Читать книгу Забыть и вспомнить - Галина Тер-Микаэлян - Страница 4

– Жан, сынок, к тебе обращаются.

В голосе Мишеля Рузави, крупного парижского банкира, слышалось недовольство. Жан, поглощенный наблюдением за девушкой с пепельными волосами, вздрогнул и смущенно извинился перед сидевшим с ними за одним столом деловым партнером отца:

– Простите, господин Моро, я не расслышал.

– Я спросил, молодой человек, как вам нравится СССР – вы ведь здесь впервые?

Жан бросил быстрый взгляд на отца и вежливо ответил:

– Благодарю, господин Моро, мне здесь очень нравится, а вам?

– О! – Моро брезгливо сморщился, подвигал носом и начал ковырять вилкой плохо прожаренное мясо. – Сколько раз мне приходилось бывать в Советском Союзе, и каждый раз возвращаюсь отсюда больным. Что за народ! Ну, почему не приготовить мясо по-человечески? Итак, Мишель, по основному пункту мы с вами пришли к соглашению, остались детали…

Обсуждался вопрос о сумме займа, которую банк «Рузави и сыновья» мог предоставить английскому скотопромышленнику Натаниэлю Моро. Под строгим взглядом отца Жан выпрямился и принудил свое лицо принять глубокомысленное выражение – настолько глубокомысленное, что от напряжения у него сначала свело челюсти, потом онемела шея. Чуть подвигав головой, он покосился в сторону окна и чуть не застонал – девушки с роскошными волосами за столиком не было. Ушла! Ушла, пока они с Моро вели салонный разговор, и англичанин отпускал свои дурацкие реплики!

Почему ему, Жану, так не везет? За то время, что они провели в этом отеле рядом с красивым собором под названием «Исаакиевский», он уже в третий раз видел эту девушку с пепельными волосами. Пару дней назад, когда Жан со старшим братом Полем и его женой Селин после ужина болтали и слушали музыку в ресторане, она посидела немного за соседним с ними столом, выпила кофе и ушла. На следующий день пришла опять и, пока пила кофе, пару раз обернулась. Лицо у «русалочки» (так Жан мысленно окрестил девушку) тоже хорошенькое, и на нем, когда их взгляды встретились, мелькнула улыбка. Ясно, что она не примет в штыки его попытку познакомиться, но о каком знакомстве может идти речь, когда рядом брат с невесткой? Тотчас же начнутся нравоучения:

«Ты не дома в Париже, здесь – Советский Союз, Ленинград, чужая страна, ты забыл, о чем предупреждал папа? Ни с кем в СССР не знакомиться, ни с кем лишний раз не заговаривать и в контакт не вступать»

Жан все прекрасно помнил, но втайне считал отцовский страх перед КГБ чем-то вроде стариковской мании преследования. Однако спорить со старшими – себе дороже, поэтому он решил свести знакомство с прелестной блондинкой в тот день, когда Поль с Селин отправятся в театр. Ближе к вечеру отец сядет работать у себя в номере, а он, Жан, спустится в ресторан один и… И надо же – Натаниэлю Моро срочно понадобился кредит! Так срочно, что он из Лондона примчался в Ленинград, где в это время находилась путешествовавшая по Европе семья Рузави. Накануне столь нетерпеливо ожидаемого Жаном дня Мишель зашел к младшему сыну и предупредил:

«Звонил господин Моро – он в Ленинграде, и завтра мне нужно будет решить с ним вопрос о предоставлении займа. Поль не сможет присутствовать – завтра он ведет Селин на балет, поэтому ты его заменишь».

«И зачем мне присутствовать?»

«Ты ведь знаешь, что согласно уставу нашего банка, при совершении особо крупных сделок обязательно должен присутствовать один из моих сыновей».

Разумеется, конечно! Поль будут любоваться танцорами, а ему, Жану, отведена роль жертвенного агнца. Он сказал – как можно вежливей и как можно ехидней:

«Нет, папа, раз это столь крупная сделка, то присутствовать должен именно Поль. Я плохо разбираюсь в банковском деле – ты сам всегда говоришь, что хорошего банкира из меня не выйдет. Поль с Селин сходят в театр в другой раз, только и всего»

Рука Мишеля легла на плечо младшего сына, прервав его обиженный монолог.

«Думаю, мы с тобой все же разберемся с этим делом. Пусть Поль и Селин немного развеются и отойдут, сынок, – ведь им тоже много пришлось пережить, у них даже не было настоящего медового месяца»

Только это и сказал отец, но Жан, виновато поникнув головой, послушно кивнул:

«Хорошо, папа»

Он и сам знал, что у Поля и Селин не было медового месяца – через неделю после их свадьбы умерла любимая жена Мишеля, мать Поля и Жана, мадам Жанна Рузави. Онкологи поставили ей страшный диагноз за полгода до рокового конца, но они с мужем до последней возможности скрывали от сыновей заключение медиков. Таково было желание Жанны – она не хотела омрачать предстоящую свадьбу Поля и тревожить раньше времени впечатлительного «малыша» Жана. Крепилась, надеялась, что проживет еще хотя бы полгода и успеет подготовить «детей» к горькой для них новости, но ухудшение наступило внезапно. Поль и Жан узнали обо всем лишь за пять дней до смерти матери.

…Когда лицо ее подернулось последней судорогой, и отец, повернувшись к стоявшим рядом сыновьям, хрипло выговорил: «Мама умерла», Жану стало нехорошо. С помутившимся взглядом он закричал и бросился на улицу – прямо под колеса проезжавшего мимо автомобиля. К счастью, водитель оказался асом и успел затормозить, однако было объяснение с полицией, были три недели в нервной клинике, а затем ежедневные сеансы с опытным психоаналитиком.

За время болезни Жана между ним и Селин возникла глубокая и искренняя дружба. Молодая невестка, в раннем детстве потерявшая родителей и не знавшая материнского тепла, теперь сама по-матерински опекала юного брата своего мужа. Их совместная поездка по Европе была отчасти ее идеей – именно она убедила мужа и свекра, что новые впечатления окончательно избавит Жана от депрессии. Что же касается самого Жана, то неизвестно, что ему помогло – врачи, психоаналитик или путешествие, – но он внезапно понял, что жадно, до боли хочет жить. Жить, чтобы сполна познать жизнь со всеми ее страстями, радостным чувством прекрасного, доводящей до безумия музыкой тяжелого рока и горячим сексом…

Ему казалось, что обсуждение незначительных деталей сделки занимает целую вечность. Наконец – наконец! – оно было завершено, и разговор перешел на общие темы. Подали кофе, Мишель Рузави, чтобы поддержать беседу, рассказывал англичанину о днях, проведенных в Швеции, о карнавале, который им довелось увидеть в Риме. Упоминание об итальянской столице заставило Моро с неудовольствием поморщиться:

– Рим меня утомляет – эти итальянцы слишком суетливы! Город, конечно, красив, хотя я отдал бы пальму первенства Стокгольму или Лондону.

Жан, уже лопавшийся от тоски и досады, решил подразнить англичанина.

– А мне кажется, что Ленинград во много раз красивее Лондона.

– Красивее Лондона?! – Моро чуть не поперхнулся.

– Да, мне вообще нравятся русские города – в их архитектуре есть особый стиль, он соответствует характеру русского человека. Не знаю, мне, во всяком случае, так кажется.

Больная печень Натаниэля Моро и без того отвратительно чувствовала себя после плохо прожаренного мяса, а после слов Жана вся скопившаяся внутри него желчь, казалось, нашла выход и хлынула на русских:

– Русский характер! Русский стиль! Да этот лживый и грубый народ сам себя погубит! Именно сам – не Наполеон, не Гитлер и не американцы, а сам, поверьте мне! До чего они довели Ленинград – окурки прямо на тротуаре. И это, вы, молодой человек, называете, красивым городом? Итальянцев хотя бы спасает набожность, у них даже проститутки набожны. Русские говорят, что у них нет проституции – лгут! Посмотрите на эту, – он брезгливо мотнул головой в сторону, – откровенно ловит на живца, специально волосы распустила.

У Жана замерло сердце – она была здесь, в зале, но теперь сидела за другим столом и, чуть наклонившись вперед, что-то говорила официанту. В свете хрустальной люстры ее пепельные волосы жили, казалось, своей собственной одухотворенной жизнью. Англичанин продолжал брюзжать, но Жан, глазами следивший за девушкой, уже не слушал.

Официант отошел, потом вернулся и поставил перед ней кофе. В ресторане было не очень много посетителей, и она сидела за столиком одна. Пепельный водопад слегка вздрагивал в такт музыке, которую тихо играл оркестр. Старый хрыч Моро назвал ее проституткой – возможно, он и прав. Что ж, тогда все намного проще, у Жана был опыт подобного общения – в шестнадцать лет приятели свели его с профессиональной проституткой Клод, и он время от времени с ней встречался.

Когда обед закончился, отец и сын Рузави попрощались с Моро, и Мишель предложил Жану подняться с ним наверх, но тот отказался:

– Позже, папа, я еще выпью кофе, потом немного посижу в баре.

Когда он на правильном русском языке попросил разрешения присесть за ее столик, она разочарованно прищурила сильно размалеванные глаза:

– А я думала, ты француз!

– Конечно, француз, а что?

– Тогда почему так хорошо говоришь по-русски? Хотя, правда, шмотки у тебя точно парижские, – лицо ее разгладилось и стало более дружелюбным. – Нет, у меня есть один мадьяр знакомый и тоже ничего по-нашему шпрехает. Но ты лучше.

Девушка тут же расслабилась и начала болтать, сообщила, что ее зовут Нелей и что она студентка и недалеко здесь снимает комнату. Потом с легкой лукавинкой взглянула на собеседника:

– Ой, душно тут, не могу! Тебе твой пахан разрешает на улицу выходить? А то прошлись бы немного.

– Мой… кто?

– Ну, пэр, пэр твой – папочка, понимаешь? Не поставит он тебя в угол, если нам чуток прогуляться?

– В угол… это как?

– Это наказать, пюнир по-вашему, понимаешь,

– Наказать? Да нет, кто меня накажет я уже взрослый. Хочешь, поднимемся ко мне в номер и поговорим?

Она весело усмехнулась:

– К тебе в номер? Ладно, только потом, я сейчас хочу немного погулять. Небольшой променад, понимаешь? Ты видел, как разводят мосты? Пойдем – покажу.

– Мосты? Да, хорошо, если хочешь – выйдем.

Было совсем светло, но безлюдно – стояла белая ночь. Взявшись за руки, они пересекли Исаакиевскую площадь, дошли до трамвайной линии, и тут Неля вдруг резко потянула его в переулок. Жан удивленно вскинул глаза на девушку:

– Куда ты хочешь идти? Зачем? Пойдем к Неве и посмотрим, как разведут мосты, а потом вернемся ко мне.

Она приблизила к нему смеющееся лицо.

– Ладно, только мост еще знаешь, когда разведут? У-у! Зайдем пока ко мне – ну, где я комнату снимаю, это рядом.

У нее была ослепительно белая кожа, и Жан вдруг почувствовал, как у него часто-часто заколотилось сердце. Он весь напрягся от знакомого волнения и… внезапно вспомнил рассказы отца о застенках КГБ. Вдруг это не было таким уж преувеличением, как всегда казалось ему прежде? Отец говорил, что в тюрьмах КГБ можно исчезнуть навсегда, и никто никогда не узнает, где он. Так в средние века пропадали в застенках Бастилии неугодные королю люди. Эта девушка настолько околдовала его своими волосами, что он забыл – они находятся в СССР, а не в свободной западной стране!

– А если к тебе зайдут из КГБ, когда я у тебя буду? Они ведь приходят в любое время?

Неля в недоумении воззрилась на него, потом прыснула, зажав рот рукой:

– Ага, приходят – посмотреть, где я грязные трусы вешаю. Чего ты плетешь, какое КГБ? Это в Штатах ЦРУ по квартирам ходит!

– В Юэсэй? Нет, я там был, но не видел.

– Да ты это… как у вас говорят, ен пе ку-ку, – повертев пальцем у виска, она с веселым смехом потащила Жана в переулок. Пристыженный ее насмешкой, он больше не сопротивлялся.

***

Закончив работать с бумагами, Рузави старший взглянул на часы – половина двенадцатого. Старший сын с женой вернулись полчаса назад и сразу же отправились к себе в номер. Молодые – хочется поскорей остаться вдвоем. Жан, конечно, тоже лег. Он подошел к номеру младшего сына, прислушался у двери, но, боясь разбудить его, заходить не стал – осторожно ступая на цыпочках, вернулся к себе.

Спать ему не хотелось. Мишель Рузави стоял у окна и смотрел на окутанный прозрачными сумерками белой ночи Исаакиевский собор. Чуть сгустилась мгла, и вновь уже начинался рассвет. В голове Рузави внезапно возникли давным-давно забытые пушкинские строки:

Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса.

Сорок лет назад учитель физики водил их с классом сюда на экскурсию, чтобы показать знаменитый маятник. Сейчас он уже позабыл, какой закон они тогда проходили – то ли вращение, то ли притяжение Земли, но тогда у него по физике стояла пятерка.

…Давным-давно это было. В то время его звали Мишкой Рузавиным, и они с Лешкой Заморским зимой катались по Неве на коньках, а летом ловили рыбу у Петропавловской крепости. Они жили в одном дворе, ходили в одну школу и оба увлекались приключениями Шерлока Холмса. Лешкин отец был известным адвокатом и сына чуть ли не с рождения приучил к мысли, что тот непременно должен стать юристом. Миша Рузавин, который никаких особых желаний и стремлений не имел, просто потянулся за другом, но в университете, куда они вместе поступили, считался хорошим студентом.

В одну из холодных зимних ночей тридцать седьмого года за отцом Миши приехали люди в черном, но забрать его с собой не успели – во время обыска он скончался от сердечного приступа. Своей смертью отец спас Мишу от участи «сына врага народа» – его наверняка исключили бы из комсомола и, может быть, из университета. Люди в черном позволили врачу осмотреть отца и констатировать смерть. После этого они уехали, оставив разоренную обыском квартиру и обезумевшую от горя семью. Тем не менее, Миша мог сказать друзьям, что отец его умер, и все ему сочувствовали, а декан, встретив в коридоре, крепко пожал руку.

После смерти отца в семье Рузавиных начались материальные затруднения, и Михаил ходил в университет пешком, чтобы сэкономить на транспорте. Этот маршрут – от дома до факультета – настолько врезался в память, что десятилетия спустя, стоило ему закрыть глаза, и он опять шел по Невскому мимо Гостиного Двора до Дворцовой площади, переходил Дворцовый мост, встречал взглядом Петропавловскую крепость. В такие минуты ему даже слышался плеск волн Невы, в носу возникал ее ни с чем не сравнимый запах.

В последний раз он шел этим маршрутом в июне сорок первого – вместе с друзьями-однокурсниками. Они только что окончили университет, и в карманах лежали новенькие дипломы. Сколько вновь испеченных специалистов шаталось в ту ночь с ним по Невскому, Михаил уже не помнил, но среди них точно были Лешка Заморский, Иосиф Гуревич, всерьез веривший в переселение душ, и Саня Котов. Иосиф спорил с Санькой и доказывал, что в прошлом перевоплощении был африканским львом. Он даже попробовал сымитировать рычание льва, а из какого-то окна в ответ крикнули «Брысь, проклятая!» и запустили старым башмаком. Башмак ударил Лешку по голове и набил ему здоровую шишку, но они так хохотали, что он это не сразу заметил.

Потом им встретилась компания гулявших десятиклассников из их бывшей школы – в ту ночь в Ленинграде проходили выпускные балы. С высоты своих двадцати с небольшим лет Михаил с друзьями – вчерашними студентами – сначала смотрели на школьников свысока, но потом все они, забыв о разнице в возрасте, вместе пели и рассказывали друг другу смешные истории об учителях и университетских профессорах. В воздухе стоял запах лета, над городом плыла белая ночь, а германские самолеты уже бомбили Советский Союз. Назавтра им начали приходить повестки.

Михаил нарушил приказ Сталина и попал в плен. Это время он старался не вспоминать. Немцы везли их на Запад в душном, наглухо заколоченном вагоне, и они по очереди подбирались к небольшой щели глотнуть свежего воздуха. Однажды эшелон резко остановился – паровоз подорвался на заложенной партизанами мине. Началась стрельба, из некоторых вагонов стали выбегать пленные. Потом и в вагон Михаила хлынул свет, но вслед за этим ворвались немецкие солдаты, расстреливая всех подряд короткими автоматными очередями. Михаил был одним из немногих, кому удалось спастись, уйти, выжить в чужой стране и присоединиться к Сопротивлению. Там он и познакомился с Жанной.

Худенькая, довольно высокая, она, стесняясь своего роста, чуть сутулилась. У нее были удивительно милое лицо и нежная улыбка. До встречи с ней Михаил не знал женщин, и чувство захлестнуло его с головой. После войны он почти не колебался: в Советском Союзе его ждал вождь всех времен и народов, не прощавший невыполнения своих приказов, а здесь, во Франции, была любимая Жанна, песни Эдит Пиаф и – Париж! Париж стал второй родиной для Мишеля Рузави, здесь он добился всего, чего хотел – свободы, уважения, богатства. Только Ленинград ему с годами снился все чаще и чаще, а с сыновьями своими он говорил только по-русски, рассказывая, как в детстве ловил рыбу у Петропавловской крепости…

Он задремал, сидя в кресле. Его разбудил проникший в комнату солнечный луч. Еще не отойдя от нахлынувших воспоминаний и жгучей тоски, Мишель внезапно ощутил неясное чувство тревоги. Торопливо подойдя к комнате младшего сына, он резким движением распахнул дверь и, как вкопанный, застыл на пороге – кровать Жана была пуста.

***

Неля и Жан прошли узкий переулок, повернули направо и оказались в тупике. Неожиданно девушка вскрикнула и опустилась на одно колено.

– Нога! Так я и знала – эти чертовы каблуки! Ох! Даже хрустнуло! Растерявшийся Жан склонился над ней, не зная, что делать.

– Подожди, я тебе помогу, держись за меня.

– Дай, я прислонюсь к стене. Вот так, – она вцепилась в него, прижавшись всем телом, и вдруг пронзительно завопила: – Ой-ой-ой! Больно, пусти!

Ее крик разнесся по всему кварталу, и тут же откуда-то возникли два молодцеватого вида парня.

– Ты что, гад, делаешь?

Они схватили его за плечи. Один, взглянув на плачущую Нелю, воскликнул:

– Нелька! Что он тебе сделал? – и угрожающе повернув лицо к Жану, прорычал грязное ругательство. – Ты хотел изнасиловать мою жену? Я тебе сейчас!

Другой вмешался:

– Не нужно, не трогай – сейчас мы его ментам сдадим.

Растерянный Жан пытался объяснить:

– Да нет, господа! Неля, ты можешь им объяснить? Я ничего плохого не делал.

Он взглянул на Нелю, но она лишь покачала головой и вытерла слезы. Нога у нее, по-видимому, уже совсем прошла, потому что она совершенно спокойно стояла на своих двоих. Тот, кто называл себя ее мужем, осклабился.

– Ничего плохого?! Да вся улица слышала, как она кричала! Пошли в милицию, сволочь!

Жан опять взглянул на молчавшую Нелю – она горько всхлипывала.

– Я ничего не делал, господа. Я иностранец.

– Иностранец? – они переглянулись. – Тебе там своих баб мало, что ты на наших бросаешься? У нас закон один для всех – иностранцам тоже нельзя женщин насиловать. Пошли в милицию!

Жан побледнел – он представил себе лицо отца, когда ему скажут о том, что его сын… Тот из парней, что пониже, миролюбиво заметил:

– Ладно, может, пожалеть его для первого раза? Мы не садисты, вообще-то, понимаешь? У тебя деньги есть?

– Что?

– Деньги, говорю. Должен же ты человеку за обиду заплатить – он ждет жену домой, понимаешь, а ты тут на нее накинулся. Часы тоже можешь дать, курточку. Или хочешь с ментами разбираться? Весь квартал слышал, как она кричала.

Жан опять взглянул на Нелю, но она совершенно спокойно заметила:

– Отдай им, что они хотят, они все равно не отвяжутся. Низкорослый уже потянул с плеч Жана куртку.

– Давай! И еще скажи спасибо, что легко отделался.

Молодой француз уже понял, что его заманили в ловушку. Круто развернувшись, он ударом в челюсть сбил с ног державшего его парня. Высокий сперва оторопел, но через мгновение они вдвоем с приятелем бросились на Жана. Тот уже не чувствовал ни страха, ни замешательства, его захлестнула обида за то, как с ним обошлись в этом городе – в Ленинграде, которым всегда грезил отец. Инстинктивно делая то, чему его учили на занятиях карате, он ответил ударом и послышался хруст – тот, что был пониже, с воем рухнул на землю, схватившись за ногу. Высокий с испуганным видом попятился к стене, и неожиданно в его ладони возник нож. Жана это не испугало – ему после первых же ударов стало понятно, что его противники не владеют даже элементарными приемами.

Низкорослый стонал, лежа на земле, и явно был надолго выведен из строя, поэтому, не обращая него больше внимания, Жан двинулся на высокого. Он напряженно следил за неуклюже выставленной вперед дрожащей рукой с ножом, поэтому не обратил внимания на слабый шорох за спиной. И зря – от тяжелого удара по затылку перед его глазами поплыли искры, и сознание стало меркнуть. Падая вперед, он всей тяжестью напоролся на выставленный нож, ахнул, уже по инерции взмахнув рукой, а потом тяжело рухнул на землю. Неля взвизгнула и схватила высокого за руку:

– Бежим!

Вне себя от ужаса они кинулись прочь. Их корчившийся на земле приятель со сломанной ногой понял, что придется рассчитывать только на самого себя. Сдерживая стоны боли, он быстро пополз в сторону – подальше от того места, где плавало в крови тело молодого француза.

***

Суббота в подмосковном Подольске – день торжественных бракосочетаний. Юрий Кауфман стоял возле стены и смотрел на юную, пару, ставившую подписи в книге регистрации браков. Невеста, расписавшись, нежно взглянула на жениха и улыбнулась. Ее глаза, сиявшие на фоне обрамлявших лицо пышных пепельных волос, внезапно показались Юрию темными звездами, и сердце его дрогнуло от невыносимой боли. Он думал: «Интересно, рассказала она Сашке про меня? Скорей всего, он не станет ее расспрашивать – всегда раньше кричал на каждом углу, что ему безразлично, будет ли его жена девственницей. Но она… Наташка… Будет гладить его лицо как раньше мое, целовать в уголки губ – она всегда такая нежная… была»

Поплыли звуки торжественного марша Мендельсона, защелкали затворы фотоаппаратов. Юрий повернулся и поплелся из ЗАГСа, не дожидаясь, пока новобрачные спустятся к машине, украшенной двумя золотыми кольцами.

– Юра, – окликнула его Зинаида Николаевна, мать Саши, – ты уже уходишь? В отделение? Но не забудь, что вечером к нам.

– У меня… у меня тяжелый больной, Зинаида Николаевна, я не знаю.

Мать Саши с недоумением взглянула на Юрия – ее муж заведовал нейрохирургическим отделением больницы, где он работал, и ей было доподлинно известно, что тяжелых больных, из-за которых молодой доктор Кауфман не мог бы прийти на свадьбу самого близкого друга, сейчас в отделении нет. Она, однако, больше ничего не сказала.

Юрий шел вниз по улице Свердлова, стараясь не вспоминать больше навязчивый запах тела Наташки, который всегда сводил его с ума.

«Она ведь даже не красавица – просто этот запах. И волосы»

– Доктор, – сказал детский голосок, – здравствуйте, доктор. А вы мне голову резали, помните?

Юрий увидел светловолосого паренька, кивнул ему, улыбнулся, и от собственной улыбки из глаз его вдруг покатились слезы.

…Познакомился он с Наташкой, еще будучи студентом. Во время вступительных экзаменов старшекурсники, среди которых был Юрий, следили за порядком и помогали оробевшим абитуриентам не заблудиться в стенах медицинского института. Она стояла у стенда и безуспешно пыталась найти свою фамилию в списках зачисленных, потом, безнадежно опустив голову, отошла к окну и вытерла глаза кончиком пряди пышных пепельных волос. Рядом с ней присела на подоконник конопатая толстая абитуриентка.

– Ну, чего у тебя? Взяли?

Наташка горько качнула головой.

– Нет. А всего-то балла не хватило, почему так – ведь у меня медаль?

– Ну, что из того, что медаль? – пожала плечами толстушка. – Парня с такими баллами бы взяли, факт, а баб, конечно, отсеивают. У меня вот – стаж три года, с любыми баллами обязаны взять, а они, видишь – на физике срезали. Зараза, в гробу я ее в белых тапочках… Теперь еще год в больнице трубить.

Наташа робко посмотрела многоопытную толстушку.

– А мне… можно у тебя в больнице устроиться – до следующего года?

– Не-а. У тебя ведь какая прописка – кемеровская? А в Москве только с московской берут. Так что, подруга, езжай в свое Кемерово, поработай годик, а потом обратно, – она боком сползла с подоконника, поправила юбку и равнодушно махнула Наташе рукой. – Ладно, пока.

Во время их разговора Юрий стоял рядом с равнодушным видом занятого своими мыслями человека и делал вид, что наблюдает за порядком в коридоре, но когда толстая абитуриентка ушла, он обратился к Наташе:

– Если хочешь в Москве остаться, то не обязательно в больнице – можно, например, за старичком каким-нибудь присматривать частным образом.

Девушка радостно вскинулась и, прижав к груди руки, заойкала на каждой фразе:

– Ой, я бы могла, я все умею – у меня отец столько болел, и я все время с ним…

Юрий недоверчиво взглянул на нее:

– Ты согласилась бы? Это тебе не игрушки – сегодня взялась, а завтра надоело. Тебе родители, может, не разрешат.

– Ой, ну что ты! Никто мне ничего не запретит, и если ты знаешь, куда можно обратиться…

– Я знаю одного старенького деда – профессора. Нужно за ним ухаживать.

– Ой, я согласна, пожалуйста!

– Тогда пошли.

По дороге Юрий вкратце обрисовал Наташе ситуацию. Старенький профессор Иоглев был отцом квартирной хозяйки Юрия. После войны он получил большую пятикомнатную квартиру. Теперь кроме него самого там были прописаны его дочь с мужем и взрослый внук. Две комнаты квартиры обычно сдавались жильцам – Юрий сам занимал одну из комнат на пару с однокурсником. Однако в последнее время старичок-профессор стал доставлять всем массу хлопот – включал газ, забыв при этом зажечь спичку, бродил по дому по ночам и путал дверь туалета с дверью кладовки. Ни детям его, ни жильцам это, естественно, не нравилось, но о том, чтобы поместить старика в дом престарелых не могло быть и речи. Участковый врач сурово отчитала дочь, едва та попробовала об этом заикнуться:

«Не стыдно вам? При взрослой дочери отца в дом престарелых отправлять? А вы знаете, какие там условия? И грязные старики ходят, и бьют их. Что у вас, сердца нету?».

– Правда, как можно отца родного туда отдать? – расстроилась Наташа. – И что она решила – не отдавать? Я бы своего папу в жизни не отдала. Пусть что угодно делает, только бы был жив, только бы со мной

Юрий пожал плечами и объяснил, что его квартирная хозяйка далеко не столь сентиментальна – вполне вероятно, она все же и избавилась бы от старика, но приезжали из Академии наук, намекнули, что квартира ведомственная и была предоставлена профессору, как ученому с мировым именем. Если он будет жить в доме для престарелых, то квартиру у семьи могут отобрать. Выход нашла жена внука. У нее была небольшая однокомнатная квартира на окраине Москвы – в Теплом Стане. В эту квартиру семья переселила старичка-профессора, но оставлять его там одного, естественно, было нельзя, потому что в квартире даже еще не подключили телефон. Поэтому дочь искала женщину или девушку, согласную выполнять функции круглосуточной няни.

– Запомни, – наставлял Юрий, – профессора зовут Максимом Ивановичем, а дочь его – Альбиной Максимовной. Тебе будут платить деньги плюс питание, сразу обговори. Не стесняйся, деньги у них есть. Готовить умеешь?

– Умею, – робко пискнула Наташа.

– Я буду три раза в неделю покупать продукты и привозить, мне Альбина за это плату за жилье скосит.

Альбина Максимовна встретила Наташу приветливо до необычайности. Естественно – других желающих быть сиделкой при впавшем в детство старике найти было невозможно. Немедленно начались хлопоты по обустройству девушки на новом месте. Для Наташи привезли в Теплый Стан старую низенькую железную кровать и поставили на кухне, положили на нее тюфяк, застелили простынями. В ванной комнате разместили старенькую стиральную машину, а на кухне появилось множество кастрюль с пригоревшим дном и чашек с отбитыми ручками. Альбина Максимовна приговаривала:

– Главное, чтобы у вас с отцом все тут было, а мы-то обойдемся. Если надо, то, в крайнем случае, купим себе. Наташенька, если что надо, то не стесняйся.

Она предложила Наташе деньги за два месяца вперед, и когда та стала смущенно отнекиваться, замахала руками.

– Что ты! Тебе же купить себе все надо – приехала из дому с одной сумочкой!

Максим Иванович все время, пока они возились, сидел себе в комнате и улыбался ясной детской улыбкой. В суматохе, его забыли покормить, но он стеснялся напомнить. Когда дочь уехала, и Наташа принесла ему чай с бутербродами, он погладил ее по голове.

– Спасибо, деточка, сама тоже покушай.

Так началась для Наташи новая жизнь, которая продолжалась почти два года. Максим Иванович был милейшим человеком и если путался в текущих событиях, то на прошлое у него память были превосходная. Порою на него находило, и он вспоминал удивительные вещи из своей прежней жизни – о работе, о встречах с выдающимися людьми. Хотя часто он повторялся и рассказывал одно и то же, но делал это так мастерски, что слушать его было все равно интересно, и если рассказ был смешной, то Наташа заливалась хохотом. Это радовало старичка. Он говорил, принимая Наташу за свою дочь Альбину:

– Развеселил я тебя, Альбиночка, и то ладно. Совсем я тебя, доченька, замучил – возишься со мной, возишься. Уехать мне надо.

Мысль об отъезде настолько овладела стариком, что он все время порывался уйти из дома, поэтому Наташа не могла оставить его ни на минуту. Просьбы и уговоры на него не действовали – он только глядел на девушку светлыми детскими глазами и жалобно говорил:

– Ты же молодая, Альбиночка, я тебе всю жизнь порчу!

Удивительней всего, что свою настоящую дочь Альбину Максимовну он не узнавал и принимал за какую-то Мелиссу Львовну, разговаривая с ней строгим официальным, тоном: «Да-с, милейшая Мелисса Львовна. Извольте-с, милейшая Мелисса Львовна».

Жизнь Наташи превратилась бы в полное затворничество, если бы не Юрий, который постоянно заходил принести продукты, измерить старику давление и выслушать сердце. Он приносил ей книги, что-нибудь рассказывал и часто задерживался допоздна, сидя рядом с Наташей у стариковского кресла и слушая его истории – Максим Иванович не ложился спать, если ему не давали выговориться. Один раз он рассказал им следующую историю:

– Было это в тридцать втором году. Меня только что назначили директором института, и не успел я порадоваться, как начались звонки – этого прими на работу, тому дай должность – короче, считали наш исследовательский институт лавочкой для желающих сытой жизни бездельников. Я, конечно, всеми способами отбрыкивался, но однажды встречает меня мой лучший друг и просит: возьми, мол, зятя на работу – хоть лаборантом каким-нибудь.

Другу, ясно, отказать я не мог, оформил парня. Вдруг приходит ко мне начальник отдела кадров и говорит:

«Кого вы мне, Максим Иванович, в снабженческий отдел направили?!»

«А в чем дело?» – спрашиваю.

«Хайрулин-то этот за воровство сидел, только освободили его».

Конечно, это не уклонист, не вредитель какой, но в снабженческий отдел его брать неловко, сами понимаете. Не знаю, что делать – и другу неловко отказать. Подумал я и решил: пусть он моим личным секретарем будет – у меня в кабинете кроме сломанных стульев и разных бумаг воровать нечего.

Вот работаем мы месяц-другой. Как-то приходят из одной лаборатории и говорят, что для проведения совершенно уникального опыта им, мол, нужен специальный вакуумный насос, а стеклянные его части может выдуть только один во всей Москве стеклодув – у нашего институтского не получается. Обратились наши ученые к этому стеклодуву, но тот оказался несознательным – ради науки работать не хочет и требует за тонкую работу больших денег. Как быть? Во-первых, столько денег, сколько он просит, я выделить не могу, а во-вторых, институт может расплачиваться только по безналичному расчету. Тут мой жулик-секретарь что-то себе покумекал, подсчитал, пока все горевали, и подходит к ним, рукой машет: ничего, мол, ребята, мы это уладим, а пока идите по рабочим местам – у Максима Ивановича много другой работы. Ушли они, а я на какое-то время про это позабыл – дел было достаточно.

Надо сказать, что в моем институте работало несколько человек, которых называли сексотами. Я, конечно, об этом знал, но не в моей власти было их убрать. Они могли в любой момент доложить кому нужно и на кого нужно. Правда, некоторые были более или менее порядочными и перед тем, как информировать соответствующие органы, приходили ко мне. Так вот, приходит ко мне один такой и такой и сообщает: профессор Белозоров, мол, торгует на рынке мехами. Я сперва не поверил – Белозоров был ученым до мозга костей и даже в голодные годы сидел у себя на чердаке и писал свои книги. Но потом приходит другой и говорит уже совсем невероятное: все сотрудники профессора Белозорова торгуют на рынке. Я вызываю Белозорова, говорю:

«Игорь Михайлович, помилуйте, что такое? Наше государство достойно оплачивает труд ученых, неужели вам не хватает? У вас же в лаборатории комсомольцы работают, как вы на это пошли?»

Он мне тут и рассказывает. Оказывается, мой жулик-секретарь подсчитал и научно доказал, что если одну норковую шубу разрезать на меха, то общая стоимость всех полученных шкурок превысит стоимость самой шубы. Вот наши ученые и купили вскладчину норковую шубу, разрезали ее, продали меха, купили другую норковую шубу, опять порезали и т. д. Короче, к тому моменту, когда я его вызвал, они уже не только вернули свои собственные деньги, но и расплатились со стеклодувом, поставив в лаборатории новый насос. Только насос этот, к сожалению, нельзя было поставить на баланс, потому что неизвестно было, из каких фондов на него выделены средства. Вот какая история у нас вышла. В органах, было, заинтересовались, но потом у них столько работы прибавилось с вредителями, что до нас руки не дошли, и никого за эту самодеятельность не наказали, а я с тех пор стал этого жулика уважать, и он нас часто выручал своей смекалкой.

Старик весь преобразился, рассказывая, и даже помолодел, но когда Наташа стала давать ему снотворное на ночь, опять сник, начал говорить ерунду. Уложив его, Юрий с Наташей ушли посидеть на кухне. Юрий спросил:

– Тебе не очень тяжело с ним?

– Да нет, я привыкла. За папой даже тяжелей было ухаживать.

Юрий уже знал, что в тринадцать лет Наташа стала сиделкой при больном раком отце. Мать ее как раз в то время встретила другого человека и дома почти не появлялась. В течение двух лет вся тяжесть ухода за умирающим лежала на плечах девочки-подростка. Когда отца хоронили, мать была на шестом месяце беременности и сразу же после похорон привела в дом отчима, а после рождения близнецов на Наташу вообще уже никто не обращал внимания.

У нее, Наташки, было два «ухажера», которые по очереди носили ее портфель и часто из-за нее дрались. Их родители жаловались матери Наташки, а та грубыми словами ругала и даже один раз избила дочь. Однажды – это было перед самым окончанием школы – Наташка, думая, что дома никого нет, выбежала из ванны голышом. Неожиданно дверь одной из комнат отворилась, и она оказалась лицом к лицу с отчимом. Ойкнув, девочка хотела проскользнуть в свою комнату, но он загородил ей дорогу и взял за плечи.

– Погоди, Наташка, … сейчас…

На его лице появилось странное выражение, испугавшее Наташу, но она не успела даже вскрикнуть – открылась входная дверь, вошла мать с тяжелой продуктовой сумкой в руках и застыла на месте, оторопев от увиденного. Отчим, отступив назад, мгновенно исчез в спальне, а Наташа получила сильный удар по лицу тяжелой сумкой. Прежде, чем она успела забежать в свою комнату, разъяренная мать стукнула ее еще несколько раз.

Когда на следующий день девочка пришла на выпускной экзамен по математике, все ахнули – лицо у нее было в синяках, шея исцарапана, а губы распухли так, что она не могла ими шевелить. Директор немедленно позвонил ее матери, но та не стала скрывать, что избила дочь, добавив такие грязные подробности, что никто из учителей не поверил, Наташу в школе любили за прилежание и помнили, как она ухаживала за умирающим отцом. Однако, никто – ни учителя, ни соседи, ни сам отчим – не смог разубедить мать, что все было случайностью. Сама Наташа ничего доказывать и объяснять никому не стала – отчасти из-за того взгляда отчима, который она не могла забыть, а еще потому, что физически ощущала ненависть, которую испытывала к ней мать. А та после выпускного вечера с каменным лицом положила перед дочерью деньги:

– Это тебе на дорогу. Езжай, куда хочешь, поступай, куда хочешь, здесь тебе на билет и еду достаточно. Но не поступишь – домой не возвращайся, больше не получишь ни копейки.

Юрий, когда она рассказала ему об этом, сказал:

– Ты хорошо сделала, что уехала – у твоей матери обычная ревность, а это чувство не поддается ни логике, ни убеждениям. Ты сама ревновала когда-нибудь?

– Нет, а кого мне ревновать?

– Ну… тех ребят, хотя бы, которые из-за тебя дрались. Тебе самой-то нравился кто-нибудь?

Во взгляде Наташи мелькнуло изумление:

– Что ты! Мы просто дружили, я думаю, они начитались романов и разыгрывали из себя мушкетеров.

– Кто знает, кто знает! А я… я тебе нравлюсь?

Он близко наклонился к ней, вдыхая аромат ее волос и с трудом сдерживая волнение. Она смутилась, но не отодвинулась.

– Ну… я не знаю… да, наверное.

Юрий крепко прижал к себе тонкую девичью фигурку, поцеловал пухлые губки. Она не сопротивлялась и не отталкивала его. Все между ними произошло очень быстро, как-то само собой, и ту ночь они провели вдвоем на старой железной кровати.

Летом Наташа опять поступала в институт и опять не попала. Юрий проходил интернатуру. Он окончил институт с «красным» дипломом, подал документы в аспирантуру и сдал на «отлично» английский и философию, но на вступительном экзамене по специальности экзаменаторы не стали даже слушать его ответа – они задали пару маловразумительных вопросов и выставили оценку «неудовлетворительно». Как сказал Сашка Лузгин, Юрия не приняли в аспирантуру из-за фамилии. Сашке можно было верить – его отец имел связи и мог сообщить точную информацию.

Фамилию свою – Кауфман – Юрий получил от одного из немецких предков, приехавших в Россию еще в царствование Петра I. В самом начале войны, когда немцев стали поголовно выселять в Среднюю Азию, дед Юрия сумел с помощью друга, работающего в органах, изменить запись в паспорте и вместо немца стал писаться евреем. Уже через десять лет его потомки ощутили всю прелесть обладания новой национальностью, однако хода назад не было. Отец Сашки – Лузгин Георгий Александрович, – работавший в подольской больнице, предложил Юрию:

– Иди ко мне в отделение работать. Я направлю запрос в институт и выбью тебе, как молодому специалисту, комнату в общежитии. Чуть позже сделаем и направление в аспирантуру. Поработаешь год-два – что делать.

Лузгин чувствовал некоторую неловкость оттого, что его собственный сын Саша в аспирантуру поступил сразу же после окончания института, хотя у него и не было «красного» диплома.

Весной неожиданно умер Максим Иванович – лег вечером спать, как обычно, а утром не проснулся. Наташа, принесшая ему завтрак, нашла его уже похолодевшим. Испуганная, она позвонила Альбине Максимовне, вызвала «Скорую помощь», позвонила Юрию на работу в Подольск. Началась обычная в таких случаях суета, из профкома института, где прежде работал Иоглев, приехали люди. Похороны были торжественные. На поминках Альбина Максимовна много выпила, раскраснелась и часто вытирала глаза. Всем распоряжалась ее бойкая сноха, которая сказала Наташе:

– Ты до конца мая еще можешь пожить в квартире, а потом я там ремонт буду делать – старик, наверное, всю комнату обоссал.

До конца мая оставалось две недели. У Наташи, проведшей почти два года в полном затворничестве со стариком, с которого ни на минуту нельзя было спускать глаз, не было в Москве ни единого знакомого – кроме Юрия, с которым ее связывали неопределенные отношения. И который с самого начала их связи ни разу не заговорил с ней о будущей совместной жизни. После слов бойкой снохи он слегка отвел глаза в сторону и небрежно заметил:

– Да не расстраивайся, в случае чего поживешь пока у меня.

Юрий теперь работал в Подольске, где профессор Лузгин, как и обещал, «выбил» для него комнату в общежитии, однако афишировать своих с Наташей отношений перед друзьями и знакомыми ему не хотелось. Поэтому от предложения его особым радушием не повеяло, и девушка растерянно опустила голову. Искоса на нее поглядывая, он размышлял в поисках выхода из неловкой ситуации.

«Конечно, мне с ней очень хорошо, но…»

Ему действительно было хорошо с Наташей, его первой и единственной женщиной, но в перспективе Юрий Кауфман, как и многие молодые люди с периферии, рассчитывал осесть в Москве. Иметь в столице квартиру и, разумеется, прописку. Для получения всех этих благ существовал единственный способ – брак с москвичкой. Перед окончанием института Юрий уже начал приглядываться к однокурснице Тане Черных – очень милая девчонка, огромная квартира в районе Патриарших прудов. Плюс ко всему – единственная и любимая дочь у родителей, так что с братьями и сестрами конфликтов по поводу жилья не предвидится. Папа – профессор-физик, мама – актриса, семья обеспеченная. И дело верное – Танька с первого курса к нему, Юрию, неравнодушна. Кстати, назавтра у Тани день рождения, и она приглашала к себе всю их бывшую группу. Сказала:

«Можете приводить с собой всех своих друзей и знакомых»

Тут у Юрия мелькнула озорная мысль – не привести ли туда Наташку? В квартире Черных народу поместится до кучи, придут школьные друзья, друзья друзей и просто малознакомые приятели. Наташку представить, как родственницу, предупредить, чтобы об их отношениях не болтала. Она из себя очень даже ничего, наверняка обзавелась бы другими ухажерами, помимо него, если бы не сидела целые дни взаперти. Может, среди Танькиных гостей кто и найдется – пригреет ее, снимет с его, Юрия, головы эту заботу. Он взглянул на понурившуюся девушку и усмехнулся:

– Веселей, девочка. Давай, я завтра тебя с собой возьму в одно место. Развлечешься, отдохнешь.

Наташа растерянно вскинула глаза:

– Куда это?

– Пойдешь – увидишь. Нормальное место, посмотришь на людей. Ты ведь тут с Максимом Ивановичем говорить уже, наверное, разучилась.

У Тани дома было шумно и накурено. Когда они пришли, веселье уже началось, играла музыка, пол вибрировал от топота пляшущих ног. Юрий со словами «дальняя родственница приехала, привел, чтоб не скучала» подтолкнул Наташу к встретившим их однокурсницам – дал всем понять, что дальше «родственница» может развлекать себя сама. Таня мягко увлекла его за собой, протянула бокал вина. Она была хорошенькая и вся сияла счастьем, кружась в его объятиях. Юрий, почти касаясь губами ее уха, шептал ей комплименты пока… пока не увидел Наташу и Сашу Лузгина. Они двигались под музыку, крепко прижавшись друг к другу, волосы Наташи пепельной дымкой метались из стороны в сторону, а темные глаза смотрели на Сашу так… Никогда она ТАК не смотрела на него, Юрия. В конце вечера он стал искать ее, чтобы проводить домой, но пробегавшая мимо Лида Соломатина бросила:

– А твою… эту… родственницу Лузгин пошел провожать.

Юрий три дня злился и не приезжал к Наташе. На четвертый день, когда он решил ее навестить, квартира в Теплом Стане оказалась запертой. Прождав под дверью до вечера, он позвонил Альбине Максимовне, и та сообщила, что накануне Наташа взяла свои вещи, отдала ей ключи и уехала с каким-то молодым человеком.

– Неужели, Юрочка, Наташа тебе даже не сообщила, куда собирается? – сочувственно закудахтала она. – Вот неблагодарная – столько ты о ней беспокоился, старался для нее! Ну и плюнь на нее, пусть идет, куда хочет, забудь об этой стерве, такие не пропадают.

Но забыть Наташу Юрий так и не смог.