Читать книгу В перестройке. 1987—2000 - Галина Семеновна Сафонова-Пирус - Страница 2

В восемьдесят седьмом году шёл второй год, как генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев1 ездил по России, в другие страны, и нам было интересно слышать его живую речь, видеть улыбчивое лицо, несравнимое с теми напряженными, изношенными масками, что виделись чуть раньше на экране телевизора.

Да, он был тогда для нас тем самым светом, что – «в конце тоннеля».

Летучка. У моего начальника Афронова лицо красное, напряжённое, – видать только что получил нагоняй из Обкома:

– Зачем надо было в эфире упоминать Качанову о загрязнении Десны и мусорных кучах города?

И зло смотрит на меня, режиссера, потому, что автора на летучке нет.

– Ну и что? – смотрю и я на него, – Горбачев призывает…

– Горбачев в Москве, – прерывает, – а мы – здесь.

И отмечает лучшей передачу недели, в которой поэтесса и редактор молодежных передач Ницкая спрашивает у пятилетней девочки:

– Ты рада, что твоя мама – делегат Областной партийной конференции?

О-о!..

Отмечают и очерк «Сто пятьдесят лет фабрике имени Коминтерна» за находку режиссера, – она вставила эпизод из фильма тридцатых годов: актриса идет по цеху и поет: «В буднях великих строек…»

– Хорошо-о! – хвалит начальник.

А я… а во мне опять: потерянные годы на этом телевидении. И слезы – вот-вот…

Закрытый показ фильма – только «для узкой общественности»! – Тенгиза Абуладзе «Покаяние», но вначале – лектор:

– Варлам – где-то Берия, где-то Сталин. Его усы…

Думал: не поймем?

Есть отличные эпизоды: очная ставка Сандро и Михаила; Немезида, которую гэбист тащит в кусты; обезумевший от пыток Михаил с его ответом следователю: да, он шпион и ему было дано задание прорыть тоннель от Бомбея до Лондона; сон Нины: они с Сандро бегут по улицам, по полю и всюду за ними на машине – хохочущий, наглый, побеждающий Варлам; и снова – они, но уже зарытые в землю… и только их еще живые головы – на вспаханной земле, и обреченные взгляды.

Я – на работе.

После пятичасовой записи спектакля вымоталась – до чертиков!

Стою на остановке, жую яблоко, – мой оператор Саша Федоров принес аж целый мешочек из своего сада, – а тут подходит мужичок лет тридцати пяти в курточке, в шляпе, в очках и словно заморенный, – мелкое, худое, напряженное личико.

– Дайте яблочка, – смотрит хмуро. – Ничего еще не ел сегодня.

Когда вошла в троллейбус, подумалось: «Хотя бы не подсел!», но как раз рядом и сел.

И сразу заговорил: он – экскаваторщик шестого разряда, проработал на Севере двенадцать лет, хорошо зарабатывал, но вот потянуло на родину:

– Человек должен домой возвращаться… просто обязан, – хрустит яблоком в паузах и все рассказывает и рассказывает: сменил здесь много мест работы, а сейчас опять: – Хоть уходи! По две недели ничего не делаю, а зарплата идет. А зачем мне эти деньги? Я же хочу честно: заработал – отдай положенное, а не заработал… – кусает яблоко, вяло жует. – Но начальник говорит: «Не уходи. Хочешь, буду еще больше платить? Я ж на тебя положиться могу, ты, когда нужно, все хорошо сделаешь». – И вдруг повышает голос: – Сделаю, да. Умру, но сделаю, если обещал. – На нас оглядываются, и он неожиданно замолкает, смотрит в окно, а потом резко взмахивает рукой с искусанным яблоком: – Помощник мой ни-и-и черта не умеет! А получает семьдесят процентов от моего оклада. «Да не нужен он мне!» – говорю как-то начальнику. Нет, не убирает, по инструкции, видите ли, положено. – Снова замолкает, словно устал. Но опять: – Когда пришел к нему устраиваться, сказал: «Видишь тот экскаватор? Отремонтируешь – возьмем». Ну, я и отремонтировал. Без всякой помощи, – говорит опять громко, с нарастающей болью и на нас снова посматривают, а он, словно не замечая этого, громко возмущается: – Ни столовой рядом, ни обедов не привозят. Как собаки! – И вдруг бьет себя кулаком по колену: – Девчонка-контролер весь день на холоде работает! – Смотрю на его руки: они в царапинах, мозолях, большой палец сбит, остальные скрючены, как в судороге. – Думаешь, грязные? – замечает. – Да нет, вообще не отмываются. – И продолжает: – Так вот… Девчонка эта целыми днями на холоде и сегодня аж посинела вся. А у нее, между прочим, через два дня свадьба. Свадьба у нее! – выкрикивает с болью. – Ведь простудиться может на всю жизнь! А он… – закашливается, молчит с минуту, а потом негромко продолжает: – А он не может ей даже будочку поставить возле ворот, чтоб теплей было и только все: «Давай, давай»! – Опускает голову, с минуту сидит, покусывая яблоко. – Ладно уж мне… Я двенадцать лет на Севере оттельпужил и сейчас на своем экскаваторе без окон работаю. Пальцы, думаешь, отчего не разгибаются? От холода. К рычагам приросли… Так вот, ладно – я, а ей за что все это? – снова выкрикивает и на нас опять оборачиваются. – Говорю сегодня начальнику: «Чтоб будку к зиме поставил! По-ста-вишь! Ты меня знаешь»! – Искусанное яблоко повисает у меня перед глазами, зажатое в кулаке, а потом медленно опускается вниз.

Но уже подъезжаем к моей остановке, надо выходить. Он замечает это, с сожалением поднимается:

– А на родину человек должен возвращаться, – словно закругляет свой рассказ. – Нельзя ему без родины, без родных, должен человек кого-то любить, кого-то ругать…

Выхожу из троллейбуса, оглядываюсь: через забрызганное стекло вижу улыбку… нет, гримасу на его маленьком, издерганном личике и взмах руки со скрюченными пальцами, искусанным яблоком…

Борис Платонович Каченовский (Платон), мой муж.

По просьбе друга-художника Платон начал писать статью для «Рабочего» о том, что в Худ фонде некоторые художники занимаются только тем, что на «производстве» бюстов Ленина заколачивают большие деньги, а сегодня приходит мрачный:

– Получил щелчок по носу. – И рассказывает: – Попросил у секретаря Союза художников, чтобы подготовил данные о зарплатах, а он, дабы выиграть время, сказал, что этот список бухгалтерия сможет показать только через три дня. Хорошо, через три, так через три. Прихожу сегодня, а он: «Вот Вы в прошлый раз предъявили мне свое журналистское удостоверение, а сегодня я Вам – своё». И показывает книжечку члена Обкома партии. «Я знаю об этом», – отвечаю, а он опять: «А раз знаете, то я бы посоветовал вам вначале выяснить свои отношения с редакцией», мол, станет ли она печатать статью? Какая сволочь!

Но все же сел дописывать ее и теперь думает послать, если «Рабочий» не напечатает, в центральные газеты, а назовёт ее «Под башмаком у корысти».

Сегодня ровно год, как обрушилось на нас это бедствие – авария на Чернобыльской атомной электростанции2. Помню, как несколько дней спустя, машина нашего собкора, попала под сильный дождь, когда ехал он из облученной Красной горы3. Проверили ее дозиметром на посту, а радиация превышает норму в двадцать раз. Помыли чем-то – вошла почти в норму, но после этого у Володи несколько дней кружилась голова и давило в висках. Да и меня все качало, быстро уставали нервы, и было одно желание: забиться в уголок, свернуться калачиком и лежать, лежать.

Только спустя несколько дней сообщили нам тогда в программе «Время»: в радиусе тридцати километров от аварии все жители вывезены; восемнадцать человек – пожарники, которые тушили атомную станцию, – погибли от облучения, а тринадцать – в тяжелом состоянии.

Да, понемногу забываем об этой беде, а тогда… Тогда были напуганы и не знали: что можно есть, чего нельзя пить? И желтоватые пузыри на лужах после майских дождей казались зловещими. Вот несколько моих записей тех дней:

Приехали в Красную гору ученые из Ленинграда измерять радиоактивность, направились в близлежащие деревни и возвратились назад, – испугались, что очень высокая.

А рассказывала об этом Лида, наша проявщица, – у неё там сестра живёт.

И еще: возле Красной горы есть Крижановские болота, так над ними повисло радиоактивное облако и тамошние жители уверяют, что оно ночами светится.

Вчера Лида звонила сестре опять, – у той трое детей и меньшей девочке один год, – так рассказала ей та, что всем дают таблетки от радиации, а детей от них рвет; еще выдали людям робы, шляпы, постригли наголо и не советуют выходить на улицу, а беременным делают аборты даже и в пять месяцев; кое-кого вывезли оттуда, а оставшимся не рекомендуют есть зелень, ягоды, пить молоко, а коров велят сдавать на мясо.

Стараюсь, чтобы и мы не ели щавеля, зеленого лука, молока не пили, но разве убережешься от этой радиации? Зато часто едим салаты из морской капусты, – говорят, что она выводит какие-то нуклиды. Ну что ж, пусть выводит, тем более, что капуста эта дешевая.

И снова Лида пробовала позвонить в Красную гору, но не дозвонилась, – сказали, что там нет электричества. Врут, поди.

Достала дозиметр на пару дней и совала во все углы и даже в грибы, что собирали осенью, – вроде бы все нормально. А вот в Карачеве, в саду нашего знакомого Володи Рыжковского, у скамеек из гранита, на которых они так любят сидеть, вдруг так запикал, что едва успевали считать. И барьерчик из мраморной крошки, что у автовокзала в Карачеве, на котором обычно все сидят в ожидании автобуса, тоже с тридцатью бэрами.

Ну, что ж, раз так любит радиация мрамор, сидеть на барьерчиках больше не будем.

И все же напечатали статью Платона о художниках в «Рабочем», но после летучки в газете пришел взвинченный:

– Не отметили ее… – блеснул очками, разделся. – У всех какое-то глухое недовольство вызвала. Почему? – Присел на стульчик у порога. – То ли вообще недовольны мной, то ли статья что-то в них задела?

– Да плюнь ты… на них, – посоветовала и уехала на работу.

Вечером возвращаюсь, а он все еще страдает:

– Как ужасно это наше одиночество! Если б не ты, так хоть удавись. – Уходит в ванную, отжимает белье, потом входит на кухню: – Ну что, идти с ними на контакт?

– Нет, не ходи, – улыбнулась, что б взбодрить. – Лучше оставайся в своей одинокой башне, – и завариваю ему успокаивающий чай.

Но поможет ли?

Перестройка… Ничего-то из нее не получится, пока будут живы обкомы и райкомы, пока не будет многопартийности, пока не будет хозрасчета на предприятиях и крестьяне не станут хозяевами земли.

А гласность… В центральных газетах она с каждым днём «гласнее и гласнее», а у нас…

А-у, долгожданная! Где ты загулялась?

После напечатания статьи о художниках, звонят Платону читатели по несколько раз в день, ведет он с ними длинные беседы и я вижу: нравится это ему!

А между тем секретарь по идеологии Обкома партии вызывал к себе зав. отделом «Рабочего» и беседовал с ним целых полтора часа!.. по поводу публикации Платона.

Но последствий пока не было.

Собрание художников.

Вначале Платон не хотел идти на него, но я посоветовала:

– Иди. Потому иди, что отсутствующий всегда виноват.

И шло собрание аж шесть часов. Кулешовский, зав. отделом культуры, сказал в выступлении, что статья Качанова пользы никакой не принесла, а только потешила обывателей, а Платон взъерошился:

– Так Вы что, против гласности? Пусть она будет где-то там, но не у нас?

А резолюцию приняли такую: статья в основном объективная… но художник Бенцель потом говорил Платону, что не ожидал такой резолюции, так как руководством накануне была подготовлена совсем другая, – осуждающая.

Лида радуется, когда захожу к ней в проявку, – видит, наверное, в этом поддержку себе, – ведь многие в Комитете похихикивают над ней, что верит в Бога, а она только улыбается им в ответ. А директор радио телецентра намекнул ей как-то, чтобы помолилась за него, если помрет. Может, чувствует свою вину перед ней за то, что развел ее с мужем?

А дело было так: когда после смерти матери Лида вступила в секту баптистов, то он чуть ли не каждый день звонил начальнику ее мужа, чтобы тот через него повлиял на жену.

И «дозвонился». Муж, наконец, заявил Лиде: «Или Иисус, или я».

И она выбрала Христа.

Летучка. Вхожу.

– Ты обозревающая? – спрашивает Володя Анисимов.

– Нет, Володя. Сегодня я – подсудимая.

Потому, что знаю: обозревает редактор Ирина Носова и будет мстить за то, что на прошлой летучке разбомбила ее просоветскую передачу.

И впрямь, уже говорит. И говорит медленно, зло:

– Очень жаль, что все три передачи были одного режиссера. Особенно плох был «Край родной», ведущий – Качанов. Ну… – и картинно вздыхает: – Не знаю, что и сказать… – делает наигранную паузу. – Я же вычеркнула целые абзацы из его сценария, а он оставил их! Да и вообще: он же ничего не понимает в живописи, а берется рассуждать… —

Ей поддакивает Ильина, «снабженец» нашего начальства продуктами и винами из обкомовского магазина, в котором работает ее мать, и сейчас сидит она рядом с председателем Комитета Корневым и все что-то нашептывает ему, зло поглядывая на меня, а когда Носова кончает, Валентин Андреевич вдруг итожит:

– Да, передача «Край родной» – прокол на нашем телевидении. Ее нельзя было давать в эфир. Ведь Качанов в ней говорил, что памятники надо ставить не героям гражданской войны Щорсам и Чапаевым, а таким, как купец Могилевцев4, который, якобы, до революции для города строил дома и церкви.

Никто не перечит. И Корнев сворачивает летучку.

Иду на улицу. Чувствую, что никак не смогу справиться с лицом: горит, напряжено, – ну, прямо маска скорби! Хожу взад-вперед возле березок, пытаюсь успокоиться. Присаживаюсь, рассматриваю хлопочущих муравьев на асфальте: как шустро бегают туда-сюда, туда-сюда! А этот-то, этот… какое бревно тяжелое тащит!.. тяжело, поди…

Но слышу: зовут просматривать так раздразнивший их «Край родной». Вхожу в аппаратную. Целая комиссия слетелась! И уже прокрутили рулон с передачей до того места, где Платон говорит: «Зачем было взрывать холм на Набережной? Ведь на нем стояла старинная часовня, монастырь, который можно было приспособить под музей».

Нашли еще один криминал! И взрываюсь:

– Да только за одно это можно было бы отметить передачу, а не ругать! Журналист набрался смелости сказать об этом преступлении, а вы… – уже кричу, обернувшись к Носовой, которая стоит у двери, дымя сигаретой. – Сами-то привыкли болтать в эфире о чёрт-те-чём!

– Как это о чёрт-те-чём? – выкатывает глаза. – Вы думаете, что говорите? – и краснеет от возмущения.

Нет, ничего больше не отвечу ей и, повернувшись, выйду. Поднимусь в другую аппаратную, нырну за штору. Не разреветься б! Глубоко, несколько раз вдохну, выдохну.

Успокоиться, успокоиться!

И все же, когда буду ехать домой, то под сердцем – как раскаленный шар! – будет давить и сдавливать дыхание.

Ходил Платон на встречу с поэтом и редактором журнала «Советский Союз» Грибачевым, который всегда был готов кричать «одобрямс» или «осуждамс» «по велению Парии и народа» на тех, на кого науськивал Центральный Комитет. Так вот, на этот раз Грибачев «по велению» направлял местных писателей: если б не было коллективизации, не было б и мощной индустриализации; если б ни Сталин, то не выиграли б войну… Ну, Платон и сорвался:

– До каких пор мы будем слушать вашу демагогию! До каких пор будем забывать, что при Сталине реки крови текли, а Вы… Вы прекрасно жили и при Сталине, и при Хрущеве, да и теперь успешно «перестраиваетесь». Поистине, можно позавидовать резервам вашей перестройки!

На него зашикали, кто-то крикнул: из зала, мол, надо вывести этого Качанова! «Не нравится – пусть уходит!» – поддержали и другие, но Платон – опять к Грибачеву:

– Если у вас осталась совесть, то честнее было бы теперь уйти в отставку. – Но тут на защиту Грибачева бросился ведущий журналист «Рабочего» Сергей Власенков, а Платон: – Ты молчал бы уж лучше! За всю свою журналистскую жизнь ни одного критического материала не написал и всё у тебя было так, как Обком велел!

– Да вы тоже кричали ура вместе со всеми! – поднялся Грибачев.

– Нет, это вы кричали и процветали, а я в загоне сидел, да и сейчас сижу!

– Потому и сидишь, что всегда был врагом нашей Партии! – подхватился и местный поэт Мирошкин.

Так что «цепные псы» партии так покусали моего мужа, что он весь вечер никак не мог успокоиться и хорошо, что начался фильм «Процесс». Этот фильм в свое время партийцы не выпускали на экран, и вот только теперь…

Слава Богу! Дожили мы до слов с экрана: «Если б не было Сталина, то, может, не было бы и войны». Говорилось в этом фильме и о том, что в свое время из ста тридцати участников семнадцатого съезда партии Сталин расстрелял девяносто шесть человек, а перед войной – восемьдесят процентов командного состава Армии; и о том, что пять миллионов крестьян выслал в Сибирь; что самую квалифицированную интеллигенцию уничтожил, за что жена Бухарина, которого он тоже расстрелял, прямо назвала его преступником.

Возвращаюсь с работы, а на лестничной площадке стоит озадаченная уборщица:

– Сына Вернидубовых привезли в цинковом гробу.

Да, помню его: круглолицый такой, высокий, всё-ё улыбался, здороваясь со мной во дворе. Должен был в мае возвратиться со службы, но вот… Погиб в Афганистане. На войне, о которой, по мнению власти, мы ничего не должны знать.

Ну что еще за проклятие на нашу голову!

Только в постперестроечное время узнаем: в семьдесят восьмом, в декабре, шестьсот спецназовцев, обученных под Москвой (в Балашихе), штурмовали в Кабуле дворец Амина, который в результате военного переворота полтора года назад пришел в Афганистане к власти. И вначале он устраивал наше правительство, но когда тайно начал заигрывать с Америкой…

В день штурма его дворца он, наконец-то, был отравлен нашими спецслужбами (до последней минуты не верил, что Советский Союз его предал), а вскоре наши войска вошли в Афганистан и началась война, которая шла девять лет и два месяца.

И за это время в Союз из этой «горной страны» ввезли четырнадцать тысяч цинковых гробов. А сколько раненых?..

Одни историки утверждают: Союз, мол, хотел обезопасить свои южные границы.

А другие говорят так: эта война, подготавливаемая нашей партократией еще с пятидесятых годов, была очередной авантюрой, она лишь развязала гражданскую войну в Афганистане, разрушила её сельское хозяйство, вынужденное перейти на выращивание мака для производства наркотиков, которых хватает и теперь на все страны мира.

И кто из них прав?

Седьмого ноября на демонстрации, проходя перед трибунами, местные демократы выбросили лозунг: «Меньше слов, больше дела!», так из КГБ5 приезжали на студию просматривать видеозапись: не пропустили б этого в эфир! Вот тебе и гласность…

Да и в Москве… Женя Сорокин рассказал, – он чаще нас слушает радио «Свобода», – что там разогнали демонстрацию против Сталина и около двадцати человек арестовали.

Редактор «Новостей» Жуков вернулся из командировки в район:

– Опять падеж скота в колхозе, – сидит за своим широким столом, строча очередную информацию. – Совсем коров кормить нечем. А тут еще праздники начались, вся деревня запьянствовала, так что скот на фермах так от голода ревел, что аж в деревне слышно было.

– Вот и сделайте передачу об этом, – советую.

– А-а, – машет рукой, – все равно не пропустят.

И тут же стал созваниваться с Сельхоз управлением, чтобы прислали специалиста, который в «Новостях» дал бы советы колхозникам: что надо делать, чтобы повысились надои.

Целых полтора часа держали моего брата в Обкоме по поводу его письма в ЦК. КПСС о том, что многотиражки не имеют никакой силы, так как подчиняются директорам заводов. «Товарищ» по идеологии был внимателен и все уверял, что они тщательно контролируют газеты.

– Вот и вашу проверяем. Комиссию уже назначили.

Хорошо, что редактор газеты, в которой работает Виктор, отнесся к этой его «выходке» без особого раздражения, а то могла бы она обернуться для моего братца бумерангом.

Центральная пресса обрушила на нас настоящую лавину правды о жертвах большевиков, и похоже это на поминание в церкви, только в церкви поминают иногда, а мы – каждый день.

Твержу своим журналистам: ну, давайте, пишите и вы смелее, как ваши коллеги в центральной прессе. Нет. Опять строчат информашки, принятые по телефону, забубённые выступления… Приведет редактор молодежных передач в студию раскормленных комсомольцев из Обкома, вот и болтают те в эфире о чем угодно, только не о правде прошлых лет и не о проблемах теперешних.

Сегодня было открытое партсобрание, на котором присутствовал секретарь Обкома по идеологии Погожин. И разъясняла я ему, что при таких отредактированных выступлениях по бумажке режиссура не нужна, ведь для Обкома важно не «как», а «что». Согласно кивал головой, что-то записывал… Ну и что? Ведь ничего не изменится.

Предложил Платон Нестикову из «Рабочего» напечатать свою статью о мальчике, который выбросился из окна, но…

Учился тот в ПТУ. Мать в те дни уехала проведать отца, который сидит в тюрьме, вот этот пацан и привел к себе в дом ребят и девочек из училища, и веселились они у него всю ночь. На другой день девчонки на перемене стали шептаться о противозачаточных средствах и это услышала преподавательница, стала допытываться, ну и рассказали они ей о той вечеринке, а она… Тут же позвонила в милицию, и блюстители порядка нагрянули к тому пацану… аж шесть человек!.. начали делать обыск, рассматривать простыни. Выбежал тот на кухню, распахнул окно и…

Предложил, значит, Платон написать об этом, а Нестиков и не одобрил: нельзя, мол, о таком… Повел его к редактору, а тот – тоже: «Нельзя печатать такое. Это – очернение нашей действительности».

Вот такая у нас «гласность» здесь, «на местах».

Спросила Платона:

– Ответь мне, пожалуйста: почему ты – хороший журналист и отстранен от журналистики; почему я – хороший режиссер, но, по сути, не занимаюсь режиссурой?

Отложил книгу, взглянул, вздохнул:

– Значит, голубка, не вписались… – помедлил, отвернулся к окну, – потому что мы… надеюсь!.. выше того уровня, в котором живем, вот этот «уровень» и не прощает нам этого. – И стал вспоминать, как в начале нашей совместной жизни, мечтали: соберем вокруг себя умных и смелых людей, будем спорить, вести дискуссии. – Помнишь, даже одно время и делали это, а потом поняли, что разговоров откровенных не получится, что боятся люди говорить и больше молчат или просто врут, вот и…

Слушала, молчала. Наверное, так оно и есть, но ведь от сознания этого не становится легче!

И все же Виктора увольняют, а это значит: его письмо в Центральный Комитет «сыграло свою положительную» роль. Поедет, по-видимому, работать в Жирятино, а это – в часе езды от города.

Напечатали статью Платона о предприимчивых мужиках из районного города, – хотят те снять в аренду озеро, развести в нем карпов и кормить весь город. И уже дважды собирали сходку горожан, спрашивали: хотят ли этого? Да, хотят. Но местное начальство не разрешает.

Приезжали журналисты и с Центрального телевидения, из «Взгляда»6, – появилась теперь такая передача, которую мы ждем каждый раз с нетерпением, потому что она для нас – единственный источник правды. Так вот, журналисты из «Взгляда» тоже собирали сходку горожан в этом городе, опрашивали их, уехали…

Но пока ничего не меняется.

Дочка ушла встречать Новый год к подруге. А в десять вечера вдруг вырубился наш старенький телевизор, и стало совсем тихо. К двенадцати сели втроем за стол. Пахло елкой, горели свечи, и было как-то удивительно благостно на душе! Редкие минуты в нашем, раздвоённом существовании.

Ах, побольше бы таких! Вот только жаль, что телевизор…

А, может, потому и благостно, что – без него?