Читать книгу Лесной бродяга. Т. 2 - Габриэль Ферри - Страница 8

Часть II. Красный карабин
Глава XVIII. Из огня да в полымя

Оглавление

Чтобы оценить всю меру опасности, грозившей трем охотникам, нам придется вернуться к тому моменту, когда злополучный Ороче висел над пропастью, сжимая в объятиях глыбу золота, которую он только что с таким трудом отделил от скалы. Изнемогая под тяжестью своей ноши, он возымел было на минуту мысль передать ее Барахе, но тотчас же одумался: судя о своем товарище по себе и зная его чрезвычайное корыстолюбие, он был вполне убежден, что вручить ему свою драгоценную добычу – значило обречь себя на неминуемую гибель. Рассуждать более было некогда, и бандит предпочел лететь в пропасть вместе с добытым им сокровищем.

Бараха безжалостно перерезывал оба лассо, по временам прерывая это занятие то мольбами, то проклятиями и угрозами.

Наконец сильно надрезанные лассо порвались сами собой. Наши охотники, действительно, видели тело бедного Ороче, мелькнувшее, точно черная тень, над кристальной завесой водопада.

Ужаснувшись тому, что сотворил, не потому, впрочем, что это было убийство, а потому, что он лишил себя такого громадного самородка, который один представлял собой целое крупное состояние, Бараха бросил в бездну взгляд, полный отчаяния, но было уже поздно: бездна поглотила и человека, и его сокровище, поглотила бесследно и навсегда.

Впервые в жизни Бараха пожалел о том, что остался одинок. Лишившись своего товарища, он принужден был окончательно отказаться от надежды вступить, с некоторым вероятием на успех, в борьбу с настоящими обладателями сокровищ Золотой долины.

Разбойник хотел было выждать их ухода, но, во-первых, ничто не предвещало их ухода в более или менее близком будущем, а во-вторых, непреодолимая жажда богатства до такой степени овладела всем его существом, что он положительно был не в силах больше ждать и решил немедля предпринять что-нибудь.

Бешеная злоба на трех охотников примешивалась теперь в его душе к сознанию своего полнейшего бессилия и беспомощности, – и чувство злобной зависти к ним возросло до чудовищных размеров.

Он готов был даже поступиться своей алчностью и сообщить тайну товарищам, лишь бы выбить из засады тех, которые осмелились так нагло объявить себя единственными хозяевами всех сокровищ Вальдорадо. С этой целью бандит решил вернуться в лагерь и там просить подкрепления; впрочем, он намеревался сообщить о своем открытии всего пяти или шести человекам из числа мексиканцев, искателей приключений, и затем дезертировать вместе с ними, предоставив остальным разделываться с индейцами как им угодно.

Однако расчетливый бандит упустил при этом из виду два серьезных препятствия, которые должны были помешать осуществлению его мудрого плана: исчезновение самого мексиканского лагеря и присутствие Педро Диаса, смерть которого он уже успел оплакать, но который, как мы видели, тоже поехал в лагерь.

Было уже довольно поздно, когда Бараха решился наконец временно покинуть окрестность Золотой долины. Он задумчиво ехал теперь по той же дороге, по которой ехал и утром вместе с доном Эстебаном, Ороче и Диасом, нимало не подозревая, что последний следовал за ним в некотором расстоянии.

Стоит ли говорить, что ему удалось без труда спуститься незамеченным в долину, следуя изгибу Туманных гор. Это случилось как раз одновременно с поражением мексиканцев.

Уже наступила ночь, когда Бараха, на расстоянии приблизительно мили от лагеря, услышал первые выстрелы начавшейся перестрелки. Он стал тревожно прислушиваться к этим звукам, – и холодный пот невольно выступил у него на лбу. Вскоре перестрелка усилилась.

В полной нерешимости, что предпринять, Бараха придержал коня: продолжать подвигаться вперед или вернуться назад казалось ему одинаково опасным. Однако, принимая во внимание различные соображения, что ехать вперед представлялось все же опаснее, бандит предпочел повернуть обратно. Он собирался уже выполнить свое намерение, когда конский топот, раздавшийся позади него, еще более усилил его мрачные предчувствия.

И вот, сливаясь отчасти с мерным топотом конских копыт, раздался во мраке ночи человеческий голос, от которого у Барахи волосы стали дыбом на голове. То был голос Педро Диаса, это не подлежало ни малейшему сомнению, и этот голос крикнул ему над самым ухом:

– Ороче, если не ошибаюсь?

Бараха не помнил себя от ужаса при звуке этого голоса, произнесшего эти слова: он был убежден, что это мертвец окликает другого мертвеца, так как полагал, что и Ороче и Диас погибли, один на дне пучины, другой – от пули ненавистных ему охотников.

Ему не пришло даже в голову, что Диас мог остаться жив и что он впотьмах мог принять его за Ороче, о смерти которого мог и не знать. Нет, страх и суеверный ужас бандита были так велики, что он, не рассуждая, как безумный, очертя голову помчался вперед.

А топот конских копыт за его спиной становился все слышнее и слышнее. Это была уже настоящая погоня, и голос становился все грознее и грознее. Бараха бежал от этого конского топота и от этого голоса, бежал не помня себя, несмотря на все усиливающуюся впереди перестрелку, которой он от страха почти не слышал. Он мчался прямо к лагерю.

Однако наступил такой момент, когда вид индейцев, зверски избивавших спасавшихся бегством мексиканцев, представлял собой такое ужасающее зрелище, что Бараха забыл на время свой страх перед мертвецами и повернул назад.

Впрочем, как мы уже говорили, мексиканцы вообще бывают суеверны не надолго. Случайная неожиданная встреча с Диасом, которого он считал убитым с самого утра, поразила его воображение и без того уже расстроенное страшной смертью Ороче, но теперь вид индейцев сразу заставил его вернуться к действительности и, осознав грозящую опасность, забыть о фантастических страхах и преследовавших его грозных призраках.

К своему несчастью, повернув коня, Бараха очутился лицом к лицу с Диасом, которого серьезно вооружили против него его измена и бегство во время утренней схватки.

– Трус! – крикнул кабальеро громовым голосом. – Я не позволю тебе дважды бежать в моем присутствии!

И он загородил дорогу бандиту.

В это время апачи окружили их со всех сторон, – и Бараха против воли принужден был принять участие в кровопролитной схватке, которой он хотел избежать. Диас успел вырвать из рук какого-то воина его смертоносный томагавк и орудовал им с невероятной ловкостью. Благодаря только этому обстоятельству ему удалось уйти наконец от неприятеля, слишком многочисленного для того, чтобы он мог надеяться одолеть его. Пленником же, о захвате которого Диаса оповестили торжествующие крики индейцев, привязанный к дереву в ожидании готовящейся ему страшной пытки, оказался злополучный Бараха.

Крепко прикрученный к колючему стволу железного дерева, среди хоровода дикарей, исполнявших какую-то дьявольскую пляску вокруг него, отчаявшийся убийца Ороче ожидал приближения смерти и жестокого искупления своих злодеяний, уготованного ему Провидением.

Несчастный, которому теперь приходили на память один за другим жуткие рассказы старого Бенито, понял, что попал в руки врагов еще более безжалостных и беспощадных, чем был он сам по отношению к злополучному гамбусино, и что от них нельзя ждать не только пощады, а даже и капли воды, чтобы утолить мучившую его жажду.

Оцепенев от ужаса, бандит обводил помутившимся, растерянным взглядом дикие, свирепые лица своих палачей, с дьявольским злорадством готовившихся приступить к предшествовавшим казни пыткам. При свете пылающих повозок, освещавших окрестность кровавым заревом, видно было, как несчастный изнемогал и потому только не падал лицом вниз, что кожаные ремни туго притягивали его к стволу дерева; но, несмотря на это, ноги у него подкашивались и явно не в состоянии были поддерживать тяжесть его тела.

В ожидании казни индейцы раскаливали на огне железные прутья, точили ножи и заостряли стрелы.

После блестящей победы, одержанной в этот день краснокожими, пытка и казнь пленного должны были увенчать их торжество. Слова старого Бенито, вырвавшиеся у него вчера, так и звучали теперь в ушах Барахи, точно страшное предсказание ожидавшей его участи: «Если волею судьбы вы окажетесь в лапах краснокожих, то молите Бога, чтобы это произошло в радостный для них час, тогда, по крайней мере, вы отделаетесь хотя и зверскими, но непродолжительными муками».

Теперь бедный Бараха не мог не сознаться, что в этот вечер индейцы были чрезвычайно весело настроены, но все-таки у него не выходило из головы, что эта кратковременная пытка длится обыкновенно не менее пяти часов.

Наконец к нему приблизился рослый индеец с мрачным, свирепым лицом и проговорил:

– Бледнолицые болтливы, как сороки и попугаи, когда их много, но когда они привязаны к столбу пытки, то молчат, как сомы в омуте. Хватит ли мужества у бледнолицего пропеть свою предсмертную песнь?

Бараха не понял значения его слов, и краткий вздох был единственным ответом на оскорбительный выпад индейца, вздох, походивший на мучительный стон.

Затем подошел другой дикарь. Свежая рана – след сабли или кинжала пересекала его грудь от плеча до бедра. Несмотря на тщательную перевязку из древесной коры, кровь из раны обильно сочилась. Обмакнув палец в своей крови, апач провел по лицу Барахи линию от лба до подбородка.

– Вся эта сторона лица, – сказал он, – и половина лба, и глаз, и щека – моя доля, и я заранее отмечаю их для себя: я один буду иметь право вырвать их у белого!

Но поскольку Бараха не понял и этой страшной угрозы, что успел заметить проницательный краснокожий, то дикарь постарался пояснить ему свою мысль посредством нескольких испанских слов и выразительных жестов с помощью своего ножа.

Кровь застыла в жилах несчастного, когда он уяснил наконец, о чем идет речь.

Между тем, возбужденный этим примером, из круга бесновавшихся дикарей выступил третий индеец.

– А скальп будет мой! – проговорил он, дотрагиваясь до волос пленника.

– Я один буду иметь право, – добавил четвертый, – вылить ему на обнаженный череп кипящее сало, которое мы вытопим из трупов бледнолицых!

Бараха не мог не понимать всех этих ужасных подробностей, которые, для большей ясности, пояснялись еще самыми вразумительными жестами.

Затем последовал небольшой перерыв, в течение которого индейцы продолжили традиционный танец «скальпа». Вдруг раздался вой, но совершенно иного характера, чем тот, каким обыкновенно сопровождается у индейцев проявление радости или горя (ведь эти дикари, свирепейшие из всех зверей пустыни, умеют только выть и только воем выражают и радость, и тоску, и скорбь); нет, на сей раз пустыня огласилась совершенно иного рода воем, похожим на завывание голодных ягуаров, чующих добычу и сгорающих от нетерпения поскорее наброситься на нее.

Тогда раненый вождь, остававшийся все время на возвышенности с Антилопой, неторопливо встал, чтобы подать знак к началу пытки. Но, как видно, час Барахи еще не настал: неожиданное событие отсрочило пытку.

Посреди круга, освещенного пламенем костров, вдруг появился воин в одеянии индейца, но совершенно не походившем на обычное одеяние апачей; впрочем, появление его, по-видимому, никого не удивило, только имя, Эль-Метисо, стало передаваться из уст в уста.

Незнакомец приветствовал индейцев величественным и одновременно чуть небрежным движением руки и сразу подошел к их пленнику. Пламя освещало достаточно ярко фигуру несчастного, чтобы вновь прибывший мог разглядеть черты мертвенно-бледного лица Барахи. На физиономии незнакомца появилось выражение самого глубочайшего презрения, без малейшей примеси жалости или соболезнования, но Бараха, несмотря на это, не мог удержать невольного чувства удивления: он узнал в этом человеке того таинственного незнакомца, которого он видел в этот день в легком челноке из древесной коры, молчаливо скользившем по водам горного потока там, в Туманных горах.

Эль-Метисо обратился к Барахе сперва на английском языке, причем последний, конечно, не понял его, затем на французском и, наконец, на испанском.

– Сеньор! – радостно воскликнул пленный. – Если вы сможете спасти меня, то я дам вам так много золота, что вы не сможете даже унести всего!

Бараха произнес эти слова таким убежденным тоном и с таким искренним порывом, что Эль-Метисо – мы можем даже назвать его индейцем, поскольку он несравненно больше принадлежал к красной, чем к белой расе, – невольно поверил ему и, казалось, заинтересовался этим предложением. Его мрачная физиономия осветилась на мгновение выражением алчной радости.

– Правда? – спросил он, причем глаза его сверкали и разгорались от предвкушения будущего благополучия.

– О сеньор! – воскликнул Бараха, обнадеженный выражением лица незнакомца. – Это такая же правда, как и то, что я сейчас должен буду умереть в ужаснейших муках, если только ваше вмешательство не спасет меня! Слушайте, что я скажу вам: вы последуйте за мной, захватив десять, двадцать, тридцать человек воинов, словом, сколько вам угодно, и если завтра с восходом солнца, при первых его лучах, я не приведу вас к богатейшим россыпям золота, какие только существуют на свете, то вы можете подвергнуть меня самым бесчеловечным пыткам, пусть даже еще более ужасным, чем те, которые грозят мне теперь!

– Я попытаюсь сделать, что можно, – сказал Эль-Метисо вполголоса, – теперь не пророни больше ни слова: хотя индейцы и не особенно гонятся за золотом, все же им не следует знать о твоем предложении. Нас слушают!

Действительно, кольцо дикарей, сгоравших от нетерпения приступить скорее к своей дикой забаве, стало постепенно стягиваться вокруг, и уже слышался ропот недовольства.

– Хорошо! – сказал Эль-Метисо громко по-индейски. – Я переложу в уши вождя слова бледнолицего пленника!

При этих словах таинственная личность окинула всех присутствующих таким властным взглядом, который заставил отступить назад даже самых нетерпеливых апачей. Затем, подойдя к Черной Птице, по-прежнему восседавшему на возвышенности, Эль-Метисо громко, внушительно заявил:

– Пусть ни один воин не дотронется пальцем до пленника до тех пор, пока два вождя не окончат своего военного совета!

Луч надежды блеснул для несчастного Барахи, и в то время как его мучители метали на него полные злобного нетерпения взгляды, злополучный пленник не сводил глаз с человека, от которого зависело теперь его спасение, а сердце попеременно то начинало сильно колотиться от радости, то снова замирало от мучительных опасений. Словом, Бараха переживал в это время все те потрясающие чувства и муки, которые иной раз заставляют человека поседеть в продолжение нескольких часов. Еще не дожив до настоящей физической пытки и казни, убийца Ороче пережил в это время и выстрадал более, чем его жертва.

Совещание двух вождей длилось довольно долго. Черную Птицу, по-видимому, нелегко оказалось уговорить. Впрочем, ни одно слово из их разговора не доносилось до слуха воинов, а их жесты и движения было довольно трудно истолковать безошибочно.

Эль-Метисо указал правой рукой на цепь Туманных гор, а левой описал в воздухе крутую дугу, означавшую, вероятно, что горы следует перейти, затем, описав распростертыми руками большой круг, вероятно желая изобразить этим жестом обширную долину, указал на задушенных и прирезанных коней в лагере мексиканцев и стал подражать движению скачущих коней, берущих препятствие. Тем не менее мрачный индейский вождь все еще колебался, пока Бараха, все время неотступно следивший за двумя собеседниками, не заметил, что тот из них, кто отстаивал его интересы, вдруг принял на себя печальный, задумчивый вид и тихо прошептал на ухо Черной Птице несколько таинственных слов.

Вопреки всему своему стоицизму индеец не смог удержаться, чтобы не вздрогнуть всем телом, и не сумел подавить в себе того чувства, которое заставило глаза его вспыхнуть подобно раскаленным угольям и засветиться бешеной злобой. Наконец Эль-Метисо, указывая на пленного, произнес громко, так, чтобы все могли его слышать:

– Что значит этот жалкий трусливый заяц в сравнении со смелым и отважным воином, с твердым сердцем и железными мускулами, которого я предам вам?! Когда солнце, которое взойдет завтра, трижды обойдет землю, Кровавая Рука и Эль-Метисо встретятся с Черной Птицей в том месте, где Рио-Хила сливается с Красной речкой близ озера Бизонов. Там апачи найдут к тому же еще четырех прекрасных коней, которых белые охотники наловили и укротили для них. Там и тот, которого…

Тут Черная Птица прервал речь Эль-Метисо, опустив свою руку на его плечо. Сделка, видимо, была заключена.

Тогда пришелец медленно спустился с пригорка и, смерив разочарованных индейцев уверенным и строгим взглядом, своим ножом разрезал ремни, которыми пленный был привязан к дереву. Затем, не слушая его пламенных излияний благодарности за спасение, он отвел его в сторону и сказал ему тоном высокомерной угрозы:

– Смотри, не вздумай обмануть мое доверие! Там, – он указал на Туманные горы, – меня ожидает мой товарищ, и, кроме него, я захвачу с собой еще одиннадцать апачей!

– Сеньор! – воскликнул Бараха. – Этого слишком мало, доступ к сокровищам охраняют три человека, из которых двое – слишком опасные противники. Никогда еще не бывало, чтобы их выстрел пропал даром: они не знают промаха!

Надменная, презрительная улыбка скользнула по губам незнакомца.

– Кровавая Рука и я никогда еще не целились напрасно во врага, еще ни один наш выстрел не обманул наших ожиданий, хотя бы даже нам была видна одна лишь макушка врага! – сказал он, потрясая своим тяжеловесным ружьем. – Сокол слеп и неповоротлив в сравнении с нами!

Вскоре индейцы покинули преданный огню лагерь искателей золота. Черная Птица с большей частью своего отряда отправился к озеру Бизонов, а двое уполномоченных его в деле мщения пошли иным путем.

Антилопа направился к разветвлению Рио-Хилы с десятью воинами, чтобы отыскать там потерянный след трех охотников, а Эль-Метисо и Бараха с одиннадцатью другими воинами поскакали напрямик к Золотой долине.

Последние остатки догоравших костров и повозок распадались мелким огненным дождем и с шипением угасали в лужах крови, которую земля еще не успела впитать в себя.

Лесной бродяга. Т. 2

Подняться наверх