Читать книгу Кое-что о жизни в мире фантомных болей - Галина Глембоцкая - Страница 2

2 апреля 1945 года английское посольство в Швейцарии проводило прием для  журналистов,  на который, среди прочих, был приглашен и он –  Рудольф Гилберт, ставший известным в узких кинематографических кругах благодаря  отснятым им  сюжетам о преступлениях нацистов. Ему не хотелось идти на этот прием, на котором, он знал, будут  произноситься  уже набившие ему оскомину дежурные речи.  Накопившаяся усталость, шок от увиденного  в  Польше, где  он снимал концлагеря, а также  работа здесь в Швейцарии с отснятым материалом, вновь возвращавшим   к пережитому,  ввергли его в состояние депрессивного уныния, из которого он не мог выбраться уже на протяжении двух недель.

Погода была  мерзкая, как и его  настроение.  Шел холодный мелкий дождь. Улицы  были почти  безлюдны. Случайные прохожие спешили укрыться в своих домах от надоедливой всепроникающей влаги. Промозглые сумерки окутывали здания, прилипали к ним как мокрая  рубашка к телу,  тем самым подчеркивая их изъяны и делая  похожими  на театральные декорации.

У Гилберта было желание   послать все к черту и вернуться в гостиницу. Он не мог сейчас ни с кем общаться. Перед его глазами все еще  стоял старик из последней монтажной сцены, который пытался   отыскать  своего расстрелянного сына среди множества сваленных в ров мертвых тел. Как он собирался  это осуществить, осталось для Гилберта загадкой: в  месиве голых разлагающихся трупов лица  почти ничем не отличались между собой, а тела  – тем более…

Из пелены дождя вынырнуло такси.  Уже в машине Гилберту  пришла  в голову  новая идея о композиционном порядке отснятых сюжетов, который сделает фильм  эмоционально более достоверным  и  придаст ему окончательную завершенность. Захотелось, не откладывая, мчаться в мастерскую и попробовать скомпоновать фильм по-новому.   И он решил, что только покажется  на приеме, узнает основные новости и при первой же возможности сбежит в монтажную.

  Когда он приехал, прием был  в самом разгаре. Официальные речи  только что были произнесены; настало время их обсуждения  и личных контактов. От разговоров  зал жужжал как переполненный  улей. Осторожно обходя беседовавшие группки, Гилберт пробирался к послу, который разговаривал с каким-то немолодым мужчиной. Посол заметил его издалека и жестом попросил  обождать.

Через минуту они уже пожимали друг другу руки.

– Дорогой, рад вас видеть! Как вы? У меня есть для вас неплохая новость. Кажется, я нашел способ сделать ваш фильм достоянием общественности. Что вы на это скажете?

 И он начал обстоятельно описывать  возможные контакты с важными лицами государства, от которых  зависела судьба его работы.

 Голос посла журчал, тихим ручейком  вливаясь в звуки зала. Гилберт слушал его очень внимательно до того самого момента, когда его неожиданно настигли глаза   черноволосой женщины,  разговаривавшей с  каким-то солидным господином.

 Гилберт  вздрогнул.

Сердце его сжалось и остановилось.  Затем, подпрыгнув, заколотилось где-то под узлом галстука.

Это была Зизи.

Усилием воли он перевел взгляд на посла. Тот все еще говорил и говорил, описывая перспективы, которые откроются перед ним, Рудольфом  Гилбертом, после выхода в свет  фильма.

Минут через десять, исчерпав свое красноречие, он извинился, и Гилберт,  наконец-то,  был предоставлен сам себе.

К этому моменту он уже почти успокоился. На смену физическому  потрясению, испытанному его телом, пришло  чувство расслабляющего счастья.

Гилберт  повернулся в сторону Зизи.  Она, через плечо, коротко взглянула на Гилберта, продолжая  поддакивать и время от времени улыбаться какому-то толстому господину. Он держал  руку Зизи в своих широких ладонях и поглаживал  ее  пухлыми пальцами. У Гилберта  появилось   желание подойти к нему сзади, схватить  за шкирку и отшвырнуть  прочь. Зизи спасла  его от этой глупости: она сжала обе  руки толстяка, как бы в знак благодарности и одновременно извинения, и направилась к Гилберту.

– Здравствуй, – сказала она, коснувшись губами его щеки.

«Прошло уже восемь месяцев», – подумал он.

– Последний раз мы виделись осенью  прошлого года, – как бы прочитала его мысли Зизи.–  В октябре.

– Я  пытался тебя разыскать в феврале, когда приехал в Швейцарию подписывать контракт на съемки нового фильма, но ты куда-то уехала.

– Я была с мужем в  Америке по его служебным делам. Я хотела остаться дома, но он настоял, чтобы я поехала с ним.

– Давай не будем говорить о твоем муже, а? –  попросил он.

– Как хочешь, – ответила она.

Им поднесли два бокала.

– Выпьем за встречу. И за нас.

– Конечно.

– Сколько ты еще здесь пробудешь? – спросила она.

– Около двух недель.  Давай сбежим с этого приема. А?

– Согласна, только не так сразу. Мне еще надо переговорить  с женой посла, – виновато  улыбнулась Зизи. –  Очень нужно. Поэтому, встретимся через двадцать минут у входа в посольство. Хорошо?

Вся  история их любви была историей  ожиданий. Поэтому двадцать минут  у входа в посольство были такой  мелочью…

Минут через десять Гилберт  почувствовал себя плохо.

Ему захотелось сесть, потому что ноги отказывались удерживать его тело в вертикальном положении.

Зрение   расфокусировалось: все двоилось перед его глазами.   Благодаря  усилию воли  фигуры присутствующих в зале на некоторое время приобретали четкость, а потом вновь расплывались, двоились, распадались, как механические куклы,  на составные  части.

Он смертельно хотел спать.

Стараясь сохранить равновесие, чтобы не привлекать ничье внимание, Гилберт двинулся в направлении туалетной комнаты. С трудом,  попав в дверь, он почти ощупью нашел кран и подставил голову струе воды. Почувствовав некоторое облегчение, присел на стоявший рядом стул.

Он еще помнил, что Зизи ждет его у входа в посольство. Умница Зизи, его неразделенная  любовь. «Поскольку гробы использоваться не будут, – уточняла инструкция,– каждая печь  будет иметь отверстие размером  65х45 сантиметров».  Почему он называет эту любовь неразделенной?  А может она разделенная, потому что он делит Зизи с ее мужем, в среднем, раз в полгода. Остальное время она принадлежит официальному мужу. Если Зизи вообще может кому-либо принадлежать. Всегда не  могут быть вместе люди – слабое утешение. Разлук, как и потерь, в этом мире – не счесть. Каждые полгода, пока они не виделись, сколько их умирало? Тысячи. Десятки тысяч. Умирали, не  успев  выполнить своего предназначения. А, может,  их предназначением было сгореть там?  «Для  транспортировки  тел с места складирования к печам рекомендуем легкие тележки на колесах и прилагаем их эскиз в соответствующем масштабе».  А каков масштаб Зизи? Сейчас она крошечная, размером с ладошку. Вот положу ее в  карман, поближе к сердцу,  и буду везде возить  с собой. С ней – хоть на край света. «Для загрузки тел в печь мы рекомендуем обыкновенные металлические вилы…».  Рекомендуют и рекомендуют! Вам еще воздастся за эти  рекомендации, – пригрозил Гилберт. – Найдется умник, который опробует их на вас – самих творцах…  Бедная Зизи… Еще ждет?  «Любви  всегда мы ждем  как чуда…», – прошептал кто-то в его голове.  Зизи, я хочу твоей любви, я иду к тебе! – закричал Гилберт. «Привяжи его»,– скомандовал резкий  чужой голос.

Что было с ним потом, Гилберт до конца так и не вспомнил. В памяти остался нескончаемый гул, на фоне  которого в  сознании всплывали   отдельные  фразы, лица окружавших  его людей и  смутное понимание того, что в беспамятстве его держат насильно.

Какое-то время  он безуспешно пытался вырваться из сна, в который  его погрузили, но потом смирился.  Ему хотелось забыть об ужасах, сопровождавших его последние месяцы  жизни.  Поэтому  он решил отправиться  туда –  в неведомое ему пространство,  в мир грез и неописуемой красоты, который  не уставал являть ему  образцы еще не познанного  им совершенства.  Огромное желание  единения  с этой огромной вселенной  составляло в этот момент квинтэссенцию его существа.

Это длилось, казалось, вечность и, одновременно – мгновение.

Но вот вновь какие-то  толчки и тряска  грубо вырвали его из мира  гармонии, совершенства и  красоты.  И он опять услышал голоса  людей.   Кажется, его куда-то везли. А затем – опять гул и вибрация, которая своей настырностью не давала ему вновь унестись  в тот мир, где совсем недавно ему было так легко и  хорошо.

Наконец все это кончилось, гул прекратился, и его оставили в покое.