Читать книгу Половинка чемодана, или Писателями не рождаются - Галина Врублевская - Страница 8

В пятом классе я удивлялась на саму себя, что своей образованностью уже превзошла бабушку, – ведь она до революции училась лишь три года. Но в жизненных вопросах её авторитет в моих глазах оставался непогрешимым, как орфография в печатной книге тех лет.

Так же авторитетны стали для меня учителя-предметники. Они казались мне важнее и серьёзнее моей первой учительницы – с ней я рассталась без особого сожаления, потому что чувствовала себя обделённой её вниманием. Я не создавала ей проблем и не выделялась ни в какую сторону.

Другое дело – в средней школе. Поначалу я так старалась выполнять все задания учителей, что неожиданно для себя первую и вторую четверти пятого класса закончила на одни пятёрки. Особенно мне нравились английский язык и преподаватель предмета Татьяна Ивановна – статная женщина с ярким полосатым шарфом на плечах казалась мне олицетворением всего иностранного. В тот год на вопрос «Кем ты хочешь стать?» я уверенно отвечала: «Переводчицей»!

И случилось так, что наличие сплошных пятёрок в моём дневнике прибавило мне авторитетности среди одноклассников. Или, возможно, что я, почувствовав больше уверенности, стала чаще нарушать мелкие школьные правила и хуже себя вести, – такая независимость обычно ценится в школьном коллективе. Со мной теперь хотели дружить не только девочки, но даже мальчишки-хулиганы, те самые не принятые в пионеры ученики без галстуков – с ними после уроков я бегала по ленинградским дворам уже за стенами школы.

К шестому классу моя успеваемость пришла в благоразумную норму, и дневник наполовину заполнили привычные четвёрки, оставляя пятёркам всё меньше места. И это балансирование между учебными показателями и желанием попробовать себя в разных областях сохранялось у меня на протяжении всей школы. Я делила внешкольное время между уроками, кружками, спортивными секциями и, казалось бы, бесцельным блужданием по любимому городу. Нередко уезжали с подружками на трамвае в незнакомые районы, а потом возвращались пешком домой, поглядывая на рельсы и читая на табличках домов названия улиц.

* * *

К седьмому классу я была достаточно уверенной в себе девчонкой.

Пусть у меня нет отца, пусть не возникло душевной близости с вернувшейся ко мне мамой, пусть заботы бабушки кажутся слишком приземлёнными, зато у меня имеются надёжные подружки в школе и достаточно высок мой авторитет в классе.

Подростковый возраст подталкивал ко всяким школьным непотребствам: коллективный прогул, мычание сквозь сжатые губы на уроках, демонстративное неповиновение учителю, а также принципиальное пренебрежение к слабакам. Внешне большинство из нас напоминали гадких утят, и никто не был доволен своей внешностью. И я тоже разочарованно разглядывала себя в зеркале: длинноногая худощавая девица (мама называла меня дылдой) с лёгкой сутулостью; хилые косички увязаны на затылке «корзиночкой», да ещё чуть выступающие передние зубы. Мне только-только сняли с них исправляющие прикус брекеты, которых я поначалу стеснялась. Брекеты сняли, но осталась привычно закрытая улыбка, лишь раздвигающая уголки губ. Лишь карие, широко распахнутые с искоркой насмешки глаза нравились даже мне самой. Я находилась между миром взрослых и детей. И если с одноклассниками у меня было полное совпадение, то в общении со взрослыми я чувствовала скованность. Особенно я затруднялась с ответом на их повторяющиеся вопросы: «Где твой папа?» или «Кого ты больше любишь: бабушку или маму?». Этот вопрос всегда перехватывал обиженный внутренний Ребёнок и мямлил что-то невразумительное.

Когда рядом не было взрослых и когда я отходила от зеркала, то забывала о досадных мелочах, портящих моё настроение или внешность. Вновь становилась свободной и уверенной в себе, порой даже затевала школьную бузу. Одной из моих инициатив стало предложение однажды весной всем классом сбежать с урока, когда заметно задержалась учительница. Её не было минут десять после прозвеневшего звонка. Быстро собрав портфели, чемоданчики, а кое-кто – и модные кожаные папки, все без пальто высыпали на улицу. Потолкавшись около канала Грибоедова, к следующему уроку мы благоразумно вернулись в школу. Но оказалось, сбегали не все, а трое остались дожидаться опоздавшую учительницу. Одна из штрейкбрехеров, неизменно прилежная ученица Алла, заявила нам, что учительница всё же пришла чуть позже, сильно ругалась и обещала всем сбежавшим неприятности.

Сейчас я уже не вспомню, как объясняла причину своего, как нам тогда казалось, предательства послушная троица. Помню лишь, что за всех отдувалась Алла. Она не только не раскаялась, но даже в чём-то обвиняла нас, революционное большинство. И тогда я предложила объявить этой Алле бойкот – совсем не разговаривать с ней. Она продолжала оправдываться – я, откинув назад голову и презрительно искривив губы, молчала. Меня поддержали остальные сбежавшие. И Алла, взрослая семиклассница, вдруг разрыдалась, опустив голову на парту. Я и моя группа поддержки чувствовали себя победителями.

Затем прозвенел звонок, пришёл другой учитель и начался очередной урок. Страсти, казалось, стихли – на следующей перемене с Аллой никто не разговаривал, и она молчала, просто вышла из класса. Последним уроком в тот день у нас была литература, и вёл её наш классный руководитель Алексей Николаевич. В конце занятия, продиктовав домашнее задание, он попросил всех остаться. Оказалось, что классный руководитель был уже в курсе случившегося. И не только в курсе нашего побега, но и дальнейших разбирательств с нерешительными: перед уроком Алла пожаловалась ему, что ей объявили бойкот, никто не хочет с ней разговаривать. Минут десять литератор выговаривал всему классу и за срыв первого урока, и за нетоварищеское отношение к Алле. Затем обратился к самой Алле, попросив указать зачинщика бойкота. Она назвала мою фамилию. Я застыла в неподвижности, опустив взгляд к парте. Алексей Николаевич отпустил ребят, а меня попросил остаться. Одну меня.

Мне предстоял нелёгкий разговор. И он был трудным для меня вдвойне, потому что до этого случая учитель не раз выделял меня среди других учеников со знаком плюс – зачитывал вслух мои сочинения в классе, представляя их как образец для подражания. По его предмету я получала неизменные пятёрки.

Испытывая сильную неловкость, покусывая нижнюю губу, я осталась сидеть за своей партой у окна. Алексей Николаевич присел за партой, стоящей впереди моей, – повернулся ко мне лицом. Как сейчас, вижу ту давнюю сцену: сидящие друг против друга неулыбчивая девочка четырнадцати лет с косичками, заплетёнными «корзиночкой», и ещё нестарый, чисто выбритый мужчина с прямыми русыми волосами, зачёсанными назад по моде того времени. Я не знала, куда мне спрятаться от строгого, уничижительного, как мне казалось, взгляда.

Сейчас думаю, что ему было под сорок, – тогда он казался мне очень взрослым. Скорее всего, наш наставник был из поколения фронтовиков: ведь с окончания войны прошло чуть более десяти лет. Но странное дело: ни один учитель в те годы не делился на уроках фронтовыми воспоминаниями, считая свою жизнь и подвиги рядовым явлением. Я испытывала к нему безмерное уважение, замешанное на романтичной влюблённости, но в своих фантазиях представляла его только отцом.

Он заговорил со мной строгим тоном, но почти на равных, как со взрослой. Подразумевалось, что я, конечно же, должна понимать, какое жестокое средство бойкот, как переживает одноклассница Алла, когда её отвергает коллектив. Приводил примеры историй с плохим исходом, приводящие чуть ли не к самоубийствам. Я отвечала односложно, пристально разглядывая металлические петли откидной доски от парты: ворох непонятных чувств – от злости на Аллу до вины перед ней и учителем переполняли меня. Конечно, я признала жестокость своего поведения, обещала прекратить преследование одноклассницы. Для меня это был первый урок саморефлексии.

Не помню, чтобы мне пришлось извиняться перед этой девочкой. Погашенный учителем конфликт постепенно рассосался сам собой, как и наши с Аллой взаимные обиды. В дальнейшем отношения между нами вновь обрели дружелюбие – тем более что мы и жили на одной улице, – и к концу учебного года инцидент был исчерпан. Но перед Алексеем Николаевичем я испытывала неловкость все оставшиеся полтора года до окончания восьмилетки, пока продолжала учиться у него в этой школе. Как будто моему внутреннему Ребёнку дали понять, что он недостоин любви учителя, наделённого мною ореолом воображаемого отца.