Читать книгу Монастырские - Галина Мамыко, Галина Леонидовна Мамыко - Страница 11

– Дядя, ты кто? Чекист?

– Я просто дядя, а ты?

– А я Антон Монастырский. Из Красного Восхода. Что за Карасевкой.

– Что‑то не похож ты на местного.

– Да, мы не отсюда. Сначала в Крыму жили, потом под Киевом, теперь вот, поближе к бабушке перебрались. Они с дедушкой в соседнем с нами селе.

– Что же вы столько путешествуете, с одного на другое место бегаете?

– Это всё из‑за революции.

– Вот как. Что ж один? От мамки, что ли, сбежал?

Антон сдвинул брови. Он же не маленький…

– Дядя. Ты лучше мне скажи правду. Ты комиссар ОГПУ, да?

– А ты почему так решил?

– Да сапоги у тебя до колен, и галифе, и шлем со звездой, и френч.

– Глянь, какой малец, это кто тебя военным премудростям обучил? Учителя?

– Батя.

– И что теперь?

– А вот что.

Антон оглянулся. Дорога перед сельсоветом дымилась от жары и пыли. Отдыхал под колесом грязной телеги кот. Лошадь вздрагивала от слепней и поводила ушами, будто прислушиваясь к храпу мужика. Мужик лежал внутри телеги и морщился во сне от мух. Из‑за двери сельмага выглянуло лицо молодой женщины. Её глаза остановились на Антоне. Женщина махнула ему рукой и сказала строго: «Смотри мне!»

– Мамка твоя?

На вопрос мужчины мальчик не ответил, сказал:

– А вот что. Глянь.

И медленно перекрестился, не сводя с дяди глаз.

Мужчина молчал.

– Что ж ты стоишь, дядя?

– А что надо делать?

– Как что. Ты же красный. Арестуй меня. Видишь, я в Бога верю. Вот, смотри.

Антон подошёл ближе, и глядя снизу в глаза чекисту, снова перекрестился.

– Ты сказал, тебя Антон зовут?

– Да. Антон Монастырский.

– Антон. Ты мамку с батькой не любишь?

Антон нахмурился.

– Чего молчишь?

– Я тебе сейчас не о мамке.

– Так, Антон, послушай, за религиозную пропаганду не тебя ведь, а мамку арестуют. Вот чего ты добиться можешь.

– Почему?

– А потому. Тебя по малолетству не тронут, а вместо тебя мамку – по этапу в Сибирь. Вот такие дела. Ну, веруешь и веруй, а лезть‑то на рожон зачем, а?

…«Рожон»… Мама тоже говорит так. И что это такое – «рожон?».

…Антон очнулся. Всё так же мерно колыхалась в такт поступи лошади белесая, без конца и края, степь. Лезли в нос поднимаемые с пылью травинки. Взлетали красивые бабочки, вспыхивали в лучах и исчезали где‑то в солнечном свете.

– О, Слепец наш, – сказала над ухом Антона мать и чмокнула детскую макушку.

Она запела:

– Над степью небо серебрится,

мой сын‑роднуля сладко спит.

А я ему налью водицы,

и буду петь, душа горит.

Горит душа в молитвах жарких,

то к Богу сердце ввысь летит,

расти, мой сын, будь смелым парнем,

Господь тебя пусть сохранит!

– Что, мать, душа всё поёт? Ах, и хорошо до чего, мать, когда благодать вокруг Божья, вот душа и поёт. А благодать‑то, сама знаешь, до самого неба, весь мир под благодатью. Только, беда, люди того не чают.

Антон выглянул из‑под руки матери и посмотрел на слепого старца. По щекам старика ползли слёзы. Мальчику хотелось спросить маму, почему у старца так часто слёзы.

– Антон твой, Дарья, будет радовать людей Божиих, – сказал старик.

Слепец плакал и качал головой, говорил он ясным, чистым голосом, в этом голосе Антон слышал звон колокольчиков. Ему так казалось. Если человек говорит по‑доброму, то будто колокольцы звенят. Это как в лесу. Нагнёшься к какому колокольцу, а он синим кувшинчиком ткнётся тебе в нос и так зазвенит, будто молитву читает. Вот как дивно Бог мир сотворил. А тут и птаха вдруг раз и вспорхнёт, прямо обдаст ветром, и уже где‑то под небом помчится птичья песня. Каждая травинка, каждая пичужка Бога славит. До чего чудно на свете Божьем жить. Удивляется Антон.

– А что ж ты плачешь всё, дедушка Игнатий, – матушка положила деду в котомку угощения.

Слепец сказал:

– Вкусный ты, Дарья, хлебушек печёшь, такой духмяный. Смотри, Дарья, завтра гости придут, так ты им корову не отдавай.

Гости пришли на рассвете, с шумом, громко заговорили с порога, застучали в сенях ногами. Гавкал и рвался во дворе с цепи Агат, кукарекал возмущённый Орлан.

Антон проснулся и вспомнил слова Слепца, и как мама ждала вечера, чтобы рассказать об этой удивительной встрече папе. И когда, наконец, устроились всем семейством на печной лежанке, прижались шестеро друг к другу, мама поведала папе насчёт предсказанных старцем гостей.

– Не верю я в предсказания, – сказал папа. – Как вообще человек что‑то может знать о будущем?

– А наш дед Игнатий особенный. Как что скажет, так и будет.

– Совпадение.

– Ну вот, посмотрим, исполнятся слова старца или нет.

– Посмотрим, посмотрим.

В голосе папы мальчику слышится улыбка. Папа добрый, думает Антон.

Потом мама шептала Антону на ухо:

– Ишь, чего выдумал, чекисту – о Боге, и зачем, зачем!.

– А я, мама, мучеником хочу быть, как Вера, Надежда, Любовь! Тоже ведь дети, а – вон, за Христа жизнь отдали! И за то в Царство Небесное пошли! Я, мама, тоже так хочу!

Где‑то скреблись мыши, а то вдруг всхрапывала за окном Милка. И тогда папа сонно приподнимал с лежанки голову и говорил: «Чу!». Это смешило Антона. А папа добавлял уже в адрес жены: «Иди спать. Хватит под иконами стоять. Доверчивые вы, бабы, в сказки про Бога верите».

Антону непонятно, как можно такое говорить. Папа, Николай Поликарпович Монастырский, – знаменитость, участник Всесоюзного съезда безбожников в Москве. По возвращении из столицы в местном клубе выступал, рассказывал, кого видел. Заведующая школой, учительница Анастасия Семёновна Иванова головой качала, надо же, Горького с Маяковским лицом к лицу зрел. Неужели и они – безбожники?

«Да. Великие классики советской литературы – великие безбожники! Вот с кого пример надо брать! Маяковский так и сказал: «Раньше у нас по завершении дела говорили «с Богом», а мы теперь будем говорить «на Бога». Во как!» – вещал со сцены Николай Поликарпович Монастырский.

«А Максим Горький что, тоже ругался на Бога?» – спросила Анастасия Семёновна, женщина набожная и строгая нравом. Взгляд её был внимательный и скорбный.

Николай Поликарпович хмыкнул: «На Бога! Поняли?» Прищурился, засунул руку в карман, грудь выпятил. Это была любимая поза Николая Поликарповича, он хотел быть похожим на любимого вождя.

В клуб людей набилось – в проходах стоят, но тихо. Боятся высказываться. Николай Поликарпович понимает обстановку, чувствует себя героем.

«А Горький сказал: Библия – книга интересная, но всё в ней враки. И если и можно читать, то со специальным разъяснением по поводу всех моментов вранья. Так‑то! А ещё предложил товарищ Горький сочинить на церковную музыку новые, не испорченные церковным мракобесием, тексты, в соответствии с моментом истории».

«А вы, Николай Поликарпович, тоже речь держали?»

«А то! Ещё как держал!»

«И всё против Бога?»

«Против таких, как вы, товарищ Иванова. А сказал то, что требовалось сказать. Что есть у нас по сей день несознательные элементы, которым религиозный опиум не даёт времени наводить порядок в школе. В классах грязно, дети из‑за холода в шапках и варежках, печь топят не регулярно, то один раз в два дня, а то и реже. Стёкла выбиты. В вёдра с питьевой водой грязь сыпется. Ученики в одной компании с учителем курят. Домашних заданий не выполняют. На уроках шум, ругань. Питания горячего в школах нет. А школьного ячменя уворовали до семи центнеров».

«Требуется пояснение, Николай Поликарпович. То вы в газете «Красный колхозник» прочитали. А там писали не про нашу школу».

«Чу», – повторял про себя Антон. Как интересно. Скажешь слово, а за ним целый мир. Вот папа сказал «чу», а вот есть слово хорошее, на «чу» начинается – чудеса. И разве не чудесно, висит за окном луна и все‑все‑все её видят. А потом вместо луны появится солнце, и где‑то там, на солнце, взгляды людей будут встречаться друг с другом. Там, на солнечной планете, они не чужие и не враги друг другу. И даже красные и белые друг другу там – не враги. И верующие, и неверующие – они тоже друг другу на небе – не враги. И папа Антона там – совсем другой. Потому что солнце одно на всех, и луна тоже. А над всем этим – Тот, кто сотворил не только солнце и луну, а всё и вся.

«Спаси, Мати Божия, сохрани, Мати Божия!» – слышал Антон голос материнский и начинал вслед за мамой молиться. И молитвы превращались в звёзды, и звёзды сыпались с неба через открытое окошко к Антону на подушку. И снилось ему, что стоят они с мамой и папой и сестричками на облаке, молятся, а по небу к ним Сам Господь с Матерью Божией идут и улыбаются.

Проснулся Антон. И не страшно, что люди злые в доме. (Когда Бог рядом, разве может быть страшно). А у них голоса, у‑у‑у… А один голос вроде подобрее, и вроде даже знаком.

Антон высовывает голову из‑под одеяла и зажмуривается от света. Солнце бьёт в глаза. В солнечных лучах фигуры гостей кажутся чёрными‑пречёрными. Лиц не видно. Расхаживают по комнате, подходят к печи, там слышны перешёптывания и смешки.

«Дяди‑дяденьки, где ваши валенки, квасом будем угощать, и на свадьбу приглашать!» Это Катюха. На сестёр шикают. Те щекочут брата, Игорь хохочет.

За столом сидят папа и мама, сложили на коленях руки. Папа, как увидел гостей, так стал таким задумчивым. И взгляд отстранённый. Смотрит на пришедших, будто это не они, а он гость в доме. И молчит. Мама закуталась в платок из козьей шерсти. Под платком у мамы большой живот. Мама ждёт малыша.

– Ничего такого у вас вроде нет для экспроприации, – сказал один из мужчин, оглянулся и увидел проснувшегося Антона.

– О, старый знакомый. Ну, здорово, что ли.

Мужчина улыбается. Протягивает Антону руку. Мальчик пожимает руку, смотрит в глаза человеку в военном френче и как тогда, возле сельсовета, крестится. Мужчина подмигнул мальчику, присел на корточки, сказал так, чтобы никто не услышал:

– На улицу выйдем, я тебе секрет открою.

За окошком видно, как по двору люди ходят. Вот один спугнул Мурзика, заглянул в комнату, распластал тёмные руки по освобождённому от кота подоконнику.

– Товарищ комиссар, разрешите доложить. Осмотр дворовой территории показал – имеются в хозяйстве корова, две лошади, куры. Будем забирать?

Комиссар взглянул на Антона.

– Что, Антон, скажешь?

Удивительно Антону – все на него смотрят, словно от ребёнка тут что‑то зависит. Папа смотрит на Антона так пристально. Будто сказать что хочет.

Антон – не трус, и будет говорить правду.

– А то скажу. Нельзя нам без коровы. У нас дети малые. Детям молоко нужно. И скоро пятый родится. И ему тоже молоко будет нужно.

– Смелый, – сказал за окном чужой и хохотнул. Потянуло дымом. Это чужой закурил.

– Отойди, Возницкий, не дыми сюда, беременная в доме, – сказал комиссар.

– Ты у нас, товарищ комиссар, известное дело, жалостливый. Да я не против. У меня самого жинка на сносях.

Голова исчезла. В окне стало видно, как собираются за изгородью сельчане, гомонят, посматривают во двор Монастырских.

Сегодня в селе ночь была беспокойной. Бригады ходили. Опустошали зажиточные семьи. Раскулачивали.

А Монастырским повезло, переговариваются соседи, уходят от Монастырских злодеи с пустыми руками, кормилицу‑корову, вот удивительно, не тронули, и на подводу ничего не погрузили.

Выбежал на крыльцо Антон, стоит босой, рёбра под кожей ходят, трусы синие до колен. Отец выглянул, взглянул на сына, потрепал по голове, ушёл в избу.

– Эй, дядя, – зовёт Антон. – Ты что, забыл?

– А, да, – вернулся комиссар. – Я же тебе секрет сказать хотел.

Кивнул на крестик деревянный на груди мальчика:

– Не боишься носить?

– Нет.

– А я свой запрятал.

– Неужели и у тебя крест есть, неужели в Бога веришь? – спросил Антон.

– А куда деваться, ведь Бог есть, это и так понятно. Не было бы Бога, не было бы нас с тобой, и вообще ничего бы не было, ни планеты нашей. Ни этого солнца. Правда, я об этом никому не объявляю, да и крест, каюсь, не ношу. А мать‑старуха меня за это пилит.

– А что за секрет ты мне сказать хотел?

– Так вот этот самый. Что я тоже в Бога верую.

– Так ты, значит, тайный христианин, – Антон кивнул в знак понимания. – В древние века много было тайных христиан. Я тебя никому не выдам. Даже под страхом казни.

– Ты, парень, молодец… Да, вот что… Если корову придут забирать…

Комиссар достал из кожаной сумки блокнот, написал химическим карандашом: «Корову, а также и всё прочее из дома Монастырских – не изымать. Воронин».

Вырвал лист.

– Держи охранную грамоту.