Читать книгу Идея совершенства в психологии и культуре - Г. В. Иванченко - Страница 8

Понятие «совершенного человека» разрабатывается уже не одно тысячелетие. Здесь велика преемственность и диалогичность: даже когда М. Фуко говорит о том, что «человек исчезает, как исчезает лицо, нарисованное на прибрежном песке», или когда Ренато Гуттузо говорит о первых тридцати годах XX века: «так случилось, что перестали замечать человека, от него отвернулись», это реплики в диалоге со всей предыдущей философской мыслью о человеке.

Иногда в диалог вовлекаются концепции, разделенные веками и тысячами километров. Так, как показано Д. Шапиром, зороастрийский образ Совершенного Человека явился прообразом ближневосточных и европейских представлений – включая представления Моцарта, Ницше, Малевича (см.: Шукуров, 1997). Это и тайное, эзотерическое знание, и явно эксплицированные образы. Но и в тех, и в других сквозило таинство совершенства, отражающего и выражающего сокровенную суть человека.

Каковы же зримые черты совершенного человека, кто скорее являет его образ – ребенок или человек в возрасте акме – в возрасте полноты своих жизненных сил или старик? женщина или мужчина?

Примерами совершенного состояния человека в христианстве являются Адам и Ева до грехопадения и Иисус Христос. Причем, если совершенство Адама и Евы было явлено в райских условиях существования, то Христос открывает путь к достижению совершенства в несовершенном мире (см. напр.: Леонов, 2006, с. 90). Учение о совершенстве Иисуса Христа («совершенного в божестве и совершенного в человечестве… во всем нам подобного кроме греха») было изложено на IV Вселенском соборе.

В одной из наиболее разработанных концепций совершенства, в аристотелевской, «совершенное» понимается как наиболее полно реализовавшееся осуществление всего того, что было заложено в человеке. С этой позиции зрелый и старый человек безусловно ближе к совершенству, чем ребенок. С другой стороны, во многих культурах и религиях бытовали и остаются представления о совершенстве детской души как безгрешной, более близкой Богу либо миру духов. Не зря некоторые из богов, такие например как Эрот, остаются вечными детьми; для мифов, отмечает Я.Э. Голосовкер, характерен обратный ход времени, когда детство длится вечно (Голосовкер, 1987, с. 25). Ребенок, младенец, отмечает А. Дугин в своих рассуждениях о совершенном человеке, – это «символ полноты, а не ущербности. Символ полного и абсолютного совершенства. Символ золотого века. Лучезарный светоносный младенец» (Дугин, 2002, с. 270–271).

Культ детства в XIX веке был утвержден немецкими романтиками: так, Новалис говорил: «Каждая ступень развития начинается с детства. Поэтому земной человек, обладавший наивысшим развитием, так близок к ребенку» (цит. по: Берковский, 2001, с. 31). В русской литературе также сложилось понимание ценности детства и превосходства ребенка над взрослым. Основания этого превосходства, впрочем, могли быть прямо противоположными: Лев Толстой связывал его с близостью ребенка к природе и через нее – к простоте. Ему возражал К. Бальмонт: «слепцы думают, что детские души – простые, как они думают, что Природа есть образец простоты. Но природа, каждый день создающая новые закаты и каждое утро находящаяся в безбрежном творчестве, есть воплощенная сложность, а не простота. Природа бежит простоты, как бежит пустоты. И детские души сложны, утонченны, душа ребенка извилиста, детская душа – лабиринт…» (Бальмонт, 1910, с. 187).

Может быть, именно совершенство ребенка, точнее, утраченное взрослым совершенство как близость к бытию, как присутствие в бытии, вызывает сильную враждебность матери к младенцу («материнскую разрушительность» – см. напр.: Рейнгольд, 2004).

Карин Калверт (Calvert, 1992) отмечает, что в Америке времен колонистов существовал отнюдь не культ молодости, ставший уже привычным для нас, – а скорее культ зрелости. Люди стремились выглядеть старше, пудрили парики, выбирали одежду фасонов, прибавляющих солидности. Зрелых мужчин и женщин почитали и уважали; достигнутому ими положению завидовали. В испытаниях же юности не видели ничего заслуживающего внимания. Весьма показательно, замечает К. Калверт, рассмотреть в хронологическом порядке портреты какого-либо человека, например Томаса Джефферсона, которого в течение его карьеры рисовали несколько раз, и понаблюдать, как он с ходом времени становится все более «молодым», поскольку «седые» напудренные волосы на его изображениях уступают место естественным рыжим.

На протяжении многих веков женщина считалась менее совершенной, чем мужчина, вследствие своей слабости, греховности, неполноценности. На Маконском (585 г.) соборе дискутировался вопрос – человек ли женщина, есть ли у нее душа? Противники наличия человеческой (совершенной в своем устремлении к Богу) души у женщины апеллировали именно к ее несовершенству. Победила, правда, другая сторона (по преданию, большинством всего в один голос), построив силлогизм: «Дева Мария – женщина. Она родила Христа. Христос был сыном человеческим. Следовательно, женщина – человек». Тема неполноценности и греховности женщин была долгое время одной из основных в первой письменной литературе почти у всех народов Западной Европы, как в клерикальной литературе, так и в светской, отмечает Ю.В. Очерет (1971). Но и в других религиях и культурах подспудно ощущаемая мужским полом необходимость обосновать неравенство полов вызвала к жизни множество религиозных, литературных и окололитературных текстов. Пожалуй, из философов только Людвиг Фейербах возвысил женщину до половинки «совершенного человека», которого, соединившись, образуют мужчина и женщина – «в этом смысле любовь творит чудеса», замечал философ (Фейербах, 1955, с. 258).

В эволюционной теории пола В.А. Геодакяна (1991) способность к совершенствованию связывается, напротив, именно с женским полом. Разделив большинство живых существ на два пола, женский природа предназначила для хранения наиболее ценной генетической информации, а мужской – для экспериментирования с новыми признаками на предмет их полезности. Применительно к разделению способностей это означает, что мужчины будут иметь преимущество в видах деятельности, связанных с изобретением, открытием нового, ранее неведомого, а женщины – в доведении до совершенства уже существующих образцов. В подтверждение своей точки зрения В.А. Геодакян напоминает, что в исполнительских искусствах женщины не уступают мужчинам, в то время как среди творцов, изобретателей, первооткрывателей женщины до сих пор представлены слабее.

Интересная гипотеза в полушутливой форме высказывалась У. Эко. Сетуя в эссе «Философия чресел» на скованность в новых тесных джинсах, знаменитый историк и писатель показывает себя еще и незаурядным феноменологом: «одежда не просто указывала мне, как себя вести. Сосредоточиваясь на своем поведении, я невольно становился экстравертом. Другими словами, сужался опыт моей духовной жизни. Люди моей профессии обычно ходят по улицам, думая о вещах отвлеченных <…> я же думал об отношениях между мной и брюками, между брюками и обществом, в котором мы живем» (Эко, 1992, с. 64). Основной вывод эссе лежит в плоскости скорее культурологической: «Я понял, что мыслители на протяжении веков боролись за освобождение от тесных одежд… Мысль ненавидит тесноту» и далее: «Общество навязало женщине своеобразные доспехи, заставляя ее отказаться от напряженной интеллектуальной жизни. Женщина порабощена модой не потому, что должна быть милым, привлекательным, воздушным созданием, сексуально-возбуждающим объектом, она порабощена главным образом потому, что одежда, предназначенная для нее, психологически заставляет ее жить внешней жизнью» (там же, с. 64–65). Ирония У. Эко почти незаметна, когда он отдает должное женщинам, носившим подобные одежды и тем не менее вписавшим свои имена в науку, литературу, политику.

А.А. Пелипенко принадлежит попытка определить «ахиллесову пяту» женщины-творца. Начиная с становящегося уже общим местом рассуждения о «догоняющей», компилятивной природе женского художественного сознания, А.А. Пелипенко пытается обосновать «определенную атавистичность (не в обидном, разумеется, смысле)… женской ментальности в силу ее закрепляющей и стабилизирующей природы» (Пелипенко, 2001, с. 93). В художественном творчестве эта архаичность выявляется в предпочтении женщинами-авторами присоединительного типа композиционных связей (господствующего в эпосе, фольклоре, мифе, во всех ранних формах словесности). Для женщин-авторов средней руки характерны «проваливание в детали», спонтанное нанизывание элементов на слабоструктурированный композиционный костяк, фрагментарность, возвращение к неким ценностно отмеченным семантическим точкам как способу первичного ритмического упорядочения текста, то есть, по сути, архаические способы выстраивания пространства произведения. Авторы-мужчины, отмечает А.А. Пелипенко, «бездарны по-своему»: они склонны к поверхностной схематизации, к абстрактным обобщениям при отсутствии живого содержания, к правильности ремесленной середины (там же, с. 94–95).

Итак, вполне очевидно, что невозможно «привязать» образ совершенного человека к той или иной из преходящих (возраст) или постоянных (пол) характеристик. Настоятельной особенностью образа совершенного человека является необходимость обладания всеми – или почти всеми – возможными и значимыми позитивными качествами (как в сонете Шекспира – «Добро, краса и верность жили врозь, но это все в тебе одном слилось…»). Но при этом также должна присутствовать гармоничность этого ансамбля свойств и качеств, без чего единство и совершенство образа рассыпается. Этические совершенства, пишет П. Куртц, суть стандарты этического развития и высоких достижений, отмечаемых в качестве выдающихся заслуг. Но это же и гуманистическая ценность, которую мы стремимся реализовать в рамках нашей личной жизни. Ценностно богатой личности присущи следующие ключевые совершенства: выдающееся мастерство быть автономной личностью, вера в себя; интеллект и разум; самодисциплина в отношении собственных страстей и эмоций; самоуважение; творческие способности; открытость новым возможностям; позитивное отношение к жизни; способность к интенсивным позитивным эмоциям; избегание пагубных пристрастий. Все эти достоинства обозначают чаемое состояние жизни, которое можно обозначить как изобилие (exuberance) или лучшее из лучшего (excelsior) (Куртц, 2005, с. 55–63).

Представление о совершенном человеке не может быть полным без его эстетического аспекта. Такие понятия, как гармония, симметрия, лад, упорядоченность, соразмерность описывают разные грани совершенства.

Но и искусство в целом восполняет несовершенство отдельных, неизбежно ограниченных в своем земном существовании человеческих жизней. Произведения искусства – мифы авторов о своем совершенстве и/или совершенстве человеческой природы. Утверждая возможность, или даже действительность совершенства автора (но и – человека как такового), искусство напоминает о близости вершин человеческого духа. Ференц Лист в эссе, посвященном Фредерику Шопену, писал: «Искусство сильнее художника. Его типы и герои живут жизнью, не зависящей от его нерешительной воли, так как представляют собою одно из проявлений вечной красоты. Более долговечные, чем он, нетронутые и неувядающие, они переходят из поколения в поколение, тая в себе скрытую возможность искупления для своего автора». Искупление несовершенства оказывается пропуском в бессмертие.

Бессмертие, жизнь и смерть связаны между собой и совершенством через понятие света или, точнее метафору света как того, что должно быть передано, света как подлинности бытия. Просветление как итог жизни, или как событие человеческого бытия; «свет в конце тоннеля», константа воспоминаний людей, переживших клиническую смерть и вернувшихся в «жизнь после смерти»; бессмертие как воссоединение с первоосновой бытия, осиянной и светоносной. Свет, равно как и пламя свечи, лампады, факела, как нимб и мягкое свечение, является одним из образов, зримо воплощающих совершенство. Апокрифическое Евангелие от Филиппа так трактует этот сюжет:

«106. Совершенный человек не только не сможет быть схваченным, но не сможет он быть и увиденным. Ибо, если он будет увиден, его схватят. Иным способом никто не сможет приобрести себе эту благодать, кроме как если он облечется совершенным светом и [станет сам] совершенным светом. [После того, как облечется им], он войдет [в свет]. Таков есть [свет] совершенный».

Сторонником другой точки зрения был К.-Г. Юнг, считавший, что «человек не становится просветленным посредством воображения фигур света; для просветления нужно сделать темное сознательным» (цит. по: Фейдимен, Фрейгер, 1991, с. 97).

Не только эстетический идеал воплощает в себе совершенную природу человека. Идеал вообще является одной из форм целеполагания, причем выступает в качестве этой всеобщей формы во всех областях общественной жизни – социальной, политической, нравственной и т. д., соответственно в формах общественного, нравственного, эстетического идеалов. Понятия совершенства и идеала очень близки друг другу. М.А. Носоченко так объясняет их нетождественность: «Идеал – цель, регулирующий принцип человеческого поведения. Он занимает прочное место в мировоззренческой структуре, будучи осмысленным, подвергшимся рефлексии ценностным образованием. Совершенство же мы чувствуем, точнее, постигаем интуитивно, улавливая некий скрытый смысл, таящийся за внешним обликом» (Носоченко, 1999б).

Вполне очевидно, что отдельные идеалы и их группы пересекаются, находятся скорее во взаимоподдерживающих, нежели во взаимоисключающих отношениях. Так, близость нравственного и эстетического идеала демонстрируется воспоминаниями о «возвышенных впечатлениях». Один из путешественников, профессор Московского университета Б.Н. Чичерин, писал: «…Полтора года, проведенные в Риме, были для меня событием в жизни. Я чувствовал себя как бы вырванным из земли и перенесенным в очарованный мир. Это было непрерывающееся восторженное состояние. Душа надолго насытилась возвышенными впечатлениями. Тут я вполне понял высокий мир искусства и с тех пор сделался навсегда его поклонником и любителем» (Чичерин, 1932, с. 73). Еще определеннее связь нравственного и эстетического идеала выражена другим путешественником, профессором Ф.И. Буслаевым, который, считая Рим «родиной своего нравственного существования», записал в своем дневнике: «Рим. 16 мая 1840. Есть на земле счастье! Возвышеннее и блаженнее того, какое я вкушал сегодня, не могу себе и представить! Я опять в Риме… Город городов, столица столиц, город, освященный и историей, и искусством, и судьбою, и религией!..» (цит. по: Никс, 2004, с. 30).

Идеал человека далеко не всегда представляет собой его «улучшенное» отображение; идеал может находиться даже в «дополняющем», компенсаторном отношении к реальному облику человека; в нем может быть подчеркнуто то, что человек особенно ценит и чего ему как раз недостает. Идеал представляет собой не то, чем человек на самом деле является, а то, чем бы он хотел бы быть, не то, каков он в действительности, а то, каким он желал бы быть. Как отмечают В.П. Бранский и С.Д. Пожарский, понятие идеала связано не только с альтернативой видимости, действительному, но и с потенциальной бесконечностью (Бранский, Пожарский, 2004, с. 43).

В.А. Лекторский (1994) связывает идеал с освобождением человека от внешних сил; идеал, по сути, – это созданные самим человеком условия творческого самоопределения путем овладения окружением, начиная от природы, включая социальный мир и кончая человеком. То есть свобода – это не просто свобода выбора из существующих возможностей, а снятие зависимости от того, что внешне принуждает человека к тем или иным действиям.

Здесь проявляется двойственность любого идеала: с одной стороны, его освобождающий характер, открывающий человеку все многообразие его сущностных сил; с другой стороны, принудительность идеала, о чем мы будем подробнее говорить в третьем разделе данной главы. Каким бы, однако, ни был идеальный образец, без него невозможно образование, невозможна та степень общности «интеллектуального багажа», которая требуется в современном обществе для его членов. Поэтому рассмотрим, как в истории идеи совершенства соединялись, противопоставлялись, взаимно подпитывали друг друга философский и педагогический походы.