Читать книгу Апокалипсисы апокалипсисов - Галина Мамыко - Страница 2

– Ты мне больше не жена. Я тебе – не муж. Живи как живётся – с антихристами, с шестёрками.

Слова можно ощутить на вкус и цвет. То, что он сказал, оставляет привкус горькой ночи. Эта ночь без огоньков, без сияний и шёпотов. После порождённых словами тьмою и горечью нет языка, нет горла. Есть немота.

У неё острые плечи, впалые щёки, угловатая фигура… Женщина-подросток. Возьми скакалку. Брось мяч. Небо протягивает свою скакалку девочке пенсионного возраста. Надя, скачи выше, вот твоя доля. Планета мячом улетает из-под ног. Вот твоё небо. Иди, беги, лети… Эта жизнь – чужая и лишняя для тех, у кого, наконец, выросли крылья. Они унесут в запредельное. Там новая жизнь. Там новый рай.

«Она заигралась», – мысли Николая твёрдые, как кирпичи. Он кладёт кирпич на кирпич, строит здание из туги душевной. В этом призрачном доме нет окон, нет дверей. Вместо них – боль и сожаление. Сотканная из мыслей и предназначенная для мыслей лачуга покоится на фундаменте одиночества. Внутри этой странной гостиницы тихо, только слышны его шаги: он бродит днями, ночами, не знает, где выход, не видит, где утро. Здесь можно делать одно – слагать саги из мыслей о Наде, которая…

…превратила себя в рабу безумной идеи. Три шестёрки! О, три шестёрки… Кто столько не думает о вас, как моя Надя. Она целый день – с тремя шестёрками в голове!

Сарказм подпитывает построение мыслей.

У неё не два глаза, у неё три шестёрки. Извилины её мозга переполнены тремя шестёрками. Она отказалась от паспорта, от СНИЛС, от пенсии.

В голове пенсионера-журналиста Николая Мазанцева щёлкают клавиши компьютерной клавиатуры, прыгают по буквам пальцы. На воображаемом мониторе складывается текст информационной справки:

«Надежда Ивановна Мазанцева, в девичестве Горюнова. В прошлом – воспитательница детсада. Автор получившего признание букваря. Заместитель министра образования. Кандидатура Мазанцевой рассматривалась на должность министра. Но Надежда Ивановна написала заявление об увольнении по собственному желанию. Причиной тому послужили соображения. («Какие?» – «Ре-ли-ги-оз-ные».– «Какие-какие?»). В настоящее время несостоявшийся министр образования – уборщица».

Текст обрывается.

Приписка от руки нервным почерком: «И уже забыли, что она, кто она, и зачем была там, и зачем тут…»

Он покусывает сигарету на крыльце дома. Слышны шаги.

Близкий шелест. Близкое дыхание. Шелест и дыхание выплёскивают в палисадник грязную воду из ведра.

Земля чавкает мыслями той, чьи руки опрокинули ведро. «Вот так же будет чавкать земля, поглощая, наконец, нашу охладевшую к жизни плоть…»

Женщина бросает взгляд на приспособленную под пепельницу консервную банку в руках мужа. Хмурится. Уходит в дом.

Он знает, что она сердится на его курево.

Однако, её требовательность ему по душе. Это если честно. Потому что ему по душе она, Надя. Это если совсем честно.

Тут мыслеформы из желчи съёживаются, их прогоняет нечто чистое, прозрачное. Оно журчит, плещет, нежит. Вот так в жарком лесу случается радость от встречи с зябкостью. Родник воспоминаний звенит и заполняет Николая от пяток до макушки. Николай переполнен этой сочной, льдистой, вкусной негой счастья из прошлого, из настоящего, из будущего.

Нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Есть одно – то, что есть, всегда есть.

Ему многое по душе в ней. И даже её предрассветные вскакивания, обливания холодной водой… По утрам Николай сквозь сон слышит, как она на цыпочках идёт в ванную. Ему слышно, как в ванной включают, выключают воду, и как Надя много раз говорит: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» Сейчас он снова уснёт. А она – нет. У неё – бдения под иконами в полутёмной комнате. Но…

Родник пересыхает, воспоминания умирают под напором вернувшейся горечи.

… это же муки адские, как такое можно выдержать, эти бесконечные молитвенные бдения, в ущерб сну, отдыху, в ущерб, наконец, нашей любви…– мысли живут своей жизнью. У мыслей есть зубы. Эти зубы острые, ядовитые. Мысли откусывают от головы Николая овраги и равнины, рушат его мозг, рассекают, кромсают. Но он не умирает от такого злодейства. Он в соитии с мыслями, он и они – одно целое, и хотя они мучают и уничтожают его, он с удовольствием их жуёт, ими дышит. А они пьют его кровь. А он отдаёт им себя. Ему плохо от этих вампиров. Но мысли продолжают грызть его мозг, пить его душу.

…А её посты, ужас. Мясо вообще не ест. Кошмар…

Он оглядывает дворик с деревцами, смотрит на небо. Оно ему кажется худым и голодным, совсем как Надя.

Когда-то Надя не была такой тощей, и всё в её внешности было нормально. Впрочем, и сейчас вполне-вполне, думает Николай, но при одном условии. Если бы вернуть прежние платья, туфли, макияжи… Но Надя соблюдает верность православной церкви, она стремится отгородиться от внешнего мира. Окружающий мир для неё – олицетворение соблазнов и похоти, а потому она выбрала для себя некую характерную черту отличия: монашеский стиль «немакияжа», форму бесформенности.

В яркой, шумной, полуобнажённой толпе неверных на городских улицах Надя – настоящая белая ворона. Стянутые на затылке в пучок седые волосы под косынкой, длинная тёмная юбка, балахонистая неяркая куртка ниже бёдер. Бледных губ не видно. Ресниц не видно. Попы и груди – тоже. Никаких каблуков. Никакой моды. Ничего лишнего. Из дома все излишки одежды розданы нищим.

Случается, Николай замечает на улице таких женщин, чей внешний вид напоминает ему его Надю. Они тоже в длинных юбках, в платках, без груди, без лица. Они не разглядывают встречных людей, не заглядываются на витрины. Они боятся превратиться в зомби с чипами во лбу, но ходят по улицам сами как зомби, усмехается Николай.

Эти женщины – особо ревностные прихожанки православной церкви. Наверное, размышляет Николай, кто-то из них – неофиты, а кто-то – аборигены церкви. Но их объединяет главное: особая ревность по Богу, и эту ревность они видят, в том числе, в тщательном соблюдении обрядовости, и поэтому они придумали нарочитый, как кажется Николаю, сугубо жёсткий стиль жизни. Они похоронили и себя, и всё вокруг. Им уже ничего не нужно. Каждая из этих женщин спрятана в коконе из церковных молитв. Они носят на себе эти длинные одежды как убежище. Эта внешняя аскеза – панцирь, в нём спрятаны души. Это хорошо или плохо, спрашивает себя Николай. Ответить он не может. Только Господь Бог может отвечать на такие вопросы, думает он.

Он возвращается в дом. У Нади по привычке сдвинуты брови, углублённый в себя взгляд. Её лицо сосредоточено. Оно, словно пружина, собрано в гармошку. Она как будто в постоянном напряжении. Ещё чуть-чуть, последний вздох, морщины разбегутся, рассеются на множество других морщинок, переплавятся в пыль, и сама Надя превратится в новую вселенную из космической пыли. Наверное, так выглядит человек, приуготовленный для полёта в иное измерение.

Если Надю окликнуть, она очнётся, и неожиданная улыбка вдруг мелькнёт как озарение очнувшегося от сна младенца. Улыбка превратит её в другого человека. Её взгляд переместится из своей внутренней вселенной – во внешнюю, и это будет взгляд вынырнувшего на поверхность океана водолаза. В её взгляде будет удивление, что кто-то до сих пор живёт на этой планете. В ином же, ну, там каком-нибудь параллельном, измерении зритель сможет узреть перед глазами Нади бинокль, через него она и смотрит на того, кто обратился к ней. За долю секунды проникнет в глубины чужого сознания, что-то оценит, что-то поймёт для себя. И одновременно за этим пониманием – нечто тёплое, большое, приветливое, заполненное желанием добра не только одному конкретному человеку, но и всему человечеству.

Вот она, сердцевина сути христианства, думает Николай, не здесь ли разгадка тайны этих людей? Они хотят любить других больше, чем самих себя. Они стремятся быть такими, как Иисус, который отдал за людей свою жизнь. Они учатся у Него той любви, которую Он принёс с собой Оттуда, где нет слёз и нет воздыханий. Эту любовь Он предложил человечеству в качестве альтернативы сложившимся на земле законам другой любви – тяжёлой и непостоянной.

Николай много думает в последнее время об Иисусе, он хочет найти ключ к загадке. Неужели, если бы не Иисус, ничего бы не произошло в его, Николая, семье, всё было бы не так, как сейчас, спрашивает Николай. Нет, говорит он себе, я не хочу обвинить Бога в моей беде, я просто хочу понять, почему всё стало иначе, не так, как было раньше.

Что теперь? Катастрофа? Или пауза, после которой будет опять хорошо? Сейчас он и его жена живут в разных параллельных мирах, но – на одну пенсию и на одну зарплату, это пенсия его, Николая, и это зарплата его, журналиста городской газеты Николая Мазанцева.

А у Нади пенсии нет. Не потому, что…

…а потому, что не захотела оскверняться «антихристовыми» документами. Ну, а государство не захотело учитывать религиозную составляющую Надиной святости, и теперь государство не замечает Надю.

Так что отныне Нади как бы нигде нет. Кроме своей вселенной вместе с церковью на улице Льва Толстого. Кроме своей узкой кровати под бумажными иконами.

Он хочет стукнуть кулаком по столу, хлопнуть дверью. Он возмущён, как он возмущён. Однако, он придумал выход. Это не ругань, а…

– Больше ты моей пенсии не увидишь, – сказал он ей.

Таков его приговор.

В душе он надеется, что безденежье, голод, нищета образумят её.

…Она на его заявление не откликнулась. Ушла к себе. Молиться.

– Ты в прелести, Надя, – сказал вдогонку.

Она снова промолчала.

«Ей по барабану», – сердито подумал.

Молчаливость жены иногда ему была по сердцу. А иногда, как сейчас, бесила.

«С такими людьми не то что в Бога, но и в чёрта разучишься верить».

Николай не знает, верит он в Бога, или не верит. Скорее, верит. Сердцем чует, Кто-то есть над всеми. Кто-то всё видит, управляет, наблюдает. Создатель мироздания. От таких мыслей Николаю не по себе.

К священникам за советом насчёт Нади не ходил. Хотя не мешало бы, понимает. Но как говорить о том, чего не хочется вообще ни перед кем открывать. Расспросы, объяснения… Личная жизнь – дело драгоценное. Эх…

А ведь как хорошо всё начиналось сорок лет назад…

В голове журналиста Мазанцева щёлкают клавиши компьютерной клавиатуры. Прыгают по буквам пальцы. На воображаемом мониторе складывается текст «Надя + Коля»:

«Надя – миленькая, курносая девчушка. Таких много вокруг. Но «много» – это не судьба. А вот Надя – судьба. Это Николай быстро уяснил. На танцах в городском клубе. Всё в ней понравилось. Жизнерадостная, открытая, улыбается так, что душа поёт. А танцевала просто замечательно. Николай ещё ни с кем так вальс не танцевал. Будто на крыльях летели. Грациозная, лёгкая, с талией тонкой, от такой девушки разве голова не закружится!

Первое свидание закончилось для Николая пощёчиной. «Уж и поцеловать нельзя», – сказал в смущении. Огонь пощёчины потом изводил его изо дня в день, из ночи в ночь. Месяц ходил Николай за Надей, другой месяц. Наконец, год ходил. А она – отмалчивается, отнекивается, дверь закрывает перед носом.

Пришёл к её родителям. «Жениться хочу на вашей Наде. А она меня гонит». Родители на неё взглянули, – что скажешь? А она: «Если жениться хочешь – то и женись».

И – всё хорошо стало!

Любовь, согласие, дети.

А когда же началось это, проклятое? А что, проклятое? Церковь? Нет, она не проклятая. Николай и сам вслед за женой стал туда заглядывать под настроение. Правда, настроение быстро иссякало, а выстаивать часами, как Надя, не умел.

Когда же началось это недоразумение? Он решительно не может ответить. Всегда всё было хорошо. Ничто не мешало их любви. Жили душа в душу. Он на работе, в командировках, а в сердце – Надя, а дома – тыл, любовь, уют. У Нади – детский сад, она – воспитатель. А потом учитель, а потом заведующая городским отделом образования, а потом заместитель министра. И – домашние заботы. Дети маленькие, дети большие. Дети разъехались по другим городам… А ещё что важное у Нади – крестные ходы. Многодневные, однодневные. Один раз в неделю – ночные вычитывания неусыпаемой псалтири в церкви. Николай жене не указывает. Пусть тешится. Для него главное – это ведь понятно, что главное, это любовь. Утром глаза в глаза, щека к щеке, и побежали по своим делам. А ночью – это уже не каждый сам по себе, это уже одно целое, он и Надя, это то, что сильнее, чем любовь. Это не просто, когда в постели сладко. Это ещё сильнее, чем сладко. Это просто замечательно, так хорошо ему с ней там, в этой самой постели. Да и вообще, слов таких нет, чтобы сказать, как это хорошо.

Но однажды Надя сказала так: «Зачем это нам, если детей больше не хотим? В постель надо идти не за наслаждением, а чтобы детей делать. А их мы уже не делаем. Значит, и остальное не нужно». Николай решил, шутит Надя. Как это, «остальное не нужно»?! Как это, без постели-то? Это никак нам нельзя, это не семья уже будет, а маета. Но Надя упёрлась, как она это умеет, нет – и всё тут. Никакой постели. Да ещё книжки святые предлагает читать. Там, говорит, об этом пишут. Ты что, совсем не того, пытался достучаться до мозгов её Николай. А бесполезно. Разве можно до мозгов Нади достучаться, это никак невозможно.

Но, послушай, дорогая моя, разве можно без бабы – мужику, а бабе – без мужика, спрашивает её. Она говорит, – будем как брат и сестра.

Тут Николай ушёл из дома. Не приходил домой день, второй, третий…. Ночевал у товарища. У фотокора газеты Евгения Анатольевича Аккуратова. У того жена Лиза румяная, толстая, улыбается, двое внуков под ногами. Товарищ своей женой доволен. С постельным вопросом у них порядок. Ворочался Николай на чужом диване, закрывался подушкой, но всё равно слышал наводящие на него тоску вздохи и стоны за стеной. Товарищ с женой любили друг друга, как назло, каждую ночь. Эх… Надо в семью возвращаться. Пришёл домой. Надя на молитве в своём красном углу стоит. Мужу кивнула. Иди, говорит, поешь, перловая каша, щи из кислой капусты. И всё.

Так и шла жизнь для Николая. Хочет жену обнять, а она отодвигается. Хочет… Перехочет…

А потом началось у Нади это самое, помутнение антихристовое. Нельзя, говорит, новые документы принимать. Там – имя Зверя: три шестёрки! Конец света на носу. Сначала – документы, а потом чипы под кожу. А если чипы, то это – всё: зомби! Будут управлять тобою как подопытной свиньёй. На Причастие пойдёшь в церковь, а за тобой-то следят через чип, ну и перед Чашей в тебе чип оживёт – рвоту вызовет. Всё, значит, никаких документов.

Отпала Надя от общества. Скоро на деревьях будет себе гнёзда вить, думает Николай.

Эх, и какие же мозги куриные надо иметь, чтобы в обычных документах антихриста углядеть…

Вот тебе и конец, решил Николай. Пусть не семейной идиллии, то хотя бы финансовой. Для неё. Не для него. Пусть почувствует».