Читать книгу Поэмки - Галина Богапеко - Страница 2

Прозрачность наземного транспорта —

Внешняя и внутренняя в ярких оболочках.

Но звон трамвая страстный

Из прошлого столетия – красного,

вечного в опавших листочках,

Истошного сквозь звень морозную по строчкам

многоточием.

Окна в вагоне занавешены инеем,

у трамвая есть цифра без имени —

37-й точно.

В трамвае народу битком,

От Якова до деда Петко,

И пар в разные стороны клубками.

Петко, как байбак в зимней спячке,

В ушанке набок, в тулупе, в валенках,

Подбитых кожей телячьей,

Сопит, в ус дует.

Рядом бабка над сеткой продуктов колдует —

Вроде ничего не забыла,

Значит, будет праздник обильный,

с балыком из свинины

и с пряниками-ангелками.

И кондукторша – внешне грозная,

в перчатках розовых,

Обрезанных на двух пальцах.

Через плечо на ремне ридикюль,

куль

с медяками

страдальцев,

На шее ожерелье с клубками

билетиков —

сегодня уже ретро Советики —

в раме.

Крикливая, румяная,

Прижалась спиной к железной раме —

печке,

Без вина пьяная

морозом млечным.

Рядом девочка-подросток шести лет,

Сродни мальчику-шкету,

Как свеча бледная,

По глазам видно, шаловливая, вредная.

Кондукторша свободными пальцами

Даёт девочке хлеб с кусочком сальца,

Обнимает «победную»,

К печке двигает, кричит:

«Следующая остановка – “Коптево”».

Девочка сальце в момент слопала

и выскочила

в «Коптево»…

Вот

и проскочили

тысяча девятьсот пятьдесят первый год…

Прозрачность наземного транспорта —

Внешняя и внутренняя в ярких оболочках.

Но звон трамвая страстный

Из прошлого столетия – красного,

Вечного, в опавших листочках,

Истошного сквозь звень морозную по строчкам

многоточием.

«Войковская», «Красный Балтиец»

Имеют свой виртуальный экслибрис[2].

Мы мечены этим знаковым знаком.

Им мечены наши и мамы, и папы.

Мы вышли из «Войковской»,

мы дети России.

И сколько осколков

изумрудных, синих,

Зеркальных, коротких и длинных

В Московии нашей,

взращённых на пашнях,

Судьбою окрашенных,

разного колера,

форм и линий…

…………………………………………

Под звон золочёных

церковных башен

В фантазиях наших

шли исполины…

Домá перестроек и царские виллы

Менялись сквозь время.

По милости «сильных…».

Мы временем бремя —

Стирать научились —

Немилость царей

И судеб немилость —

Всё ради детей,

Что на свет появились,

Всё ради детей,

Тех, что родятся потом,

Когда мы за звёздами

в космос уйдём…

Так шли чередой за годами года.

Меняла течение жизни река,

Менялись эпохи, вожди, города,

Менялись и облики

улиц вчерашних,

Менялись и звёзды,

и флаги на башнях.

То чистое небо,

а то в облаках…

Учились, работали —

всё впопыхах.

И спорили мы о прошедших веках,

О жизни космической, неземной,

О нашей истории земной —

О том, что в умах

отголоски войн…

О вере своей и о вере чужой…

О том,

что сегодня у всех на устах…

О том,

что сейчас вызывает страх…

О прошлом «вчера»

мы вовсе не ропщем —

Несли мы планету на наших руках

С заветной мечтой

о мире всеобщем,

О солнышке тёплом

И лунной, безоблачной ночи —

О «фее»

и страстно в неё влюблённых,

О смелых фантазиях и затаённых,

О вёснах,

в которых птицы гогочут,

О лете пахучем,

о любви непорочной,

О реках зеркальных

и радостях прочих…

Мечтали, читали и почитали

Искусство —

его беспредельные дали…

Мирские проблемы решали любя

И слушали трели:

«Труль-трю» соловья.

Любили, любя

бескорыстно и страстно,

Любили и нас наивною лаской.

Росли тополями

и пухом неслись

К космической дали —

За сказками ввысь.

Мы были любимы, не зная о том,

И веточкой ивы, и Млечным Путём,

И Богом —

его добродетелью вечной,

Зарёю,

рассветом,

голубушкой речкой.

Мы ехали в поезде нашей мечты

До той отдалённой

за солнцем черты…

Чтоб где-то,

когда-то,

когда-нибудь

Смогли бы за эту черту… шагнуть,

Оставив на нашей планете

«Войковская»

Поросль —

Живую, красивую, бойкую,

сильную, светлую,

Чтоб спорила с ветром,

чтоб чтила обеты,

Мечтала заветно,

любила с ответом

И украшала нашу планету.

Где ты, как ты?

Дай о себе знать, хотя бы кратко.

Ощущаю, понимаю, принимаю ускорение.

Осень прохладная

Снежинками первыми порадовала,

Вызвала изумление.

Суета быстрее падающих снежинок —

Как в электрической мясорубке,

Без остановки; и информация попутная

Летит по планете всей.

Но от тебя нет вестей.

Дружба – это своего рода служба,

Которая по спирали управляется мотором жизни.

И я остро ощущаю движение, но тебя не вижу.

Помню тебя в субботу в модных ботах на «Красном

Балтийце»

Около овощного магазина с незадачливой витриной.

Из магазина в магазин мелькали лица.

Шёл дождь. Ты приветствовала меня улыбкой

дежурной —

Хорошо была воспитана,

вращалась в среде гламурной —

С киношниками, артистами, журналистами, с талантами

юными.

Двигалась быстро, решала быстро, блистала

остроумием.

А я девчонка пятнадцати лет, к шестнадцати

приближалась,

Мне нравились оперетта, кордебалет и милые шалости,

Писала стихи по веленью души, ходила на стадионы

Слушать маститых поэтов, посещала вечернюю школу,

Время от времени читала – без системы,

в свободное время,

Обладала хорошим вкусом,

Одевалась эффектно,

В основном в одежду с иностранными этикетками,

купленную в Союзе.

Посещала храмы, молилась страстно,

почитала Бога.

Ходила на концерты в зал Чайковского, не часто,

слушала классику, заряда хватало надолго.

Я подняла воротник, было ветрено.

Ты предложила свой пропуск в Дом архитектора.

Просто тебе было очень некогда.

Мой вектор судьбы изменился…

А дождик тебя торопил, с тобой торопился

К твоему единственному,

Думаю, он тебе до сих пор снится…

Я заскочила в подвал цирюльни, поиграла в «Фильку»[3],

Поскакала радостная домой, вырядилась в синие

колготки,

в изумрудные на высоких каблуках шпильки,

в сиреневое платье до колен

(современное)

с круглым вырезом чётким.

Соорудила из алых волос бабетту[4],

Надела на руку изумрудную браслетку

И поехала в Дом архитектора вместо оперетки.

Ехала и думала: «Знания мои об архитектуре дремучие,

Наверное, будет скучно».

Водитель притормозил, остановился, я расплатилась,

открываю тяжёлую дверь,

оказалась среди множества людей,

удивилась.

Прошла к столику регистрации.

Похоже, здесь проходила картинная акция.

Окружающие меня почтенные мужчины

зааплодировали.

Я посмотрела по сторонам: что за диво?

Все действительно мне аплодировали многократно.

Среди всех был известный художник Никогосян

Николай Багратович,

Давно отмеченный премиями, призами.

Это был немолодой невысокого роста мужчина,

армянин,

В синей рубашке из поплина,

с умными спокойно-пронзительными глазами,

На его свежевыбритом лице почти не было морщин.

Время вечернее – около семи.

Он подошёл ко мне, представился и предложил

поужинать в ресторане, в кругу его семьи.

Похоже, он в этом здании – художник-старожил…

Когда мы поднялись в ресторан, то за накрытым столом

сидели его жена с дочерью.

Николай Багратыч: «Смотрите, какую я драгоценность

обнаружил,

какая красавица будет с нами ужинать,

попотчуем.

Обращаясь ко мне: «Галя, о важном поговорим потом».

Потом мы встречались в его мастерской —

Пресненский Вал, дом пять.

Я уставала, приходила поздно домой,

А на следующий день возвращалась опять.

Его часто отвлекали по телефону,

Наконец картина была готова: я на алом фоне

сидела на стуле, в синих колготках,

в сиреневом платье с круглым вырезом чётким,

в туфлях на каблуках высоких,

С причёской бабетта из алых волос.

Тогда на такие картины был спрос.

С этого времени мы подружились надолго как-то.

Волнуюсь, дай о себе знать, хотя бы кратко.

Ощущаю, понимаю, принимаю ускорение.

Осень прохладная

Снежинками первыми порадовала,

Вызвала изумление.

Суета быстро падающих снежинок —

Как из электрической мясорубки,

Без остановки; и информация попутная

летит по планете всей.

Но от тебя нет вестей…

«Держитесь за поручни!»

Пассажирские вагоны летят в XXI век.

Я еду домой, в руках пакет с инжиром.

Кашляю, мечтаю о молоке горячем —

с пенкой, с инжиром, в бокале прозрачном,

чтобы прибавились силы

на одиночный брейк.

Я – пассажир, чахоточный, непривлекательный, но

зрячий.

Я отражаю этот мир – больной, зомбированный по

касательной и бродячий,

Живу в кризис окаянный,

вчера купила изогнутый телевизор,

Переключаю постоянно

себя и программы – что-то вызреет…

Холодно, голодно, сытно, жарко, жалко,

не жалко… Разучилась жалеть —

Чувствую чучелом себя – палкой

в шкуре, которую сбросил медведь…

Еду куда – непонятно, невнятно.

Следом по следам своим, судьбой запорошенным,

Едет кто-то, едет куда-то,

может быть, в гости ко мне гость непрошеный?

Но музыка, чьё-то унылое соло

на заброшенной жизнью дорожке:

«Как тебе, девица, холодно, голодно,

как не замёрзли ножки в сапожках

или без них?»

Он слепой, этот Дед Мороз – блик.

Я пугало с рождения огородное,

среди всех гостей непрошеных —

земных, неземных,

отверженная отцом, безродная, такая вот Крошечка —

Хаврошечка.

Говорят, евреи своих детей не бросают,

но исключения бывают.

Отец – из Владимира родом, прославленный трошки[5],

сейчас в параллели другой пребывает,

Земля ему пухом, и снежной крошкой

в России, не в парке Росарио[6].

Мне б в Аргентину, в раздольную даль,

в «Сад-календарь»,

в розарий,

И оказаться в прериаль[7],

и позабыть, что я москаль —

что ныне

для государства и сына

иждивенка,

И аргентинское танго станцевать,

и аргентинское танго станцевать

против часовой стрелки,

В новых туфлях

на высоких каблуках,

в туфлях с волшебными стельками.

Сколько стоит билет до Аргентины?

Спросить бы у сына или поздно?

Танго против часовой стрелки —

в эпоху Ивана Грозного —

на полотне…

Страхи, паутина —

они постоянно во мне,

с рождения.

Лечу через тоннель

в солнечную параллель —

мой род, день и я!

За окном мгла,

я беру пепси-колу со стола,

вспоминаю школу, тогда не было «Бистро»,

Тогда

на каждом шагу продавали ситрó[8].

И девочка с косичками могла

выпить, не моргнув глазом,

два стакана сразу.

Тогда

казалось, что не было мглы,

зимой катали снежные валуны,

лепили снеговика,

летали на санках с ледяной горки,

схлопывали снежинки глазными створками,

А по весне – в мокрых ботинках, скорые,

Бегали по лужам, смеялись, спорили.

Потом дóма в корыте

голые отогревались,

обедали, переодевались

и бежали в ближайшую «Шарашку»

смотреть короткометражку

о нашей Победе.

Но сейчас за окном мгла,

Я выпила пепси-колу до дна,

Я не могла вспомнить,

Какой вчера была весна,

Где майские сандалии,

Те, воссоздам едва ли.

На фоне

пандемии все мысли – в «омикроне»[9],

Иногда во сне

вылезают фрагменты о войне…

Сквозняк мельканий за окном

Потом ты вспомнишь летом,

Когда в харчевне суп с котом

И запах от котлеток,

Знакомый с садовских времён,

Да и сейчас желанный.

С уходом суток завернёшься сном,

И в нём тебя настигнет окаянный,

Который получил сполна,

Бомжует в «Перекрёстке»,

А ты несёшь ему вина

И бутербродик плоский.

Бомж так похож на первый снег,

на первый смех,

на первый взгляд

Того, кто много лет назад

Тебя любил и был бы рад…

Но жизнь – как спелый виноград,

Не собранный в урочный час:

Засох изюм, и в итоге – прах…

Сквозняк мельканий за окном,

Все сны забудутся потом,

Когда на солнечных ветрах

Вдруг утро распахнётся. Ах!» —

Воскликнешь ты, всё, Богом данное, приняв.

Нахожусь в сентиментальном настроении,

На что-то смотрю, о чём-то мыслю. Тоска.

У кассы воображаемой вывеска: «Билетов нет ни в

завтра, ни во вчера».

Сержусь, посмотрела на звёзды в выси, одна звезда

близка,

Она на трассе, точкой слияния с горизонтом, и светится,

как баккарá[10].

И мираж луча биссектрисой ощущаю мгновением у

виска.

На пике сентиментального настроения, смотрю на лист,

пока ещё чистый,

Мысли вокруг тростника лучистого.

Тростник – как символ: самого письма,

литературы, знания,

чисел счастья, чисел страдания —

магии слова больного ума.

Я – «мыслящий тростник»[11], мыслю о строении звёзд,

о предсказаниях.

Грёзы иногда превращаются в грозы, в дождь и

возрождение после омывания.

Дрожь письма, отрезок времени и мысль выстрелом:

Тростник высох.

Ветер высвистывает: «Беда, воры, бандиты, террористы».

А газовый баллончик с черёмухой для врага? —

пользовать его страшно.

А вдруг струя да на себя, и дядька не враг, а просто алкаш,

Который умеет трезво мыслить, быть весёлым, травить

анекдоты.

И именно он знает о числах: горестных долгих и

счастливых коротких.

Как воробей, встряхнуло утро росу,

наконец, я – ко сну.

Ах, влажность утренней капели, и свежей постели, и

трели – в сказочных снах.

Но счётчик времени, стрелки времени в часах и бодрых

голосах

за окнами, за дверью. Вдруг утро засветит, как светило

тогда в лесу,

Над той поляной, где мы гуляли, детсадовские дети —

ангелы с крыльями.

И воспитательница Ива

немножко ёжилась от утренней прохлады.

А мы паслись, пили росу с веточек и были рады:

поганкам, жучкам, червячкам, стрекозам, бабочкам

белым, синим,

Камешкам, речке, козам, ворчанию голубиному.

Всем восхищались, промокали, собирая ягоды,

Распускали розовые слюни, поглощая землянику,

Показывали друг другу земляничные языки и гикали,

И толкали друг друга, и смеялись, да как смеялись, как

Маугли.

Так могут смеяться только ангелы.

Я утро занавешу и усну,

и день промчит меня галопом,

Как электричка, в прошлую весну,

где различимы детский смех и топот,

Где будет фильм картинками – потоком,

без мыслей мрачных, на одной волне.

Без катастроф, пожаров и потопов,

без чувства оказаться в западне…