить большого вреда; но сила давления развивается чудовищная. Стремительно напирают все новые и новые массы; казалось бы, ничто не может устоять против их нажима, и тем не менее они медленно и верно разбиваются о бока «Фрама». Сейчас, в половине девятого, давление наконец прекратилось. Стоит ясный вечер, мерцают звезды, и полыхает северное сияние».

Окончив писать дневник, я забрался в койку и лежа стал читать о борьбе за существование («Происхождение видов» Дарвина), как вдруг услыхал, что собаки на льду волнуются больше обыкновенного. Я крикнул в кают-компанию, чтобы кто-нибудь вышел взглянуть – не медведь ли там. Пошел Скотт-Хансен и быстро вернулся; ему показалось, будто в темноте он видел крупного зверя,

– Ну так поди, пристрели его.

– Ладно.

Он тотчас отправился наверх в сопровождении еще нескольких товарищей. На палубе над моей головой раздался выстрел, затем еще и еще, девять выстрелов один за другим. Иохансен и Хенриксен прибежали за новыми патронами. Они утверждали, что попали в медведя, так как он ужасно заревел. Но в сущности они лишь видели что-то крупное серо-белое, движущееся в темноте среди собак. Теперь они собирались спуститься на лед. Отправились четыре человека и невдалеке действительно нашли мертвого медведя, пронзенного двумя пулями.

Это был медвежонок. Мать, должно быть, находилась по соседству, так как собаки продолжали отчаянно лаять. Тут все вдруг стали утверждать, что видели двух медведей, и вполне может быть, что и второй тоже ранен. Иохансен и Хенриксен, которые несколько позже пошли на лед за ножом, оставленным около убитого медведя, слышали вдали стоны. Убитого медвежонка приволокли на корабль и сразу освежевали, прежде чем он успел закоченеть на морозе».

«Воскресенье, 15 октября. К нашему удивлению, после сильного ночного сжатия лед мало развело; и, что еще хуже, сегодня утром не обнаружилось никакого стремления к дальнейшему разрежению. Как раз тогда, когда мы, наконец, совсем готовы к плаванию! Слабые признаки разводьев показались несколько позже; я распорядился развести пары, а сам тем временем прошелся по льду, чтобы посмотреть следы вчерашнего происшествия.

Нашел следы не только убитого медведя и второго, более крупного зверя, – должно быть матери, – но еще и третьего, который, вероятно, был тяжело ранен, так как местами волочил заднюю часть и оставил за собой широкий кровавый след. Пройдя по следу довольно далеко, я сообразил, что, кроме голых рук, у меня нет с собой никакого другого оружия, и счел за лучшее вернуться на судно за ружьем, да заодно захватить с собой несколько товарищей, которые помогли бы притащить медведя на судно. Я еще слегка надеялся, что лед вокруг «Фрама» за время прогулки разведет и мы после охоты сможем двинуть «Фрам» на север, но, увы, ошибся.

Итак, я надел лыжи и, взяв с собою несколько собак, отправился снова на поиски медведя. Со мной пошли несколько товарищей. Пройдя немного, дошли до места, служившего медведю ночным убежищем. Тяжко, видно, пришлось бедняге ночью! Тут же виднелись следы матери. Я содрогнулся при мысли о том, как она ходила тут всю ночь, охраняя своего раненого детеныша, у которого, должно быть, был прострелен спинной хребет. Скоро настигли и калеку, который из последних сил тащился по льду.

Не видя другого спасения, он бросился в небольшую полынью и попытался, ныряя раз за разом в воду, скрыться. Пока мастерили петлю, собаки носились вокруг трещины, как бешеные. Трудно было их удержать, чтобы они не бросились за медведем в воду. Наконец все было готово. Как только зверь снова вынырнул, ему накинули петлю на лапу и пустили в голову пулю.

Пока товарищи тащили медведя к судну, я пошел по следу медведицы, но не мог ее отыскать. Впрочем, я скоро повернул назад, чтобы посмотреть, нет ли надежды на то, чтобы «Фрам» двинулся в путь.

Однако лед, вместо того, чтобы разойтись, начал снова сжиматься как раз в то время, когда ему, по всем расчетам, полагалось поредеть.

После обеда я со Скотт-Хансеном отправился за медведицей. Как я и ожидал, по следам было видно, что она вернулась и некоторое время шла за погребальным шествием ее детеныша, но затем ушла в сторону. Как только стемнело, мы потеряли след среди вздыбленных льдов. Единственное, о чем стоило пожалеть после этого медвежьего визита, это о пропаже двух наших собак – Наррифаса и Лисицы; вероятно, они сбежали от страха при первом появлении компании медведей. Ничто не давало повода думать, что они растерзаны.

Лед вечером оставался спокойным. Лишь небольшое сжатие было замечено в 7 часов».

«Понедельник, 16 октября. Лед спокоен и сплочен. Наблюдения, произведенные 12-го числа, показали, что мы находимся на 78°5' северной широты. Все на юг! Это просто убийственно. Оба беглеца сегодня утром вернулись».

«Вторник, 17 октября. Все время подвижки льда. Ночью он опять слегка разошелся, некоторое время под бортом держалась большая полынья. Вскоре после полуночи было сильное сжатие, а между 11 и 12 часами утра натиск достиг страшной силы; потом лед снова немного разошелся».

«Среда, 18 октября. Утром, отсчитывая показания термометра, наш метеоролог Иохансен обратил внимание на то, что собаки, которые теперь привязаны на палубе, яростно лают в сторону льда. Стоя на корме около штурвала, он нагнулся над бортом и увидел прямо под собой, у самой стенки судна, спину медведя. Иохансен бросился за ружьем и двумя выстрелами положил зверя. По следам выяснили, что зверь обследовал все мусорные кучи вокруг корабля.

Попозже утром я вышел на лед. Скотт-Хансен и Иохансен занимались к югу от судна магнитными наблюдениями. Держалась ясная, солнечная погода. Я остановился около полыньи на некотором расстоянии от судна и рассматривал образование и нарастание нового льда. Вдруг с судна раздался выстрел. Я обернулся и увидел силуэт медведя, убегавшего к торосам.

Хенриксен заметил его с палубы, когда медведь маршировал прямо к «Фраму». Не дойдя несколько шагов, медведь заметил Скотт-Хансена с Иохансеном и направился к ним. Тем временем Хенриксен зарядил ружье, но оно несколько раз подряд дало осечку. У него несчастная привычка так обильно смазывать затвор вазелином, что пружина ходит, как по зеленому мылу. Наконец раздался выстрел.

Пуля пронизала лопатку и грудь медведя. Зверь поднялся на задние лапы, замахал в воздухе передними, опрокинулся и снова вскочил, но, сделав шагов тридцать, свалился окончательно: пуля задела сердце. Скотт-Хансен увидел медведя, лишь когда раздался выстрел. Он бросился к нему и выпустил в голову две пули из револьвера. Медведь был громадный, самый крупный из всех до сих пор убитых нами.

В полдень я сидел в наблюдательной бочке. Несмотря на ясную погоду, нигде ни в одном направлении не удалось разглядеть землю. Свободное пространство воды далеко на севере тоже совсем исчезло, зато ночью около нас образовалась новая широкая полынья, простирающаяся на юг и на север и теперь покрывающаяся льдом. Сжатия в сущности ограничены краями этой полыньи, и следы их в виде гряд выжатого льда тянутся в обоих направлениях до самого горизонта. На востоке лед совершенно не взломан, ровный. Мы находимся как раз в центре сильнейших сжатий».

«Четверг, 19 октября. Лед опять немного разошелся и в эту ночь. Перед полуднем я попробовал запрячь ненецкие нарты шестериком. Затем сел и крикнул: прр! пр-р-р-р! Собаки довольно дружно подхватили и помчались по льду. Но благополучно было лишь до тех пор, пока не приблизились к высокому торосу и вынуждены были повернуть. Едва это было сделано, как упряжка с молниеносной быстротой помчалась к судну, и никакими силами ее нельзя было отогнать от него. Собаки бегали взад и вперед, вдоль и вокруг корабля, от одной мусорной кучи к другой. Всякий раз, поравнявшись с трапом правого борта, я пытался, нахлестывая собак, заставить их повернуть, но они неслись во всю прыть вокруг кормы к трапу левого борта.

Я пытался их сдержать, ругал, пускал в ход все свои гимнастические способности, но все было напрасно. Я выскочил и пытался удержать сани за задок, упирался в снег ногами, чтобы как-нибудь затормозить, но был сбит с ног, полетел кувырком, и собаки весело волокли меня в скользких штанах из тюленьей кожи дальше по льду то на животе, то на спине, то на боку – словом, как попало. Едва мне удавалось в конце концов приостановить их на минуту у какого-то тороса или у мусорной кучи, – они снова во всю прыть мчались к трапу штирборта, а я тащился сзади за ними, в ярости клянясь обломать им бока, как только до них доберусь. Эта комедия продолжалась до тех пор, пока собакам, по всей вероятности, не надоело и они не нашли, что для разнообразия можно побежать и по тому направлению, куда я хотел их повернуть. И дело пошло преотлично: псы весело бежали по ровному ледяному полю, пока я не остановил их, чтобы немного передохнуть.

Но лишь только я шевельнулся у саней, как собаки повернули и помчались с безумной скоростью обратно по той же дороге, по какой пришли. Я судорожно ухватился за сани, повис сзади, ругался, пускал в ход бич; но чем больше их хлестал, тем скорее они мчались. Наконец удалось их остановить, упершись ногами в снег и воткнув в лед тяжелый тюлений багор. Но стоило на миг зазеваться, собаки опять рванули, – я полетел вверх тормашками, и мягкая часть моего тела оказалась там, где только что были ноги. А собаки уже неслись стрелой, и эта полновесная часть моего тела проложила в снегу глубокую борозду. Так повторялось несколько раз. Я потерял сначала доску, на которой сидел, потом кнут, рукавицы, шапку…

И настроение от этого, само собой разумеется, нисколько не улучшилось. Пару раз я пытался прыгнуть собакам наперерез и принудить их повернуть, замахиваясь на них бичом; но они рассыпались в обе стороны и прибавляли ходу. Постромки опутали ноги, и я полетел головой вниз в сани, а собаки помчались еще более диким галопом, чем прежде. Такова была моя первая самостоятельная поездка на собаках, и я не могу сказать, чтобы очень ею гордился. В глубине души я радовался, что хоть свидетелей-то не было.

После обеда, растопив осколки молодого красновато-бурого льда, которого так много на полыньях вокруг нас, я исследовал полученную воду. Микроскоп показал, что этой окраской лед обязан множеству мелких, главным образом растительных, организмов, по большей части диатомей и некоторых других водорослей, большинство из них имеет весьма своеобразные формы».

«Суббота, 21 октября. Сегодня я просидел целый день, не выходя на воздух, из-за мышечно-ревматических болей в правой стороне тела, которые меня донимают уже несколько дней и от которых доктор, к бесконечной муке для меня, стал лечить массажем. Неужели я действительно так состарился и одряхлел? Или все это одно воображение? Дело дошло до того, что едва ковыляю, но неужели, если понадобится, я не смогу встать и пуститься с кем угодно взапуски?

Распорядился промерить глубину; оказалось, свыше 135 метров. Следовательно, глубина увеличивается. Судя по направлению лот-линя, как будто дрейфуем на юго-запад. Просто понять не могу, что означает этот постоянный дрейф к югу. За последнее время давно уже не было значительного ветра; сегодня дул, правда, в течение некоторого времени северный, но не особенно сильный. Что может это значить? На основании всех сведений, всех рассуждений и сопоставлений я, как дважды два – четыре, уверен в том, что здесь не может быть никакого идущего на юг течения; оно должно идти на север.

Если бы течение здесь шло на юг, то чем объяснить большое свободное ото льдов море, по которому мы продвигались на север? Или бухту, по которой продвинулись так далеко? Все это может быть объяснено лишь идущими на север течениями, существование которых я предполагал еще раньше. Единственное, что смущает, это наличие течения, идущего на запад, против которого пришлось бороться во время плавания вдоль сибирского побережья. Не придется же нам кружить сперва опять к югу вдоль Новосибирских островов, потом на запад вдоль сибирского побережья, а затем на север к мысу Челюскина, т. е. по тому же пути, которым мы сюда пришли! Этого только не хватало! Во всяком случае это была бы оригинальная проверка всех наших расчетов.

Как бы там ни было, но куда-нибудь мы в конце концов должны прийти, не век нам тут оставаться. «Все дело в конце», – сказал канатных дел мастер. Но куда бы ни двигаться, лишь бы двигаться скорее. В Гренландской экспедиции нас сначала тоже несло на юг, но дело все же увенчалось успехом».

«Воскресенье, 22 октября. Хенриксен производил сегодня измерение глубины и нашел 129 метров. «Если мы вообще движемся куда-нибудь, – заявил он, – то лишь на восток; во всяком случае движение довольно медленное».

Сегодня и ветра нет совсем. Я сижу в своей берлоге».

«Понедельник, 23 октября. Невылазно в своей берлоге. Сегодня глубина на 10 метров меньше, чем вчера. Лот-линь указывает на юго-запад; стало быть, дрейфуем на северо-восток. Скотт-Хансен перевычислил наблюдения, начиная с 19-го; вышло, что продвинулись на 10́ к северу и находимся на 78°15' северной широты. Следовательно, с того момента, как ветер улегся, дает себя знать, наконец, течение, идущее на север. Возле нас открылось несколько разводьев, одно вдоль судна, другое впереди, близ старой полыньи. После полудня замечались слабые признаки подвижек».

«Вторник, 24 октября. Ночью между 4 и 5 часами было сильное сжатие; «Фрам» слегка приподняло, по-видимому, снова началась подвижка льдов; сейчас полнолуние и период наиболее сильных приливов. К утру лед развело, и «Фрам» очутился в полынье наплаву. Попозже напор льда возобновился, а в 11 часов наблюдалось короткое, но очень сильное сжатие; затем опять наступило затишье. В 4–4½ сжатие повторилось с новой силой. «Фрам» вздрагивал всем корпусом и сильно приподнялся.

Но мы спокойны. По мнению Педера, напор шел с северо-востока, так как он слушал приближение шума именно е той стороны. Иохансен закинул шелковую сеть на глубину 20 метров и едва успел вытащить ее обратно. Но улов она принесла богатый. Я все еще не выхожу».

«Среда, 25 октября. Ночью было сильное сжатие. Проснулся и почувствовал, как «Фрам» поднимается кверху, дрожит и качается, а лед трещит, ломаясь о стенки судна. Послушав немного, снова заснул с отрадным чувством, что все-таки хорошо находиться на «Фраме». Было бы неприятно при каждом небольшом сжатии готовиться к высадке на лед или покидать судно с котомкой за плечами, как экипажу «Тегеттгофа».

Темнеет очень быстро. Солнце каждый раз, когда оно появляется, стоит все ниже и ниже. Скоро оно скроется совсем, а быть может, уже и скрылось. Когда наступит долгая мрачная зима, мы с радостным нетерпением будем ожидать весны. Все это ничего, лишь бы только хороший дрейф к северу!.. Дождались юго-западного ветра и наконец испытали ветряной двигатель, который готов уже несколько дней. Работает он превосходно; сегодня у нас великолепное электрическое освещение, хотя ветер умеренный (5,8 метра в секунду).

Великое изобретение – электрическая лампа. Какое магическое действие оказывает свет на человеческое настроение! За обедом экипаж заметно повеселел – как от стакана доброго вина. А как празднично в кают-компании! Все так торжественно. С теплым чувством выпили за здоровье Оскара Диксона и единогласно признали его одним из самых дорогих нам друзей[169].

Сегодня дивный лунный вечер. Светло, как днем, а северное сияние при лунном свете какое-то желтое, странное; вокруг луны большой круг, а внизу – белая, сверкающая ледяная ширь, повсюду близ корабля вздыбившаяся торосами.

И среди этого тихого затканного серебром ледяного моря – ветряной двигатель машет черными крыльями, словно приветствуя темно-синее небо и северное сияние. Удивительный контраст: культура, вторгшаяся в оледеневшее царство духов. Завтра день рождения «Фрама». Какую вереницу воспоминаний будит этот день – годовщина спуска нашего корабля!»

«Четверг, 26 октября. Лот показал сегодня утром 100 метров глубины. Быстро несет на север, «чисто на север», – говорит Педер. Да, теперь как будто дела наши пошли лучше.

По случаю дня рождения «Фрама» сегодня большое торжество, открывшееся стрельбой в цель. Затем великолепный обед из четырех блюд, подвергший наш пищеварительный аппарат серьезному испытанию. За здоровье «Фрама» пили с шумным и бурным восторгом. Выступавшие говорили, – несомненно, от чистого сердца, – что «Фрам» для нашего плавания неоценимое судно; корабль – лучше трудно себе и представить (общие аплодисменты), и мы поэтому желаем долго здравствовать ему, а вместе с ним и себе (возгласы: «Слушайте, слушайте!»).

После ужина подали землянично-лимонный пунш, а затем торжественно раздали возбудившие всеобщее веселье призы за стрельбу в цель. Все получили аттестаты с меткими девизами, сочиненными по большей части нашим доктором. Премированы все без исключения. Первым призом был «деревянный фрамовский крест» на белой полотняной ленте для ношения на шее; последним – зеркальце, чтобы любоваться на свое падшее величие… В этот вечер было разрешено курить в кают-компании, и к трубкам и пуншу прибавился вскоре веселый вист, чем и завершился удачный праздник.

Теперь, когда я здесь один, мысли невольно возвращаются к прошлому году, когда мы стояли там, наверху, на мостках, и она, разбив о форштевень судна бутылку шампанского, сказала: «Фрам» имя тебе!..». Тяжелый мощный корпус начал тихо скользить со стапелей. Я крепко сжал ей руку, слезы стояли в глазах, сжимало горло, и я не мог вымолвить ни слова. Дорогое судно нырнуло в сверкающую воду, яркое солнце освещало все; нет, никогда я не забуду того, как мы стояли с ней рядом и смотрели на эту картину. А теперь – чего-чего только не было за эти последние четыре месяца.

И море, и суша, и лед, и не один еще год впереди – вот что легло и еще ляжет между нами. И все это последствие случившегося в тот день. Как долго это продлится? С трудом верится, что я не скоро еще увижу родной дом. Начиная об этом думать, сознаю, что разлука продлится еще долго, и все же не хочется этому верить.

Сегодня торжественно прощались с солнцем. В полдень в последний раз над ледовым горизонтом показалась на юге тусклая, багровая, плоская и не дающая тепла половина солнечного диска. Итак, вступаем в полярную ночь. Что принесет она? Где будем мы, когда снова вернется солнце? Пока взамен солнца остается восхитительнейшее сияние луны; она день и ночь кружит по небосводу. Как ни странно, сжатия теперь бывают совсем редко, и то незначительные. Лед, напротив, довольно часто вскрывается. В различных направлениях образуются большие разводья; на юге сегодня некоторые имеют значительную величину».

«Пятница, 27 октября. Лот сегодня утром показал глубину 95 метров. Согласно вчерашним полуденным наблюдениям, находимся примерно на 3́ севернее и несколько западнее, чем 19-го. Черт побери, как мы тут кружим. И надо же было попасть в такую дыру, где лед только вертится и никуда толком не движется! Время уходит бесполезно, и ничего нельзя предпринять. Вообще одному небу известно, когда все это кончится. Ах, если б задул южный ветер посвежее и выручил нас, погнал судно к северу, вынес из этой мышеловки! Сегодня опять сняли руль.

Во время этой работы после обеда вдруг стало светло, как днем. Голубовато-белый свет. Иохансен бегом примчался в кают-компанию и сообщил мне и Скотт-Хансену, что сейчас по западному краю неба пронесся великолепный огненный шар, оставив за собой яркий след, видимый до сих пор. Выскочив на палубу, мы действительно увидали светлую дугу в созвездии Треугольника около Денеба[170]. Метеор исчез примерно близ Ипсилона в созвездии Лебедя, но световой след еще долго висел в небе, как раскаленная пыль.

Все наши стояли спиной, самого метеора не видели, а потому не могут сказать, разлетелся он на части или нет. Это уже второй большой метеор видим мы здесь, но он был, по-видимому, редкой величины и яркости. Лед обнаруживает удивительную склонность – расходиться без всяких сжатий, и временами судно оказывается на чистой воде. Так было и сегодня».

«Суббота, 28 октября. Ничего достопримечательного. Луна светит и днем и ночью. На юге еще виднеется отблеск скрывшегося солнца».

«Воскресенье, 29 октября. Сегодня утром Педер убил возле самого судна песца. Давно уже, выходя по утрам, мы замечали песцовые следы, а однажды Мугста видел и самого зверя. Он держался поблизости и являлся регулярно, чтобы поживиться остатками медвежьих внутренностей. Вскоре после того как был убит первый песец, появился еще один. Он подошел, обнюхал мертвого товарища, но тотчас же спохватился и бросился бежать. Примечательно, что здесь, на плавучем льду, так далеко от земли, столько песцов. Но, вспоминая их следы на льду между Ян-Майеном и Шпицбергеном, это не кажется столь удивительным».

«Понедельник, 30 октября. Сегодня температура упала до –27°. Я выбрал из полыньи спущенный вчера трал. Он принес со дна два ведерка ила, и я целый день занимался в кают-компании промывкой его в большом ведре, выбирая многочисленных животных. Это главным образом морские звезды, морские змеи, медузы (Astrophyton), голотурии, коралловые полипы (Alcyonaria), черви, губки, моллюски и рачки. Само собою разумеется, весь улов тщательно заспиртован».

«Вторник, 31 октября. Сегодня глубина 90 метров. Течение быстро несет нас на юго-запад. Ветер благоприятный для нашей «ветряной мельницы». Электрические лампы, ярко горящие целый день, и дуговой фонарь под потолком заставляют совершенно забыть об отсутствии солнца. Да, свет – чудесная вещь, и жизнь, несмотря на все невзгоды, прекрасна…

Сегодня день рождения Свердрупа. Утром по этому случаю стреляли в цель из револьверов. И, конечно, устроен великолепный обед из пяти блюд: суп из птицы, жареная макрель, оленья грудинка с гарниром из цветной капусты и картофеля, пудинг из макарон и грушевый компот с молоком. К обеду – пиво Рингнеса».

«Четверг, 2 ноября. Температура держится теперь около –30°, но раз ветра нет, холод не особенно чувствуется. Теперь и днем любуемся северным сиянием. Около 3 часов дня видел сияние весьма своеобразной формы. На юго-западной стороне горизонта пылал отсвет солнца. Перед ним теснились легкие облачка, похожие на пыль, поднятую проскакавшей вдалеке кавалькадой. К ним вверх по небу, от самого солнца, тянулись полосы черного флера, как будто солнце притягивало к себе облачную пыль со всего небосвода.

Полосы были темными, только на юго-западе, несколько выше, подальше от красного солнечного отблеска, они становились светлыми, блестящими, как тонкий, прозрачный серебристый флер. Распространялись полосы по небосводу как раз над нашими головами и по всей северной стороне горизонта. Явление напоминало северное сияние. Но быть может, это лишь легкие облака, парящие на большой высоте и озаряемые лучами невидимого солнца.

Я долго стоял и смотрел. Сияние оставалось необычайно спокойным. Нет, все-таки это было северное сияние, незаметно переходившее на юго-западе в темные полосы облаков и оканчивавшееся тончайшими облаками там, где виднелся солнечный отсвет. Позже, когда совсем стемнело, это явление видел Скотт-Хансен. Все сомнения рассеялись. Он сказал, что от солнца по всему небесному своду тянулись, как «дольки апельсина», ленты северного сияния».

«Воскресенье, 5 ноября. На сегодня назначены большие состязания в беге по льду. Дистанция отмерена, дорожка подметена, размечена вехами, украшена флагами, повар заготовил призы – пирожные, перенумерованные соответственно их величине. Напряженное ожидание. Когда же дело дошло до самого бега, оказалось, что молодцы наши слишком усердно тренировались последние дни и ноги у них прямо одеревенели, так что никто не мог двинуться с места.