Читать книгу Молодость Спартака - Галина Григорьевна Грушина - Страница 3

ЛАГЕРЬ НА РЕКЕ ГЕБР

Они сидели в палатке, десять фракийских юношей, волей-неволей ставших римскими новобранцами. Палатка – лёгкий деревянный домик, перегороженный на две части: проходная предназначалась для хранения воинского скарба ; там, где сидели они, были нары для спанья. На полу валялся мусор, оставленный только что выехавшими жильцами, – верёвки, щепки, тряпьё. В изголовье нар, на которых сидел Спартак, висел забытый кем-то амулет: плоский камень с грубо вырезанным на нём фракийским богом-Всадником . Высокий, крепкий парень-одрисс протянул руку и взял его с ухмылкой:

– Теперь он стал мим.

Сын Дромихеты с уважением оглядел его литые мускулы:

– Кузнец?

– Занятия на палестре, – снисходительно пояснил тот. Малый казался заносчивым, но весёлое, смышлёное лицо его располагало к себе.

Их только двое здесь таких крепышей, отметил про себя Спартак, надо с ним подружиться.

В дверях показалось задубело е лицо начальника, – по-местному центуриона. Этот римлянин сегодня утром, построив всех по линейке, произнёс перед новобранцами речь: по-фракийски только ругательства, остальное переводил с непонятного языка римлян толмач. Он сказал:

– Нет на земле ремесла благороднее войны и доли завиднее воинской. Вы, цвет фракийской молодёжи, добровольно выбрали путь славы. Сегодня вы начинаете новую жизнь. Сначала вас. Дармоедов, будут бесплатно кормить и обучать воинскому делу. А когда вы принесёте присягу, вам станут платить деньги. Да здравствует Рим! Да здравствует великий Сулла!

Потом центурион показал свою увесистую дубину и объяснил её назначение. По римским понятиям, первой обязанностью начальника было лупить нерадивых воинов, ибо только так можно было варваров чему-нибудь обучить. Потом римлянин велел фракийским юношам бегать по кругу. Они бегали в своих конопляных рубахах и шароварах, смешно размахивая руками, брякая гривнами и амулетами, а центурион стоял посреди круга, облачённый в панцырь из металлических чешуй, и, широко расставив голые ноги, с презрительной ухмылкой рассматривал новобранцев. Впервые в жизни Спартак видел так близко римлянина, и этот римлянин пришёлся ему не по душе.

Центурион по-хозяйски вошёл в палатку в сопровождении толмача , и что-то буркнул.

– Встать, – перевёл старичок-толмач.

Угрюмые глаза римлянина обежали все лица, на миг задержавшись на статном одриссе.

– Кто из вас разумеет язык римлян? – последовал вопрос.

Не разумел никто.

– А язык эллинов?

Одрисс выступил вперёд.

– Имя? – отрывисто бросил центурион.

– Амфилох, – улыбнулся тот.

Начальник произнёс несколько слов на своём непонятном языке, повернулся и ушёл. В палатке остался старичок-толмач, который пояснил:

– Этот парень назначен вашим декурионом, то есть десятником, старшим в палатке. Пойдём, милый, – кивнул он Амфилоху, – я передам тебе имущество по описи.

Фракийцы опять расселись по нарам, прислушиваясь, как в соседнем помещении толмач, он же эконом центурии, перебирая сваленный там скарб, давал наставления новоиспечённому декуриону:

– Это барахло осталось от той десятки, что сейчас отправили за море. Десять деревянных мечей, один ломаный, пять лопат, посуда, корзины; всё будет под твоей ответственностью. Ручную мельницу и зерно получишь на складе под расписку.

Громоздкий парень с квадратными плечами сел на нары, и те жалобно заскрипели. Кто-то хихикнул. Тот повёл глазами, и всё притихло. Ещё один крепыш, подумал Спартак, померяться бы с ним силами.

Ночью, первой ночью в лагере, сын Дромихеты, растянувшись на жёстких нарах, слушал, как переговариваются в темноте новобранцы.

– Соберу сто золотых, только меня и видели.

– Думаешь, так тебя сразу и отправят собирать золотые?

– Говорят, если прослужишь у римлян двадцать лет в войске, вернёшься домой богатым человеком, да ещё в придачу дадут порядочный кусок земли в вечное владение.

– Двадцать лет: ишь, чего захотел! Нет, мне бы только сколотить сто золотых. Плевать мне на римлян.

– Поймают, отберут золотые да ещё накажут…

Небо, красное от заката, родные горы, ручей в каменных берегах, родная хижина, мать у порога… Как они далеко!

– Убегу, – решил Спартак. – При первой возможности убегу.

А центурион Гней Сцевин, обойдя палатки с новобранцами, вернулся к себе и с тоски напился в одиночку. Опять сотня фракийских воинов, которых за считанные месяцы надо превратить в воинов. Проклятое захолустье! О, злосчастное увечье при Орхоменте!..

Учебный лагерь, в который попал Спартак, – квадрат тысяча на тысячу шагов, обнесённый валом, рвом , частоколом и застроенный одинаковыми палатками, – был расположен невдалеке от побережья Эгейского моря, на реке Гебр, и насчитывал три когорты, состоявшие из проходивших обучение фракийцев, скифов, иллирийцев, македонян и греков.. Римские воины составляли костяк его. Тут всё делалось по звуку трубы. Труба будила по утрам и звала на утреннюю перекличку, возвещала начало занятий, время обеда, отбой и сон.

Центурион Сцевин считался одним из лучших преподавателей в лагере. Бывалый вояка, он прошёл с сулланской армией родную Италию, круша всё на своем пути, брал самнитскую столицу Бовиан, потом Рим; осаждал Афины. Обожаемый император лично произвёл его в центурионы на поле боя. Если бы не тяжёлое ранение в битве при Орхоменте, он и сейчас был бы рядом с Суллой и боевыми товарищами. Он знал, что здесь, на реке Гебр, он делает нужную работу: Сулла будет снова воевать с царём Митридатом, и ему понадобится много новых воинов, однако горестно сознавал, что лучшая часть жизни позади.

Для начала он обучил новобранцев строю. Дубина, а, точнее, узловатая виноградная лоза, резво гуляла по спинам учеников, – и фракийцы быстро усвоили римские воинские команды. Варварские юноши должны были влиться в легковооружённую пехоту вспомогательного войска; их следовало натаскать только в метании дротиков и стрельбе из пращей и луков. Но Сцевин учил тому, что знал сам. Не жалея сил, вбивал воинскую наук4у в тупые фракийские головы; если что лишнее, не повредит.

Фракийцев обрили; большинство тяжело переживало утрату своих пышных шевелюр. Одежду они донашивали собственную. Эконом сказал: станете воинами, дадим римское: калиги, полотняные панцыри, исподнее, – а пока ходите по-домашнему. И они ходили: мятые, серые рубахи до колен, шаровары, кожаные пояса, валяные шапки. Каждый день, несмотря на погоду, начальство загоняло купаться в реку. Горцы стеснялись наготы своих незагорелых тел, что всякий раз вызывало насмешки центуриона, щеголявшего загорелыми руками и ногами; правда, были они уже старыми, в синих венах и многочисленных шрамах.

– Урод к уроду, – говорил Сцевин эконому. – Грубое сложение – первый признак фракийца.

Эконом, тоже фракиец, согласно поддакивал. Этот старичок всю жизнь провёл среди римлян и уже подзабывал родной язык, но к новобранцам относился по-отечески. Фракийцы как фракийцы: квадратные фигуры и руки до колен, – зато крепко сшиты. А есть такие, что не уступят атлетам; вот хоть Спартак – чем плох?

Новобранцы ладили друг с другом, сторонясь лишь громадного дардана по имени Ре6улас. Дарданц – народ совершенно дикий, вместо домов живут в ямах, прикрываясь сверху навозными кучами. Один смельчак-однопалаточник, желая позабавиться, сказал что-то о навозных жуках. Ребулас, не изронив ни слова, встал и, приблизившись к остроумцу, так его тряхнул, что палатка заходила ходуном. Все вскочили.

– Эй, декурион, Ребулас его удавит, – встревожился Спартак.

Ребулас замедлил; лениво обернулся в ожидании, что скажет Амфилох. Но тот, не желая ссоры с силачом, медлил. Несчастный снова пискнул. Тогда задетый за живое Спартак бросился на выручку.

На шум явился центурион.

– Стоять! Не двигаться! – приказал он.

Повиновались. Выслушав доклад декуриона, Сцевин указал на Спартака и Ребуласа:

– Пусть подерутся. Но не здесь, а на улице.

Выйдя из палатки, новобранцы образовали круг. Спартак пританцовывал на месте, разминаясь и приглядываясь к противнику. Ребулас был тяжелее него, но навряд ли сильнее. Держать его на расстоянии, не дать себя подмять. Некоторое время они кружили под крики зрителей. Потом Ребуласу надоело, он сгрёб Спартака в охапку и навалился на него всей своей тяжестью. Понимая, что не выдержит и рухнет на землю, Спартак, изловчившись, подсек ноги противника, и тот неожиданно повалился навзничь. Некоторое время дарданец лежал на спине, удивлённо раскрыв рот. Зрители заорали и засмеялись. Ребулас медленно сел с тем же удивлённым выражением лица и вдруг, закинув голову, разразился хохотом. Спартаку так это понравилось, что он тоже засмеялся. Центурион, понаблюдав за весельем варваров, плюнул и удалился.

Нахохотавшись, новобранцы вернулись в палатку; Спартак – в обнимку с Ребуласом.

– А ты прыткий, – говорил дарданец.

– А ты тяжёлый, – отвечал бесс.

– Вы друг друга стоите, – весело похлопал их по плечам Амфилох.

Дни прохлдили, угнетающе однообразные и полные нелёгкого труда. Бежать из лагеря не представлялось пока возможности. Да и куда? В родные горы путь был заказан. Ученики Сцевина так выматывались, что вечером снопами валились на нары и засыпали мгновенно. Спартак успевал вспомнить родную хижину, по которй продолжал сильно тосковать. Как мать одна справляется с хозяйством? Кто помогает ей пасти овец? Иногда на память приходила Ноэрена, наполняя грудь болью, будто битым льдом. Он гнал прочь мысли о безумной жрице, – но сумрачное и нежное лицо её упорно плавало перед глазами.

Учиться Спартаку было интересно. Он сбежит от римлян, но вначале овладеет воинским ремеслом. Особенно ему нравилось, когда центурион усаживал их всех в круг, звал старичка-эконома, чтобы тот переводил, и начинал что-нибудь рассказывать. Сцевин участвовал во множестве сражений с воинами разных народностей, из которых римляне всегда выходили победителями. Спартак быстро усвоил ту истину, что превосходят римляне противника не количеством и храбростью, но порядком и дисциплиной: римская армия – это железный кулак; варварская – сборище, толпа. Снова и снова ветеран вспоминал лучшие часы своей жизни. Чаще всего он рассказывал новобранцам про осаду Афин, в простоте душевной полагая, что юные варвары не могут не восхититься тем, как безжалостно была уморена голодом, залита кровью, разграблена и сожжена святыня Эллады.

Сцевин утверждал, что одним из первых взошёл на городскую стену. Римские воины устремились следом, сокрушая на пути всё живое. Рыночная площадь была завалена трупами горожан, и воины ходили по щиколотку в крови эллинов: Сцевин своими руками оттащил несколько трупов, чтобы открыть сток крови. За этим делом его и застал богоравный полководец, объезжая захваченный город. Сцевин увидал страшное, мертвенное лицо с прозрачными , беспощадными глазами. Утром, когда они ещё только карабкались на стены и Сцевин вырвался вперёд, он чувствовал на себе окрыляющий взгляд императора.

– Этому мало венка, – сказал Сулла, поглядев на воина. – Подойди, – велел он. – Сулла производит тебя в центурионы, и ты займёшь первое же освободившееся место.

– Моя жизнь принадлежит тебе, Сулла, – счастливо прохрипел Сцевин.

Ребулас сказал:

– Не хочу я шлёпать по крови. Лучше жить в навозе.

Амфилох, их декурион, прикрикнул:

– Не распускай нюни.

Спартак понимал и того, и другого. Ребуласу, привыкшему к родной вольнице, невмоготу были римская дисциплина, лагерное житьё по трубе.. Амфилох, весёлый и общительный житель побережья, легко болтавший на языке эллинов, ставший в лагере начальником, чувствовал себя неплохо. Остальные семеро однопалаточников колебались: были такие, как Ребулас, готовые задать стрекача, а были и как Амфилох, мечтавшие о военной добыче. Что касается Спартака, он всё ещё не мог решить, как лучше поступить. Мир, в котором он жил до сих пор, вдруг стал таким маленьким, отодвинулся куда-то в прошлое. Он уже выходил из лагеря: несколько раз его декурию отправляли на рубку дров, на рытьё канавы. И – не убегал. Нет, он не забыл ни своё намерение, ни родной дом. Но прошлое казалось сном. За всю свою прежнюю жизнь он не узнал столько нового, сколько за несколько месяцев в лагере. По утрам он вскакивал раньше всех, полный жадного ожидания дня; хотя, казалось бы, что хорошего ждало его, кроме грубости центуриона и тяжёлых упражнений? Он радовался любому знанию и готов был по крохам собирать его где угодно. К тому же никогда в жизни у него не было столько друзей: десять человек, включая эконома. Медлительный Ребулас рассказывал ему про своё житьё-бытьё в глухомани, а бойкий Амфилох, успевший пошататься по свету, о многих своих приключениях и обычаях разных стран, – особенно эллинских. Со своей стороны Спартак объяснял однопалаточникам то, что оставалось для них непонятным в поучениях центуриона, чертил на земле план военного лагеря, расположение боевых линий. Ему пришлась по нраву стройность римского легиона, разумная сложность крепко сбит ой воинской машины, именуемой римским войском. Сцевин не был щедр на слова, предпочитая дубинку и отрывистые команды, но даже то немногое, чему он обучал, было полезно для любознательного юноши.

Однажды восьмую декурию послали за дровами. Углубившись в кусты, Спартак сноровисто работал топором, выбирая ветви потолще, тщательно их обрубал, аккуратно складывая жердину к жердине. Привычная работа радовала его: рытьё земли было гораздо труднее. Воины разбрелись по зарослям, тут и там слышалось постукивание топоров. Наготовив достаточно дров, он присел на кучу веток передохнуть и задумался. Как-то дома? Мать, конечно, знает, куда отправили против воли сына. Под силу ли ей будет перезимовать в одиночестве, не подготовившись, как следует, к холодам? Допустим, он встанет сейчас, заткнёт топор за пояс и пошагает в родные горы, – но что сделает центурион с АмфилохомДенкурион пострадает больше всех, но и другим однопалаточникам достанется: в случае порбегов римляне бывают беспощадны. Декурию тут же расформируют, рассуют ребят по разным палаткам. За беглецом отправят погоню. Ему придётся отсиживаться в какой-нибудь норе, как зверю лесному. Да и нет тут подходящих нор: побережье густо заселено. В лагере уже бывали случаи побегов, и никому не удавалось добраться до дома: беглецов ловили и беспощадно наказывали.

Что-то хрустнуло в кустах. Он повернулся – и не поверил глазам: у куста стояла Ноэрена! Нет, – мальчик в бедной одежде горца, с ножом за поясом. Но это была Ноэрена, её неистовые глаза смотрели на него из-под низко надвинутой войлочной шапки. Дочь вождя бессов, главная жрица Диониса-Солнца стояла в нескольких шагах от него, недоуменно разглядывая его. Её удивление было понятно: за немногое время, проведённое в римском лагере, в нём не осталось ничего от юноши-бесса, порождения горных лесов, которого она знала. Исчезла пышная шапка волос, делавшая его голову похожей на золотистый шар; он был коротко острижен и гладко выбрит, красен от загара; грубый плащ римского легионера покрывал широкую спину, на оголённых ногах красовались разношенные калиги.

– Ноэрена! – удивлённо выдохнул он, приподнимаясь.

Устремившись друг к другу, они сбивчиво заговорили:

– Как ты здесь оказалась?

– Ты стал римским воином?

– Но почему ты здесь, одна, в мужской одежде?

– Ты позволил римлянам остричь и обрить себя?

Они задавали друг другу вопросы, не слушая ответов. Радость нежданной встречи тёплой волной накрыла обоих.

– Я тебя нашла, – наконец счастливо улыбнулась она.

– Ты искала меня?

– Да, ты догадлив. Дорога оказалась нелёгкой. Но ведь я твоя жена, и должна быть рядом.

– Ты моя жена?

– Ты уже успел позабыть про это?

Бросившись ему навстречу стремительно, как рысь, она крепко обняла его со словами:

– Вот так же сильно ты станешь любить меня всю жизнь. Сам Дионис назначил нас друг другу. Не мне противиться его воле.

Её гибкое тело было мускулистым и сильным, как у мальчика; и вся она уродилась ему под стать. Никакой другой подруги он и пожелать не мог.

– Ты называешь себя моей женой, Нозрена? – не сразу разомкнув её руки, осведомился он.

– А кто же я? – победно блестя зубами, засмеялась она.

И он сказал:

– Тогда и я твой муж. Божество нас видит, а другого свидетеля нам не надо.

– Я несколько раз вопрошала богов. Ты мне на роду написан. Наши судьбы слиты сильнее, чем думаешь ты, и, может быть, хочется мне. Тут ничего не изменить.

Он молчал, радостно чувствуя, что эта прекрасная женщина отныне и навсегда будет принадлежать ему.

– Бежим! Бежим сейчас же, – предложила она. – Я не одна: со мной слуги и лошади. Супруг главной жрицы Диониса-Солнца, со временем ты станешь владыкой бесов. Твоей власти покорится Когеон, а затем и вся Фракия. Ты станешь царём фракийцев. Мы, самый многочисленный народ на свете, не имеем своего царя. Когда мы объединимся и увидим, как нас много, то завоюем весь мир. Так хотят боги.

Ноэрена, – напомнил он, – я римский новобранец, простой воин. Пара ли я тебе?

Она страстно воскликнула:

– Я ненавижу твоё настоящее убожество. Я люблю твоё будущее величие.

Придя в себя, Спартак больше не слушал её убеждений.

– Если мы тотчас убежим, нас схватят уже на следующий день. Здесь полно римлян и их приспешников. Да и куда мы направимся?

– Или в горах для нас не найдётся укромного места?

– Думаю, не найдётся, – печально подтвердил он. – К тому же я не могу бросить декурию. Нет, если бежать, то вместе с моими товарищами и как можно дальше от родных мест. – Ему на ум пришла Эллада, увидеть которую он давно мечтал, но говорить об этом Ноэрене он не стал.

Они расстались в счастливой уверенности завтра же повидаться и обсудить свои намерения досконально. Над зарослями уже неслись звуки военной трубы, призывавшей воинов в лагерь, следовало поторопиться. На несколько жарких поцелуев времени молодой паре всё-таки хватило.

На другое утро новобранцев внезапно подняли с места и отправили не на заготовку дров, а в поход. Куда и зачем, никто не знал. Сцевин учил, что первая доблесть римского воина – ни о чём е спрашивать, но чётко выполнять приказ начальника. Спартак надеялся, что, вернувшись, он найдёт способ тотчас повидаться с Ноэреной, но их вели всё дальше и дальше от лагеря.

Когда, после нескольких дней перехода новобранцы оказались на берегу Пропонтиды, их спешно заставили принести присягу на верность сенату и народу римскому, а потом загнали в трюм и переправили на малоазийскую сторону.

– Такова воинская доля, – твердил центурион. – Воин не должен спрашивать ни о чём. За воина думает начальство.

В трюме не было окон. Спартак слышал, как под ногами дышала непостижимо громадная бездна. В эти минуты, полные страха, темноты, терпких запахов моря, обетов и проклятий, он упрекнул себя за пагубную любознательность, удерживавшую его так долго в римском лагере, а теперь увлекавшую в неизвестность.

Прощай, Фракия!