Читать книгу Половинка чемодана, или Писателями не рождаются - Галина Врублевская - Страница 4

Я смотрела на экран компьютера, подыскивая первую фразу для своей книги, но мысли прятались от меня, исчезая в тумане прошлого. В задумчивости повернула голову к окну. Ранние зимние сумерки превратили окно в тусклое зеркало: в стекле отражались желтоватый комнатный торшер и собственный силуэт, слитый с высокой спинкой компьютерного кресла.

Моя тень за стеклом, растворённая в кресле, казалась лишённой признаков возраста и даже пола. Только я могла угадать в плывущей картине призрачную фигуру, и голову с короткой стрижкой, и лёгкие блики от очков, и чуть растянутые в улыбке губы.

За окном всё заметнее темнело, теперь над сизым полотном проезжей части дрожало лишь световое пятно торшера, подвешенное на провода уличного освещения среди прочих светильников. Ни машин, ни людей, только лёгкие снежинки, возникшие в полутьме. Но что-то зашевелись в сердце, а может быть, в душе. И тут же из цепочки тусклых уличных огоньков послышался тонкий голосок, как звон комарика над ухом:

– Привет! Давай вспоминать вместе, я тебе помогу.

Только этого мне и не хватало: слышать внутренние голоса!

Но я решила поддержать игру и уточнила:

– Кто ты? Мы знакомы?

– Не узнала? Я твой внутренний покинутый Ребёнок! Пробился из того прошлого, куда только что забрели твои мысли.

Мне было известно, что в психологии принято разделять нашу личность на внутреннего Ребёнка и Родителя, оставляя часть и для Взрослого. Но голос этого беспомощного мифического существа не слышала уже много лет. Что ж, пора возобновить знакомство:

– Я даже забыла, как ты выглядишь, милый друг!

– Выпускай меня почаще из того заточения, где прячешь меня, и хорошо будет нам обоим!

Я бы с удовольствием распахнула дверцы клетки и выпустила несчастное создание на волю, но не знала, как это сделать. Разве что попросить его напомнить историю нашего знакомства. Что я и сделала.

Мама, Краснова Надежда Ивановна (фото 50-х)

– Слушай и пиши, – важно пискнул малыш. – Я напомню историю моего и твоего появления. Ведь в самом начале ты и я были неразрывны, одним целым! Потом ты выросла и повзрослела, а я так и остался ребёнком, хотя тоже подрос. Так вот. Великая Отечественная война шла к завершению. В эвакогоспитале, развёрнутом в далёкой уральской деревушке, встретились твои родители: раненый боец Красной армии Владимир Дмитриевич – твой отец – и военврач челюстно-лицевого госпиталя Надежда Ивановна – твоя мама. После майского победного салюта, в том же месяце, ты и родилась.

– Да, это так. Я родилась в мае сорок пятого. И ты, значит, тоже?

– Я же сказал: мы были вначале одно целое. Каждый человек рождается целым, а потом начинает дробиться и дробиться, до той поры, пока не настанет пора собрать все свои раздробленные части и вновь стать целым. Но ты не перебивай! Тебе было несколько месяцев, когда началась демобилизация военнослужащих, и твоя мама засобиралась на родину, в Ленинград, где оставались её родители – твои бабушка с дедом. Она ехала поездом…

Я тряхнула головой, заметив, что разговариваю вслух сама с собой. И решила просто молча записывать, как оно всё было.

Мама часто рассказывала мне о той, первой в моей жизни, поездке. Она поехала в Ленинград со мной на руках, а отец остался на Урале, хотя обе мы с ней уже носили его фамилию – Красновы. Мне было тогда несколько месяцев. По неведомой мне причине отец почти сразу отстранился от семьи, а в скрижалях моей судьбы этот факт записан как беспричинное невезение.

Отец, Краснов Владимир Дмитриевич (фото 50-х)

В первые послевоенные годы железнодорожные поездки являлись настоящим преодолением. Даже если у пассажира имелся билет, втиснуться в вагон оказывалось невозможным. Мне легко вообразить обстановку посадки по советским кинофильмам. Покосившееся здание станции; трава, проросшая сквозь гравий среди шпал железнодорожной колеи, затоптанная сапогами и ботинками людей, жаждущих занять своё место в поезде. Пыхтит клубами пара готовый тронуться с места паровоз. Висящие гроздями на ступенях вагонов пассажиры: солдаты с вещмешками, женщины с чемоданами, старики. Сильные отталкивают слабых, залезая в вагон чуть ли не по головам! Моя худенькая, небольшого роста, мамочка в великоватой ей шинели, с вещмешком на плече и грудным ребёнком – со мной – на руках не может даже приблизиться к ступеням вагона, куда пытаются втиснуться всё новые люди.

И тут какой-то солдат берёт у неё туго спелёнатого младенца и, высоко подняв меня над головами гудящей толпы, передаёт свёрток другим людям. Я плыву маленьким дирижаблем над людскими головами. Ближайший к составу человек тянется на цыпочках к приоткрытому окошку вагона, чтобы впихнуть в него ребёнка. Другие добрые руки втаскивают меня через окно в купе. Теперь и у мамы появляется свобода действий – её подталкивают в спину, в рюкзак, к двери вагона. Она хватается за поручни и втискивается на нижнюю ступеньку лестницы.

Минута-другая, мамочка продвигается через битком набитый коридор в сторону отсека, где лежит поперёк жёсткой полки и заходится в плаче её ребёнок. Наконец она вновь берёт дочку на руки и прижимает к себе подвижный свёрток.

Иногда я пытаюсь представить, что было бы, если б поезд тронулся, а мама не успела бы втиснуться в вагон. Совсем по-другому сложилась бы моя судьба. Может быть, детдом или случайная опекунша в дальнем захолустье – даже страшно подумать! Но случилось лишь несколько сумасшедших дней в переполненном людьми вагоне старого образца, с узкими окошками, без удобств и отопления. Но всё же это лучше, чем ехать в «теплушке» – памятном маме по годам войны грузовом вагоне. Наконец мы в Ленинграде. И это настоящее везение: добрались благополучно! Мы дома у бабушки с дедушкой – в двух смежных комнатах большой коммуналки.

Мне всего лишь несколько месяцев. Мама выкладывает меня поперёк широкой кровати, стоящей у окна, где обычно спят бабушка с дедом. Им под пятьдесят – ещё вполне активный возраст, но тяготы военного времени превратили их почти в стариков. Оба пережили полтора блокадных голодных года в городе под обстрелами и чуть позже – опасные приключения на льду Ладожского озера по дороге в эвакуацию. И, наконец, трудное возвращение в Ленинград после окончания Великой Отечественной войны.

Распелёнатая на просторной кровати, лежа на спине – ручки-ножки дрыгают, – я тревожно разглядываю ещё не осмысленным взглядом незнакомое окружение: стены с унылыми ромбиками голубых обоев, чуть запылённый высокий потолок, и через окно четвёртого этажа упираюсь взглядом в крышу противоположного дома нашего двора-колодца. Мой взгляд отталкивается от печных труб, рассекающих узкую полоску неба за нашим окном, и возвращается назад. Скосив глаза, вижу блестящие никелевые шарики на железной спинке кровати и успокаиваюсь, зацепившись за блестящий якорёк в незнакомой обстановке. Эти шарики я буду не раз откручивать и закручивать позже, когда меня, уже пяти-шестилетнюю, наказывая за детские шалости, будут ставить в угол рядом с этой кроватью.

Я с бабушкой: Ануфриева Вера Михайловна, блокадница. 1946 год

Пока же для меня сооружается колыбель из подручных средств. Дед достаёт с верхотуры шкафа старый кожаный чемодан – верный спутник их с бабушкой блокадных перемещений из Ленинграда в эвакуацию и обратно – и отвинчивает от него крышку. Бабушка кладёт на дно самодельный матрасик. Эту половинку чемодана, как и блестящие шарики большой кровати, я помню не только по рассказам бабушки – позже она стала хранилищем моих игрушек и моим личным квадратным метром в нашей большой коммунальной квартире.

Спустя неделю-другую после возвращения на родину мама получит в горздраве направление на работу в город Ленинградской области Выборг и уедет из Ленинграда на долгие семь лет, а всё моё дошкольное детство пройдёт без неё. Вначале мой отец отстранился от меня, застряв на далёком Урале, а теперь рядом нет и мамы. Должно быть, потеря обоих родителей обескуражила меня в какой-то момент. Хотя от груди мама отстранила меня ещё раньше – по её рассказам я знаю, что в эвакогоспитале, где мы с мамой и папой жили первые месяцы, меня кормила грудью другая женщина. Теперь же меня, лежащую в половинке чемодана, бабушка поила смесью из бутылочки. Из чего эта смесь могла состоять, мне даже придумать фантазии не хватает – ведь в Ленинграде первые два года после войны сохранялась карточная система.

Оставленная мамой на бабушку с дедом, я, наверно, плакала и скучала, но всё же потихоньку росла и взрослела. Вместе с тем подрастало, стало быть, и моё внутреннее Дитя, помогающее мне сейчас писать свою биографию.

В сознательной памяти я вижу себя уже подвижной весёлой девочкой лет четырёх-пяти с лохматыми кудряшками на голове – ребёнком любознательным и совсем не покинутым. Я бегаю по нашим и по соседским, когда пустят, комнатам или катаюсь по длинному коридору коммунальной квартиры на трёхколесном велосипеде соседа Лёни – я на целый год старше товарища моих детских игр. И кроватка у меня уже настоящая: железная, с тускло-зелёными прутьями у изголовья и ног, и с приспущенной верёвочной сеткой, чтобы ребёнок не упал во время сна. Я буду ещё долго спать на этой кроватке и после того, как мне совсем снимут сетку, и даже когда пойду в школу, заметно вытянусь и придётся просовывать ноги между железными прутьями спинки.

А в половинке чемодана, стоящего на паркетном полу рядом с белой кафельной печью, поселятся красный пластмассовый мишка и два больших целлулоидных пупса – мальчик и девочка, различаемые по одежде и названные именами бабушки и деда: Вера и Ваня. А ещё там поместится крутящийся волчок с яркими полосками на боках. Любимое занятие – елозя по полу, бесконечно раскачивать ручку его завода: тогда внутри волчка вспыхивают весёлые огоньки и он, как по волшебству, оживает и горделиво танцует на старинном паркете. И все дни, проводимые мною при бабушке, запомнились мне такими радостными огоньками крутящегося волчка и мягким теплом от старинной, облицованной белым кафелем печи.

Изредка приезжала из Выборга мама. Помню, как застывала рядом с ней на кушетке, выпрямив спину. Кушетка имела валики и твёрдые прямоугольные подушки, но мама запрещала мне прислоняться к ним, как и сутулиться. Обычно мама привозила мне в подарок какую-нибудь книжку или музыкальную игрушку. Помню губную гармошку – небольшую плашку с мелкими дырочками в ней; игрушечную шарманку с крутящейся ручкой, издающую непонятный треск; детский ксилофон, сделанный из округлых металлических пластин разной длины, – по ним можно было громко стучать деревянными молоточками с шариками на конце. Много позже, когда мама наконец вернётся в Ленинград и будет жить с нами, она расскажет мне о своих неисполненных мечтах: маме ещё в детстве хотелось играть на гитаре, учиться в музыкальной школе, но не сложилось. У мамы имелись свои претензии к её маме, моей бабушке. Но мне, к сожалению, не передался её музыкальный слух, поэтому музыкальные игрушки быстро ломались и вскоре терялись. Но зато надолго сохранялись подаренные мамой книжки-раскладушки с цветными картинками на толстом картоне. И я, ещё не умея читать, раз за разом, водя пальцем по строчкам, повторяла про себя какие-нибудь путешествия Колобка. Перед самой школой моей любимой книгой стала увесистая книга сказок Андерсена.

Я с мамой: Краснова Надежда Ивановна, 1947 год

У бабушки были другие приоритеты в воспитании девочки. Она шила вместе со мной наряды для кукол Веры и Вани; учила меня вышивать узким стебельчатым швом и расплюснутой гладью; затевала лепить пирожки с начинкой; а также поощряла мою страсть к рисованию, покупая альбомы и цветные карандаши.

Я с бабушкой и дедушкой: Ануфриевы Вера Михайловна и Иван Сергеевич. (И кукла Вера)

Внёс лепту в моё раннее воспитание и дед, ещё до школы научив меня играть в домино и в шашки.

Поскольку я не посещала детский сад, то в половом просвещении отставала от сверстников и долго думала, что мальчики от девочек отличаются только одеждой, как мои бесполые пупсы Вера и Ваня. Но плюсом коммунальной квартиры являлись социализация и расширение кругозора по всем вопросам. Так, мой дружок Лёня, разрешающий мне кататься на своём трёхколесном велосипеде по коридору, однажды наглядно просветил меня. Встав у низенькой детской раковины, находящейся в уголке квартиры рядом с уборной, он взялся за свою фитюльку и показал, как писают мальчики. Демонстрацию процесса застала его мама и поставила сынка в угол за его просветительскую деятельность. Мне тогда было уже шесть лет, а ему только пять.

В этой коммунальной квартире на Средней Подьяческой улице я выросла и прожила до двадцати пяти лет. Сюда прибегала из школы, а позже возвращалась из института. И даже свою семейную жизнь начала здесь – в две наши смежные комнаты, где теснились трое взрослых и я, едва достигшая совершеннолетия, однажды привела своего мужа, иногороднего студента. Здесь научилась замечать разный уровень обеспеченности, узнала о национальных отличиях и разных религиях. В русскую Пасху моя бабушка пекла куличи и угощала родителей Лёни, а они, в свою очередь, угощали нас еврейской мацой на Пасху еврейскую.

Здесь наблюдала, как на кухне соседки ругаются из-за конфорок, из-за открытой форточки, из-за лужи под раковиной. Но сама не успела врасти в статус полноправной хозяйки, чтобы спорить с главными персонажами этих скандалов. Ведь даже после моего замужества обед на всю семью продолжала готовить бабушка.

Вообще, во мне удивительным образом совмещались инфантильность и раннее взросление. Сейчас можно было бы порассуждать и о внутреннем Ребёнке, и о детской травме, о комплексе девочки, выросшей без отца и вдобавок в дошкольном детстве – без нежной мамы. Но у меня всегда была любимая и заботливая бабушка, и она считала меня лучше всех. А я старалась оправдать её доверие.