Читать книгу Джонсон - Ганеша - Страница 3

Что бы ещё глубже погрузиться в мирскую жизнь, чреватую лоном и чревом.

Эта экспансия по расширению своего физиологического пространства привела Банана к тому, что свободно блуждающие в нём радикалы идеальных форм, столкнувшись с векторным полем своего физического воплощения в лице Т.Н., были полярно разбиты на два лагеря: первый, самый чуткий, вошёл в режим ожидания и был отброшен назад, в сферу идеальных сущностей; второй, более плотный, начал вести себя как сублимированный из инстинкта размножения, а точнее – как его естественное выделение, и начал адаптацию к условиям окружающей среды. А у этой среды – Т.Н. – было только одно условие: стать катализатором пробуждения в нём десублимационного комплекса физиологической доминации мотиваций. Дабы вернуть цельность его исходной идеализации, обратив свернувший с пути «чистой» физиологии лагерь идеальных форм. Или – свернуть его в молочном смысле, чтобы он, став «вещью в себе», не мешал ей «окружать» выделенное ей физиологическое подпространство, став проекцией его идеала женщины.

Вот этот-то, свёрнутый до поры в сундук молочного смысла, фронт идеальных формообразований, изначально сгруппированный в ополчение против Т.Н. и воспринимавший её организм как инородное тело, и был переброшен из глубокого тыла идеализации на Джонсон:

Их заманили мамочки, пригласив их обоих помочь с переездом одной их общей знакомой. Устроив им неожиданные – друг для друга – смотрины. Его – в качестве грузчика. Джонсон – повара, по материнской линии поведения.

Надо заметить, тогда Джонсон не произвела на него особого впечатления. И он не особо-то и рвался продолжать знакомство. Тем более, что у него уже было с кем играть: то проводя допросы с пристрастием – при страсти; то, вдруг, беседуя с Т.Н. на совершенно отвлеченные от её тела темы. Взмывая в диалоге ввысь! И глядя на неё, с усмешкой, сверху:

– Если человечество не пойдёт по предложенному мною пути развития, то его ожидает за углом истории тревожное тиранозавтра. Замершее в прыжке!

Чем находил себя в её глазах немного странным, иным. Не таким, как все. Из её окружения.

– Но, почему? – не понимала Т.Н.

– Мышление – это разведчик, которого бытие посылает в сущность, чтобы стать действительностью. Таким образом, мысль – это сверх-действие. И позволяя не тратить время на обретение горба опыта, является потенцией развития в нас – и через нас – более совершенной и насыщенной действием жизни. Развиваться нужно не потому, что ум – абсолютное благо, а потому что глупость – абсолютое зло! Ум не цель, но – всегда – средство, благодаря которому жизнь достигает своей кульминации. И через это своей практической, а значит – реальной цели. Значит смысл жизни в развитии восприятия до того уровня, на котором жизнь в данный тебе пространственно-временной отрезок от колбасы бытия достигает своей кульминации!

– Тебя послушать, так ты уже всё постиг и всего достиг, – усмехалась она.

– Мудрость не есть, как вещь, но находит своё обнаружение в момент своей экзистенциальной актуализации, – возражал он. – А потому имеет плавающий – поплавковый – характер.

– В смысле – поплавковый?

– Жизненные ситуации постоянно давят на человека, ставя его перед тем или иным моральным выбором. Ведь законы сохранения энергии и мышления тянут его вниз, подсказывая более простые, но более низменные способы их разрешения. И задача действительно умного человека не просто сохранить в таких ситуациях лицо…

– Остаться на плаву?

– Но и блестяще разрешить конфликт, обернув его в свою пользу. А задача мудрого – поиск подобных ситуаций! Помогая себе и другим. Ибо совершенство не в знаниях, а в поступках. Показателем ума является не количество знаний и даже не их качество, а твоё умение ими манипулировать – для достижения конкретных целей.

Или:

– Нельзя называть вещи своими именами.

– Почему это? – удивлялась Т.Н.

– На-звание выражает отношение. То слово, которое ты призываешь, чтобы оно служило характеристикой предмета, выявляя затребываемые тобой свойства из полного спектра его качеств, выявляет то, чего ты от него хочешь, определяя спектр твоих ожиданий. Имя есть вопрошание, спрос, требование. Предрассудок, как утверждение соответствия, навязывание – как внушение твоим прошлым или возможным-будущим – отношения.

Но только с Джонсон он сумел понять, что нельзя недооценивать девушку по её внешности, пока не заведешь с ней более романтичного общения. Рост ниже среднего, не прям красавица.

– Ну, симпатичная и откровенная. И что?

– Узнаешь, она круглая отличница и большая умница! – лишь возразила ему мать, всколыхнув его самолюбие.

И под предлогом «как следует оценить её», попросила его помочь Джонсон с ремонтом её комнаты в четырехкомнатной квартире её родителей. Найдя это отличным поводом для их общения. И по окончании ремонта вынести свой окончательный вердикт. Ни более того.

– Вдруг она и в самом деле тебе понравится? – спрашивала мать, в глубине души прозревая, что он будет зачарован Джонсон в контексте их квартиры. Положительно сводившей мать с ума. Ведь она и сама мечтала туда хоть как-нибудь, каким-то чудом переехать. И нашла для своего чада такую милую возможность. Как Джонсон.

Таким образом, Фил вовсе не разрывался между Т.Н. и Джонсон. Он поворачивался к ним разными полюсами своей души. К Т.Н. – более чувственным и непосредственным. К Джонсон – более возвышенным и зазеркальным. А потому и характер общения с каждой из них протекал сугубо в русле данных поведенческих установок, разбивая на два варианта уже не только его тип восприятия, но и сам логотип мышления, образуя двух совершенно разных взаимоотрицающих субъектов. А это были ни кто иной, как наши старые друзья: похотливый Банан; и недотрога Лёша.

Так что днём он клеил обои в комнате Джонсон, а вечерами клеился к Т.Н. Он не мог понять: хорошо это или плохо? Ведь ни та, ни другая пока что не отвечали ему взаимностью. И, в окончании, решил находить это просто занимательным.

Но на поверку всё оказалось не таким простым и занимательным. Но и – отдавательным. А это уже было для Банана сложным понятием, которое он, послушав Виталия, решительно отказывался понимать. Банан мог отдать им свои деньги, вещи, тело… Но – свободу? С какой стати?

Но им мало было тех денег, вещей и тела, которые он мог бы дать им прямо сейчас. Они хотели бы основательно закрепиться у него на шее. Чтобы он, работая в море, спонсировал бы их всю оставшуюся жизнь. А вещи и тела они спокойно смогут на берегу приобретать и сами. А он, как субъект разворачиваемой им деятельности, избавлявшей их от гнусного физического труда, выступал бы на их фоне как красивое прилагательное, облагораживающее своей поэзией и изяществом их надоедальный быт.

А что они могли ему дать взамен? Объективно. Только – дать. То есть – своё тело. Ладно, Джонсон, она несла для него дополнительную смысловую нагрузку, выступая в качестве проводника в условно названное им «высшее общество». А – Т.Н.? Она вообще никакого самостоятельного значения не имела. Её тело? Заранее зная, что актуализация ведет к деидеализации, Банан вообще не желал его брать. Раньше времени. Так как это тут же заземлило бы разворачиваемый им в её подсознании процесс идеализации его персоны. Испортив ему всю игру. Т.Н. (собственно, как и Джонсон) сознательно хотела его использовать. А потому и бессознательно включалась в его игру. Подразумевая, что как только он разомлеет под гормональным воздействием инстинктов и станет более податливым, захватить первенство в игре и навязать свои правила: архетип «семьи». Где обе они были дока.

Они думали, что он видит их точно так же, как и они его – как красивое прилагательное. Но он-то знал, что если и имеет о другом какие-либо представления, то только те, которые этот другой перед вами разыграл. В театральном смысле. Ведь другой – это всегда для вас не более, чем мелодраматический актер, всегда и очень сильно переоценивающий себя и свою роль на сцене текущих истерических событий. Не имеющий с вашим миром, по сути, ничего общего. И если он появился Здесь(!) – шагнув на сцену из-за кулис своей завышенной самооценки в ваше личное пространство и начал ставить те или иные условия за свои (нередко лишь возможные, хочет он того или нет у себя в воображении) услуги, он стремится извратить и поработить ваш мир, сделав его декорациями к своей роли. Как и любой дадаист, желающий лишь подорвать вашу власть и авторитет при помощи нарочито абсурдных и бессмысленных действий. Унизив и возмутив вас выбором! Особенно, если это ложный выбор. От слова «ложа», плавно перетекающая в «ложь». Через измену, разумеется. Хочет он того, или лишь, «в случае чего», подразумевает. Вытаскивая тем самым данный «случай» из погреба небытия в сферу возможного. На грань бытия. Чтобы, «в случае чего», тут же им воспользоваться. Повысив до небес свою самооценку!

Таким образом, в общении (а он не хотел (вы бы сказали: боялся) углублять отношений дальше) стратегический опыт другого, его утрамбованность мышления в орудийно-социальный заряд не имеет существенного значения. Так как ценность ваших представлений для другого определяется их непохожестью не только на представления другого, но и друг на друга. Делая вас немного странным.

Жизненный опыт, стандартизируя мышление людей, делает их похожими друг на друга. Постепенно превращая в таких же зомби. А что Джонсон, что Т.Н. только и рассматривали Лёшу как потенциального зомби (Банана), только и ожидая от него скорейшей актуализации собственной глупости. Нудно и напрасно!

Рассматривая затеянное им общение только как предпосылку, как необходимое условие перехода к основному этапу действа, Т.Н. нетерпеливо недоумевала: чего же он тянет, зациклившись на общении, на этих брачных играх? И даже не раз ссорилась с ним, своим невнятным поведением разрывавшим её шаблон взаимоотношений. Как представительница массового сознания, она умела играть только в общественные институты. В основном – в семью.

И Лёша при каждой встрече с ней испытывал дикий (необъезженный) ужас, который он с каждой встречей с ней пытался для себя оседлать. Хотя она, по сценарию, думала, что он хочет оседлать её. И испытывала перед этим «священный страх». А поэтому делала вид (само слово «священный» уже должно было подсказать нам), что ни о какой осёдлости не может быть и речи:

– Раньше вначале встречались, а потом спали, – делано удивленно заявляла Т.Н., – а теперь вначале спят, а потом встречаются. Да и то, в основном, в постели!

И долго над чем-то своим смеялась. Не спеша подставлять седло.

– Пока ты два года неизвестно где отсиживалась, наша страна продолжала американизироваться, – терпеливо объяснял Банан. – Теперь погоду в мире делает Америка. А с ней всё становится ясно!

Но она продолжала хмуриться. Быть может, думая его охмурить? О, наивность. Сразу чувствовалось, что Т.Н. безнадежно отстала от времени. За два года зоны. И вместо того, чтобы спешно пытаться его догнать (со скоростью кролика, совершающего процесс деления), думала отсидеться в кустах «неопалимых» своих иллюзий. То есть не желала делиться с ближним своим самым для него на тот момент насущным. Быть может считая, что они для этого ещё недостаточно близки?

Хотя Банан и говорил ей тогда, что «ближний – это тот, кого ты любишь». Чтобы она думала, что он требует от неё любви. И шарахалась от него, как от электрошока!

Хотя реально Лёша лишь хотел стать ей хоть немного ближе. То есть добиться того, чтобы она в него влюбилась.

Но Т.Н. так и не поняла тогда, чего он действительно от неё хотел. Ибо это не принадлежит к сфере делания. А, скорее, нежно затрагивает сферу наших чувств.

Ведь Лёша и в самом деле был весьма привлекателен, находчив, местами даже остроумен и поэтичен. То есть идеальное прилагательное к её вечернему времяпрепровождению. Которое время от времени почему-то норовило потерять свой статус и, грязно намекая, стать существительным. На что Банан, в силу отсутствия брутальности в характере, ну совершенно никак не годился. Да, он много знал и иногда мог быть даже полезен, но Банан не владел никакой собственностью. То есть не мог служить питательной средой для её эго, не имея возможности радикально изменить её социальный статус.

А значит, был ничем не лучше того угрюмого субъекта, который, типа, ждал пока она выйдет на свободу и теперь, на правах её парня, иногда приходил к ней поздно вечером, когда все домашние уже спали. Ужинал, тащил её в койку и рано утром уходил на работу. Как он, всерьез, называл свой род занятий. И снова пропадал на несколько долгих дней. И если бы не отсутствие романтизма, по которому она с угрюм-рекой, разливаясь в страсти, так тосковала, безусловно, для легковеса Банана в её плотном жизненном графике (между телевизором, сортиром и кухней) вообще не было бы места. Какой ещё романтизм мог дать ей Угрюмый? На это у него не было ни времени, ни сил, ни потенциала. Ведь он не читал ни поэтов серебряного века, ни футуристов, ни метаметафористов, ни, тем более, конструктивистов. Да и вообще, если честно, читать было впадлу. Как в детстве, мучительно складывая с матерью кубики букв в слова, слова – в предложения, из которых выстраивались воспитателем в саду детей столь сложные для угрюмого мысля, что, как только он пошёл в школу, они последовательно проистекали в такую ошарашивающую всех учеников картину мира, которая им до этого даже и не снилась. Пока Угрюмый откровенно клевал носом, в пол уха слушая учителя.

Лёша же любил бродить иногда с Т.Н. по развалинам былой культуры, которые оставила ему империя после своего повторного краха. И искать в них отголоски того разумного, доброго, вечного… Которым он и сам всё время пытался стать. И порой ему (да и всем вокруг начинало казаться, что у него) это неплохо получалось! Но только – иногда. И Лёша мучительно недопонимал: почему? Через некоторое время он как бы выдыхался. Словно бы вдохновение его внезапно оставляло. С самим собой, этим жутким клоуном – Бананом. Но его это совершенно не устраивало. И он, в принципе, не признавал такого вдохновеника, который как только ты собрался в баню попариться, краснея от возбуждения, а его, гляди, уже и нет. И он искал постоянного вдохновения, как неразменный рубль. Который, сколько его ни трать, постоянно оказывался бы у тебя в кармане. Недоумевая: куда и в какую дыру в кармане кармы пропадает эта «божественная» энергия? На волне которой Лёша ощущал себя натуральным божеством. Круша и воссоздавая ещё более идеально всё и вся на своем пути. Чего бы он тогда ни касался. Превращая буквально любой предмет рассмотрения в настоящее золото высшей пробы! Его души. Давая другим её опробовать – на зубок восприятия.

И не подозревая даже, что её совершенно спокойно можно копить и кристаллизовать дух, фиксируя его в этом состоянии. Читая книги и делясь с другими своими размышлениями о прочитанном. Как делал он это ранее в общении с Дезом. А теперь иногда и – с Т.Н. Не желая признаться даже самому себе, хотя и не раз замечал это, что этому мешают такие примитивные удовольствия как алкоголь, наркотики и редкий секс. И то, в основном, с самим собой. И чем они примитивнее и грубее, тем сильнее ты себя в них кристаллизуешь. Свиваешь гнездо и откладываешь яйца, оставаясь там жить. Поэтому Лёша, в глубине души, и не желал откладывать свои яйца ни с одной из девиц. И вообще грустил иногда о подвиге Петрарки, лишившему их себя ради спокойных занятий поэзией. Но только – иногда. И только грустил. Ведь без них Лёша вообще боялся потерять смысл своей и без того кичливо-незадачливой жизни и действительно покончить с собой. Море и так протяжно звало его в свои холодные объятия без всяких там русалок, постоянно напевая ему одну и туже тягучую песню. И он в каждом рейсе, как зачарованный – своими бедами, регулярно пытался шагнуть за борт.

Но кто-то постоянно мешал ему это сделать. Приободрив или напоив. И изменив восприятие, он искренне недоумевал: отчего у него так срывало ветром черепицу до? Ре. Ми. Си-и… До ремиссии. Сразу же вспоминал все полезные и бесполезные советы, начинал тренировать силу воли, таская гири в воображаемом спортзале, и вообще браться за ум, за книги. А потом, через месяц-два, уже и – за свою. Как всегда, пытаясь в своем ближайшем прошлом найти источник своего настоящего несчастья и «в цвете» с ним поквитаться! Щемить тело с его деструктивными позывами. Меньше есть, пить, спать, дышать… И пореже выходить на палубу. Подышать. Особенно – ночью. Когда можно было «случайно» скользнуть во тьму.

Что и говорить, по началу Лёше откровенно нравилось издеваться над своим вечно стонущем о том, как ему, бедному, тяжело сопливым телом, постоянно противореча его прихотям, на которые оно то и дело пыталось его склонить. А если и исполнить его кажущееся и ему разумным пожелание, то вначале немного подождать, потянуть резину для того, чтобы тело поняло, кто из вас тут главный. А чуть позже… И вовсе забыть о том, что оно там себе хотело, с усмешкой переключившись на решение другого вопроса.

Лёша пристально смотрел в зеркало и не узнавал себя в гриме нытика. Откровенно презирая того, в кого он опять превратился. Постепенно разочаровываясь в тех событиях, что этому предшествовали. А потому и – способствовали. Наблюдая своё прошлое и отслеживая как данные ему события последовательно, ступенька за ступенькой, сводили его всё ниже и ниже. Пока не подводили его к пороговому состоянию, откровенно подталкивая прыгнуть вниз. И пресекал попытки тела снова начинать делать все эти глупости, на которые то и дело толкал его привычный для всех окружающих его людей образ жизни. Наглядно постигая уже, что впереди у этого образа жизни – образ смерти.

Да, Лёша осознавал, что снова становился деструктивен. Как все. А потому и применял эту самую деструктивность тела против её же источника. Буквально заставляя его снова становится позитивным против его же воли. Которое постоянно жаловалось ему, гоняя по лабиринту ума негативные оценки текущих событий и ситуаций, и желало только одного – как можно скорее покончить со всем этим бытовым кошмаром, высокопарно именуемым словом «жизнь». И опять Лёша ощущал себя бароном Мюнхгаузеном, вытаскивающим себя за волосы из болота деструктивного, стремящегося через его же бессознательность поглотить его с головой.

Так что же Лёше мешало сразу же взяться за ум, минуя ночной соблазн одним незаметным для всех движением покончить со всем этим бытовым хаосом? Его отсутствие. Ума. Да, да. Абсолютный вакуум. Который с успехом заменяла его вовлеченность в беличье колесо текущих событий. Пока они не схлопывались в одно итоговое событие. В котором наш герой либо тонул в море, либо… Благодаря случайному появлению на его пути «юного» друга и его заначке, возрождался другим. Ещё более юным, бодрым и свежим. Как морской бриз!

Который снова радостно бил его по щекам крупнокалиберной свежестью, пока он стоял на баке и уверенно смотрел вперед. За очередную попытку от него уйти! Пытаясь доказать Лёше, что он единственный его самый настоящий и беззаветно преданный ему друг!

Ведь Лёша привык всё делать исключительно «из-под палки», с детства не садясь за уроки, пока не получит ремнём по заднице. И между гулянием по улице и выполнением домашних заданий, если это было возможно, всегда выбирал гуляния. Хотя и чувствовал, что кара в виде ремня в руке матери уже висит над ним. Как только она придёт с работы. Постепенно понимая, что у ума – ременной привод. И что тело будет сильнее цепляться за ум только поняв, что одному ему уже ни выжить. Когда оно окончательно выживает из ума. Став торопливым делателем, одержимым своей жизнедеятельностью. Только таким вот образом тело может перестать жить исключительно ради жизненных удовольствий и начать жить по уму и развиваться, совершенствоваться. Вместо того, чтобы и дальше деградировать, как и все окружающие. Становясь всё угрюмей и брутальней.

И поскольку в тот кон ни о какой оседлости толком-то не было и речи, то и сам Банан, сублимируясь в диалогах с Т.Н. о высоком и прекрасном и пониманием прекрасного, сам всё более проникаясь его природой, постепенно превращался в Лёшу. Как его наглядным воплощением – прекрасного. Принца. Её Мечты! Поэтому она постепенно, по мере его трансформации на её изумленно-измененных глазах, и начала в него влюбляться. Непроизвольно подстраиваясь и мутируя вместе с ним в высокое. Чтобы хотя бы отчасти стать столь же совершенной, как и он сам.

– Проблема учёных и всей научной фантастики вообще в том, что умные, как они себя считают, люди переоценивают головной и недооценивают спинной мозг. Проблема экзистенции разрешается не тем, что ты там, себе на уме, думаешь: о том, что вокруг тебя происходит. А в том, что ты со всем этим реально делаешь, адекватно или же с меньшей пользой, чем мог бы, реагируя на происходящие вокруг тебя события. Не просто отвлечённо регистрируя происходящее, но активно вмешиваясь в процесс и внося в него коррективы. Адекватные или нет, это уже другой вопрос.

– Это подобно тому как пассивно смотреть фильм, тупо наслаждаясь картинкой, или же играть в шутер, активно изменяя происходящее своими действиями, – поняла Т.Н.

– Именно поэтому в играх я никогда и не следовал сюжету, а ходил туда, куда вздумается и делал то, что хотел. Головной мозг может лишь подсказывать нам идеи, тогда как спинной – их воплощать. Ну а то, что большинство людей никакими идеями и вовсе не пользуются, а просто реагируют на изменяющиеся вокруг них события, вообще делает их головной мозг избыточно дорогим украшением.

– Как заметил это ещё Маяковский, – усмехнулась Т.Н. – «Эх, к такому платью бы да ещё бы… голову».3

– Сильно развитый головной без не менее развитого спинного мозга это и есть Искусственный Интеллект, который наивно пытаются получить «головастики» при помощи своей вычислительной техники. Уже обладая им в полной мере. Так и не став полноценным организмом.

– Лягушкой? – усмехнулась Т.Н.

– Лягушкой-царевной. Начав реально жить в сказке! О самих себе.

И только после того, как Т.Н. притащила его к своей прабабке, которую все её родственники почему-то побаивались и считали колдуньей, и та пророчески открыто заявила, что они слишком разного поля ягоды, и рано или поздно он её всенепременно кинет, Т.Н. по дороге домой немного подумала, то и дело заставляя его рефлекторно оправдываться, и на следующий же вечер заявила, что им пора окончательно расстаться.

Лёша легко с ней согласился и облегченно вздохнул. Чтобы наконец-то выдохнуть из себя её затхлые представления о жизни и вдохнуть Джонсон полной грудью. Продолжив её оценку более скрупулёзно.

Пока та, подобно Боличу, предлагала ему обменять его изначальное одиночество, которое он столь тщательно в себе культивировал и углублял в последние годы, его свободу на взаимо-отношения. Устаревшая модель: ты – мне, я – тебе. Находя их обмен не равноценным.

Ведь Лёша мыслил логически, а не практически. Наивно пологая тогда, что, при хорошем раскладе, у него впереди могут быть тысячи таких девиц! И не желал фиксироваться лишь с одной из всего пространства степеней свободы выбора девиц. Совершенно непохожих друг на друга. Даже с такой неординарной личностью, как Джонсон.

Недопонимая ещё тогда, что все они – просто мясо. Поданное под разным соусом тех или иных событий. Возникающих только для того, чтобы столкнуть вас лбами. И завязать общение, перерастающее в чувства. Привязанность и одержимость. И отличаются лишь внешне и на вкус. Если он у них есть – уже присутствует. При самой сути их телесного существа!

В тот самый момент, когда Джонсон начала подводить Лёшу к тому, что пора объявить Т.Н., «что между вами всё кончено», Банан наконец-то понял (красноречиво молча дав это понять), что у него всерьёз решили отобрать его игрушку, наивный предмет его грязных манипуляций, которую он неспешно вовлекал в свои долгие брачные игры камышовых енотовидных собак. И возмутившись (тем, что Джонсон ещё так и не поняла, что они уже давно расстались), начал искать другое поле активности, всё чаще и чаще распаковываясь в чаще общения Лёши и Джонсон. Про-являясь, поначалу, в виде кратких за-явлений на сцену в устной мыслеформе о её внешних качествах. Постепенно погружая свой похотливый взгляд всё глубже и конкретнее в её телесность. На что Лёша неизменно отвечал ему: «Да, она прекрасна!» Непроизвольно втягиваясь в диалог и, через это, методом обратной тяги, затягивая в сферу общения с Джонсон и самого Банана. Всё более уплотняя в ней его образ.

Но сколько бы Банан ни врывался с саблей своего воздействия, сколько бы ни пытался покорить или обжить её открытое пространство, холодное в своей глянцевой открыткости, «ни мытьём, ни катаньем» на коньках Банану никак не удавалось заместить Лёшу. Джонсон неосознанно желала видеть в нём только и только Лёшу. А когда Банан пытался его браво заслонить, лишь недоумевала, проникая в него обострённым коготком внимания: куда же тот делся? И всем своим поведением настойчиво требовала вернуть ей её (мягкую) игрушку.

– У тебя есть девушка? – спросила Джонсон, глядя ему прямо в глаза.

– Есть, – гордо ответил Лёша, поняв что именно она хочет в них найти. Ведь, как будущий педагог, она наверняка проходила курс психологии и физиогномики. – И она предо мной!

– Я имела в виду другое.

– Другую? Есть, – печально вздохнул Лёша. Тому, что Т.Н. так и не успела стать его женщиной. И ушла от него, но ушла – в сферу возможного. То есть – не навсегда. К тому же, даже Банан отлично понимал, что никому ненужный парень не нужен никому. Не внося во взаимодействия соревновательного фактора, дух интриги. Поэтому-то и ответил на вопрос о наличии девушки положительно.

Тем более, что Т.Н. действительно так и продолжала оставаться для него чистой и невинной девушкой-ромашкой в венке его иллюзий. Которые он для неё сплел, заплетаясь в метафорах, периодически гуляя с ней по высокому лугу их общения. Заставляя её утопать в этом «Лукоморье» своих воспоминаний: «Там чудеса, там Леший бродит по подлокотнику, сидит с Русалкой Кот там песнь заводит, там Дуб, что даже не глядит…»4

И если Банан и возлежал с Т.Н. на ложе, то пока только на Авраамовом. В невинных (как принято (пока ещё) считать) поцелуях. Что тогда только ещё сильнее подстрекало его на продолжение попыток ею овладеть. Только и желая поскорее, высунув язык (как для поцелуя) и учащенно дыша, с собачьим пылом актуализировать эту до поры только возможную связь. Которой Т.Н. вовсю и пыталась Банана шантажировать, даже не помышляя о её актуализации. С этим социальным животным.

– Мне кажется, вы должны с ней расстаться, – давила Джонсон на Лёшу своей возможной связью с Бананом. Выдавливая из него его возможную связь с Т.Н.

– Ты права, – печально ответил Лёша, делая вид, что отношения с Т.Н. все ещё имеют место быть (пусть и лишь – в сфере возможного). – Тебе кажется.

– Кажется? – оторопела она.

– Но почему я должен с ней расстаться? С какой стати? Ведь ты до сих пор так и не стала для меня моей женщиной. И тем более – женщиной моей мечты!

– Но нам ещё рано делать это, – только и ответила Джонсон, погрозив ему пальчиком.

И хотя он и не понимал, как можно расстаться с тем, с кем у тебя ничего так и не началось, но всё равно закончилось, немного поломавшись (в уголках губ), дал ей уговорить себя действительно с ней расстаться.

– Ну, если ты так на этом настаиваешь, – улыбнулся Лёша, сделав вид, что отхлебнул её настойки. И захмелел в предвкушении.

Вышел на улицу и немного погуляв по городу, окончательно вычеркнул Т.Н. из своего воображения. Решив, что хватит уже даже надеяться в её сторону. Со вздохом осознав, что Т.Н., по факту, появилась в его жизни лишь для мобилизации скрытых уже было в нём, пока он находился в море, резервов и, так сказать, артподготовкой для наступления на Джонсон по всем фронтам.

О чём он Джонсон на следующий же день и доложил, сделав многозначительный вид, что там у него всё, в чём она ему пока что отказывает, уже было. Возможно, даже серьезно. Кто знает? И для него это большая жертва. Которую он (ради Неё!) сжигает на алтаре их пламенной любви!

Но было ли там с Т.Н. хоть что-либо, кроме общения, пусть и с пристрастием, кроме полу- открытого развода (то – давя на жалость, то – намёками) на фоне этого общения, подпуская его то чуть ближе, то – прогоняя вон. С которого Виталий вовремя сорвал маску «полу-», оставив публике голый развод, застигнутый врасплох! Заставив Банана и всех других, включая и самого Виталия («Я могу кинуть тебя, а ты, сам того не желая, сдать или кинуть меня, – не раз повторял Виталий, – так что всегда держи ухо в остро!») наблюдать сквозь призму возможного развода. Хотят они этого «в случае чего» у себя в воображении или пока ещё даже и не догадываются. Что данная вероятность не только есть – всегда, но и весьма возможна.

Поэтому Лёша на следующий же день спросил у Джонсон:

– А где именно ты собираешься работать?

– Ты что? – отшатнулась она от работы. – Я никогда и не собиралась работать педагогом. Там слишком мало платят.

– Так а при чём тут деньги? – не понял Лёша. – Работа это не более, чем возможность не только проявить свои навыки, но и показать себя другим. Установив для этого прочные социальные связи.

– Но я учусь на воспитателей детей-сирот совсем не для того, чтобы им работать, – улыбнулась Джонсон, – а только лишь для того, чтобы получить высшее образование.

– И кем же ты хочешь работать? – не понял Лёша.

– Пока не знаю, – призналась Джонсон. – Просто там был самый лёгкий конкурс на бюджетное место. И чтобы бесплатно отучиться, я буквально вынуждена была поступить на педагога.

– Что за бред? Ради чего?

– Ради красного диплома! – гордо ответила она.

– Ради красного словца?

– Ты просто мне завидуешь!

– Что-то пока что выходит как-то наоборот, – задумчиво усмехнулся Лёша.

– Это просто пока… я ещё учусь, – самодовольно улыбнулась Джонсон. – А потом, с красным дипломом, я легко смогу найти себе любую работу. Ведь теперь даже в уборщицы на высокооплачиваемую работу без высшего образования не берут, – усмехнулась она над тем, как легко она положила его «на лопатки». Легко и непринужденно уйдя от ответа на его немой вопрос, который он уже начал было себе задавать.

– Я бы тоже мог отучиться на механика, – вздохнул он. – Заочно. Раз уж очно поступить на него у меня ещё до армии не получилось.

– А почему? – удивилась Джонсон.

– Как только училка обнаружила в моём сочинении то, как я изменяю привычные ей слова, чтобы наделить их неожиданным для неё смыслом за ошибки, она нашла пять «ошибок» и тут же поставила мне двойку. А когда я ей возразил, почему же она не дочитала моё сочинение до конца, она лишь рассмеялась мне в лицо и ответила, что «все вы, по сравнению со мной, дебилы!» И поэтому и не заслуживаем того, чтобы отнимать у неё её драгоценнейшее время.

– И почему же ты до сих пор не докажешь ей обратное?

– Да только потому, – признался Лёша, – что не хочу уже больше работать в море. Там у меня постоянно срывает башню. Замкнутое пространство и всё такое. Превращая работу в сущий ад.

– Так с этим дипломом ты мог бы легко устроиться работать и на берегу, – улыбнулась Джонсон.

– А это Тема, – задумался Лёша. – Значит, надо бросать это море и поступать.

– А на что же мы жить будем? – удивилась Джонсон выводу, к которому сама же его и подтолкнула.

– Пока я буду учиться? Что-нибудь придумаем, – вздохнул Лёша.

Прекрасно понимая, в отличии от неё, что море будет оставить не так-то просто. Ведь вначале нужно будет пару рейсов походить мотористом. Для того чтобы наработать необходимый для поступления заочно плавценз. Но сказал лишь:

– Живут же люди.

– Да, кстати, – заметила их заминку её маман, – ты знаешь, что Джонсон уже не девственница? И что до тебя у неё уже был парень?

– Парень? – удивился он. «Так и чего же это ты тогда тут крутишь передо мной задом?» – пробурчал в нём Банан в сторону.

– Его мама держала рынок «Южный». И когда Джонсон была уже беременна, она заявила что ничего и слышать не хочет о ребёнке! – и чистота стекла стекла, сверкая, из её глаз.

– Мама, прекрати! – произнесла Джонсон изменившимся голосом. – А то я сейчас и сама заплачу!

– И ей на пятом месяце беременности пришлось делать вызывающие роды! – с трудом, сквозь слезы и накативший ком к горлу, закончила её маман.

– Мама, перестань! – властно крикнула на неё Джонсон. Но вместо того чтобы начать уже с ней ссору, с театральной поспешностью кинулась в материнские объятья.

Чтобы вновь окунуться в море слёз, кругосветку по которому на белой яхте воспоминаний ещё недавно считала для себя уже давно оконченной. Но в лице Джонсон было столько боли, будто бы её снова заставили окунуться, насильно затащили (несмотря на её визги о том, что она уже давно разучилась плавать!) слайды, которые она сделала за время своего путешествия. И которые навсегда вцепились в её память!

– Но ведь я люблю тебя, – признался Лёша, которому надавили на «кнопку», окончательно раздавив в нём Банана. – Теперь всё будет хорошо. Честно-честно, – попытался он ветхо улыбнуться, протягивая полотенце фразы.

Это было необходимо, поверь мне. Ведь всему происходящему в нашей жизни мы должны быть только благодарны.