Читать книгу Белый Бим Черное ухо (сборник) - Гавриил Троепольский - Страница 7

В это утро Бим чуть не плакал. Солнце уже выше окна, а никто не идет. Он прислушивался к шагам жильцов подъезда, проходивших мимо его двери с верхних этажей или поднимавшихся снизу. Все шаги знакомые, а его нет и нет. Наконец точно услышал туфельки Даши. Она! Бим голосом подал о себе знать. Его крик в переводе на человеческий язык означал: «Я тебя слышу, Даша!»

– Сейчас, сейчас, – откликнулась та и позвонила Степановне.

Обе они вошли к Биму. С каждой он поздоровался, затем бросился к двери, стал там, повернув голову к женщинам, и потребовал, просяще повиливая хвостом: «Открывайте. Надо искать».

Даша надела на него ошейник, на котором теперь во всю ширину был прочно закреплен латунный жетон-пластинка с выгравированной надписью: «Зовут его Бим. Он ждет хозяина. Хорошо знает свой дом. Живет в квартире. Не обижайте его, люди». Даша прочитала надпись Степановне.

– Какая же ты добрая душа! – всплеснула руками Степановна. – Любишь, значит, собак?

Даша погладила Бима и ответила необычно:

– Муж бросил. Мальчик умер… А мне тридцать лет. Жила на квартире. Уезжаю.

– Одинокая. Ой ты, моя желанная! – запричитала Степановна. – Да ведь это же…

Но Даша отрубила:

– Пойду. – А у двери добавила: – Пока не выпускайте Бима – не убежал бы за мной.

Бим попробовал протиснуться в дверь вместе с Дашей, но она оттеснила его и вышла со Степановной.

Не более как через час Бим заскулил, потом и завыл с тоски в голос, так завыл, как про это говорят люди: «Хочется завыть собакой».

Степановна выпустила его (Даша теперь далеко):

– Ну, иди, иди. Вечером кулеша наготовлю.

Бим даже и не обратил внимания ни на ее слова, ни на ее глаза, а шемером скатился вниз и – во двор. Челноком просновал по двору, вышел на улицу, чуть постоял, будто подумал, а затем стал читать запахи, строку за строкой, не обращая внимания даже на те деревья, где стояли росписи собратьев и читать которые обязана каждая уважающая себя собака.

За весь день Бим не обнаружил никаких признаков Ивана Иваныча. А перед вечером, как бы на всякий случай, забрел в молодой парк вновь отстроенного района города. Там четверо мальчишек гоняли мяч. Он посидел малость, проверил окружающее, насколько хватал нос, и хотел было уходить, но мальчик лет двенадцати отделился от играющих, приблизился к Биму и с любопытством смотрел на него.

– Ты чей? – спросил он, будто Бим смог бы ответить на вопрос.

Бим, во-первых, поздоровался: повилял хвостом, но с грустинкой, склонив голову сначала на одну сторону, потом на другую. Это, кроме того, означало и вопрос: «А ты – что за человек?»

Мальчик понял, что собака ему пока не доверяет полностью, и смело подошел, протянул руку:

– Здравствуй, Черное Ухо.

Когда Бим подал лапу, мальчик крикнул:

– Ребята! Сюда, сюда!

Те подбежали, но остановились все же на отшибе.

– Смотрите, какие умные глаза! – восхищался первый мальчик.

– А может, он ученый? – спросил резонно пухленький карапуз. – Толя, Толька, ты скажи ему чего нибудь – поймет иль не поймет?

Третий, более взрослый, чем остальные, авторитетно заявил:

– Ученая. Видишь, табличка на шее.

– И вовсе не ученая, – возразил худенький мальчишка. – Она не была бы такая тощая и унылая.

Бим и в самом деле страшно похудел без Ивана Иваныча и потерял уже былой вид: живот подтянуло, нечесаная шерсть свалялась на штанах и помутнела на спине.

Толик прикоснулся ко лбу Бима, а он осмотрел всех и выразил теперь полное доверие. После этого все поочередно гладили Бима, и он не возражал. Отношения сразу же сложились добрые, а в атмосфере полного взаимопонимания всегда недалеко и до сердечной дружбы. Толик вслух прочитал написанное на латунной табличке:

– Он – Бим! Один живет в квартире! Ребята, он есть хочет. А ну по домам и – сюда: тащите кто что может.

Бим остался с Толиком, а ребятишки разбежались. Теперь мальчик сел на скамейку, а Бим лег у его ног и глубоко вздохнул.

– Плохо тебе, наверно, Бим? – спросил Толик, поглаживая голову собаки. – Где же твой хозяин?

Бим уткнулся носом в ботинок и так лежал. Вскоре появились один за другим те ребятишки. Пухленький принес пирожок, взрослый – кусок колбасы, худенький – два блинчика. Все это они положили перед Бимом, но он даже и не понюхал.

– Он больной, – сказал худенький. – Может, даже и заразный, – и попятился от Бима.

Пухленький зачем-то вытер руки о штанишки и тоже отошел. Взрослый потер колбасой нос Бима и закричал уверенно:

– Не будет. Не хочет.

– Мама говорила – все собаки заразные, – все опасался пухленький, – а эта и вовсе больная.

– Ну и уходи, – сердито буркнул Толик. – Чтоб я тебя тут не видел… «Заразная»… Заразных ловят собачатники, а эта – вон с какой табличкой.

Рассудительное доказательство подействовало: ребятишки вновь окружили Бима. Толик потянул за ошейник вверх. Бим сел. Толик завернул у него мягкую губу и увидел щелку в глубине челюсти, где кончаются зубы; отломил кусочек колбасы и засунул в эту щелку – Бим проглотил. Еще кусочек – и еще проглотил. Так покончили с колбасой под общее одобрение присутствующих. Все наблюдали сосредоточенно, а пухленький с каждым глотком Бима тоже глотал, хотя во рту ничего не было: он как бы помогал Биму. Кусочки пирожка никак нельзя было втолкнуть – они рассыпались, тогда Бим наконец взял пирожок сам, лег на живот, положил пирожок на лапы, посмотрел на него и съел. Сделал он так явно из уважения к Толику. У него такие ласковые руки и такой мягкий, даже чуть грустный, взгляд, и так он жалеет Бима, что тот не устоял против теплоты душевной. Бим и раньше относился к детям особо, а теперь он окончательно уверился, что маленькие люди все хорошие, а большие бывают разные, бывают и плохие. Он, конечно, не мог знать, что маленькие люди потом становятся большими и тоже разными, но это не собачье дело – рассуждать, как и почему из маленьких хороших вырастают большие плохие люди, такие, как тетка или курносый. Он просто-напросто съел пирожок для Толика, и все. От этого ему стало легче, потому он не отказался и от блинчиков. И кроме того, за неделю Бим ел всего лишь второй раз.

Первый после трапезы Бима заговорил Толик:

– Попробуем узнать, что он может делать. Худенький сказал:

– В цирке, если прыгать, кричат «ап!».

Бим привстал и внимательно посмотрел на мальчика, будто спрашивал: «Через что – ап?!»

Двое из них взялись за концы пояска, а Толик скомандовал:

– Бим! Ап!

Бим легко перепрыгнул через наивный барьер. Все были в восторге. Пухленький приказал четко:

– Лежать!

Бим лег (пожалуйста, для вас – с удовольствием!).

– Сидеть, – попросил Толик. (Бим сел.) – Подай! – и бросил фуражку.

Бим принес и фуражку. Толик обнял его от восхищения, а Бим со своей стороны в долгу не остался и лизнул его прямо в щеку.

Конечно же, Биму стало куда легче с этими маленькими человечками. Но тут-то и подошел дядька, поигрывая палочкой-тростью, подошел так тихо, что ребята и не заметили его, пока он не задал вопрос:

– Чья собака?

С виду он был важный, в серой узкополой шляпе, при сером бантике вместо галстука, в сером пиджаке, серо-белых брюках, с короткой серой бородой, в очках. Он, не спуская глаз с Бима, повторил:

– Так чья же собачка, дети?

В два голоса одновременно ответили взрослый мальчик и Толик.

– Ничья, – сказал один наивно.

– Моя, – настороженно сказал Толик. – В эту минуту моя.

Толик не раз видел серого дядьку: он важно прогуливался вокруг парка в одиночку. Как-то раз даже вел с собой собаку, которая упиралась и не хотела идти. А однажды подошел к ребятишкам и зудел им, что они и играть-то не умеют, как прежде, и вежливости у них нет, и воспитывают их неправильно, не так, как прежде, и что за них люди воевали даже еще в гражданскую, за вот этих, таких, а они не ценят и ничего не умеют, и что все это стыдно.

В тот далекий день, когда серый поучал их, Толику было девять лет. Теперь же двенадцать. Но дядьку этого он помнил. Сейчас Толик сидел, обняв Бима, и сказал «моя».

– Ну, так как же: ничья или его? – спросил дядька, обращаясь ко всем и указывая на Толика.

– На ней вон табличка есть, – вмешался пухленький не в добрый час.

Серый подошел к Биму, потрепал ухо и стал читать на ошейнике.

Бим тотчас почуял, совершенно точно: от Серого пахнет собаками, пахнет как-то отдаленно, многодневно, но пахнет. Он посмотрел ему в глаза и немедленно, тут же не поверил – ни в голос, ни в взгляд, даже и не в запахи. Не может быть, чтобы человек просто так вобрал в себя далекие запахи разных собак. Бим прижался к Толику, пытаясь отцепиться от серого, но тот не отпускал.

– Нельзя лгать, мальчик, – укорил он Толика. – По табличке – не твоя собака. Стыдно, мальчик. Тебя что, родители так приучили говорить неправду? Какой же ты будешь, когда вырастешь? Эх-хе-хе! – Он вынул из кармана поводок и пристегнул к ошейнику. Толик схватил за поводок и крикнул:

– Не троньте! Не дам!

Серый отвел его руку.

– Я обязан доставить собаку по месту назначения. А может быть, придется протокол составить. (Он так и сказал – «протокол».) Возможно, его хозяина алкоголь заел. (Так и произнес – «алкоголь».) Если так, тогда надо собаку изъять. Должность моя такая – делать все по-честному, по-человеческому. Так-то. Найду его квартиру, проверю – правильно ли.

– А табличке не доверяете? – укоризненно и почти плача спросил Толик.

– Доверяю, мальчики, доверяю полностью. Но… – Он поднял палец вверх и поучительно произнес, почти торжественно: – Доверяй, но проверяй! – и повел Бима.

Бим упирался, оглядывался на Толика, видел, как тот заплакал от обиды, но – что поделаешь! – потом пошел-таки за Серым, поджав хвост и глядя в землю, сам на себя не похожий. Всем видом своим он говорил: «Такая уж наша собачья жизнь, когда нигде нет хозяина». Тут бы и всего дела – укусить бы за ляжку и бежать, но Бим – собака интеллигентная: веди, куда ведешь.

Шли они по улице, на которой стояли новые дома. Все новые. Все серые и настолько одинаковые, что даже Бим мог бы в них заблудиться. В одном из домов-близнецов поднялись на третий этаж, при этом Бим заметил, что и двери все одинаковые.

Открыла им женщина в сером платье:

– Опять привел? Да господи боже мой!

– Не гудеть! – строго оборвал Серый. Он снял с Бима ошейник и показал: – На, смотри. – Женщина разбирала, надев очки, а он продолжал: – Понятия нет. Во всей республике я – единственный коллекционер собачьих знаков. А эта табличка – вещь! Пятисотый знак!

Ничего не было понятного для Бима, ровным счетом ничего, никаких знакомых слов, никаких понятных жестов – ничего. Вот Серый пошел из прихожей в комнату, с ошейником в руках. Оттуда позвал:

– Бим, ко мне!

Бим подумал подумал и осторожно вошел. В комнате осмотрелся, не подходя к Серому, а так – сидя у двери. На чистой стене висели доски, обшитые бархатом, а на них рядами висели собачьи знаки: номерки, жетоны, медали серые и медали желтые, несколько красивых поводков и ошейников, несколько усовершенствованных намордников и другие доспехи собачьего обихода, даже капроновая петля для удушения, смысла которой Бим, конечно, не понимал. Где ее раздобыл владелец коллекции, понять невозможно даже и человеку, а для Бима она была обыкновенной веревкой, не больше.

Бим смотрел внимательно, как Серый повертел в руках его ошейник, плоскогубчиками снял табличку и прикрепил в середине одной из досок на бархат так же поступил и с номерком, а затем надел ошейник на Бима и сказал:

– Ты – собака хорошая.

Точно так же говорил когда-то хозяин, но теперь Бим не поверил. Он вышел в прихожую и стал у двери, говоря: «Выпускай! Мне тут делать нечего».

– Уж выпусти, – сказала женщина. – Чего сюда-то припер его? Снял бы на улице.

– Нельзя было – пацаны привязались. И сейчас нельзя: увидят они – без таблички, могут довести до сведения… Так что пусть ночует до зари. Лежать! – приказал он Биму.

Бим лег у двери: ничего не поделаешь! И опять же: стоило ему завыть в голос, заметаться по квартире, наброситься на Серого, и все! Выпустил бы. Но Бим умеет ждать. Да и устал он, обессилел так, что даже у чужой двери на некоторое время задремал, хотя и тревожным сном.

То была первая ночь, когда Бим не пришел домой, в свою квартиру. Он это почувствовал, когда очнулся от дремоты, и не сразу сообразил, где находится. А сообразивши, затосковал. Он же снова видел во сне Ивана Ивановича каждый раз, как только засыпал, видел его, а проснувшись, ощущал еще теплоту его рук, знакомых с малого щенячьего возраста. Где он, мой хороший и добрый друг? Где? Тоска невыносимая. Одиночество тяжкое, и никуда от него не денешься. А тут еще серый человек храпит, как заяц под борзой. И пахнет от всех этих бархатных досок умершими собаками. Тоска. И Бим заскулил. Потом чуть взлаял дважды, тоже с легким подвывом, как гончая, когда она добирает след зайца по вчерашней жировке. И наконец не выдержал – взвыл протяжно.

«Ох-хо-хо-ой! Ой-ой, лю-ди-и, – плакал он. – Тяжко мне, ой тяжко без друга. Отпустите вы меня, отпустите искать его. Ой-ой-ой, лю-юди-и, ой!»

Серый вскочил, включил свет и стал молотить Бима палкой и шипеть:

– Молчи, молчи, выродок! Соседи слышат. На тебе! На тебе!

Бим уклонялся от ударов, инстинктивно оберегая голову, и стонал, как человек: «Ох… Ах-х… Ах-хр-р… Ох…»

Но злой человек изловчился-таки и саданул по голове. Бим на несколько секунд потерял сознание, задрыгав лапами, но быстро опомнился, отскочил от двери, уперся задом в угол и оскалил зубы. Впервые оскалил.

Серый попятился от Бима:

– Ишь ты! Укусит еще, черт… – и распахнул дверь.

Но Бим не верил даже и в то, что дверь действительно открыта, не верил и тогда, когда Серый говорил:

– Ступай, ступай. Поди, Бим, гуляй. Иди, собачка, иди.

Не верил он этому ласковому, вкрадчивому тону, этой лести и заискиванию после побоев. О, лесть после побоев – новое открытие Бима в его жизни. Тетка и курносый – люди просто нехорошие. А вот этот… Этого Бим уже ненавидел. Ненавидел! Бим начинал терять веру в человека. Да, именно так.

Бим вытянул шею, оскалил зубы и… пошел на Серого, тихо, но решительно, медленно, но уверенно. Серый прижался к стене:

– Ты что?! Ты что?!

Женщина в ночной рубахе орала на Серого:

– Допрыгался! Укуси-ит!

Бим увидел, что страшный дядька испугался его, что он его до страсти боится. От этого Бим укрепился в решимости: прыгнул, цапнул увернувшегося врага за мягкое место и выскочил в распахнутую дверь. Бим бежал и ощущал во рту вкус человеческого мяса от задницы, которую он возненавидел всем существом. Нет, Бим не считал себя несчастным и жалким, наоборот, сейчас он был храбрым, а храбрость всегда совмещается с гордостью и чувством собственного достоинства – даже у хорька.

В предрассветной мути бежал Бим по улице, хотя и в своем ошейнике, но уже без номерка «24». Сначала он впопыхах направился не туда, то есть не в город, а из города (дальше домов не было). Он вернулся обратно и попал в тот же лабиринт одинаковых домов. Кружил, кружил, петлял, петлял да и попал к тому же дому, из которого выскочил. Тут уж он заспешил в нужном направлении, чему помогло совершенно закономерное обстоятельство, мало известное людям: вчера, когда его вели здесь, он уловил на одном углу роспись какого-то собрата, на другом углу – второго, теперь же, пробежав от знакомого по этому признаку угла до следующего, он и взял нужный ориентир. Поистине нужно отличное чутье, чтобы не только найти здесь дом, но и выбраться отсюда. Бим обладал отличным чутьем и замечательной сметкой.

Уже засветло он прибежал к своему дому, поднялся к своей родной двери, поцарапался. Ответа не было. Еще поцарапался – то же самое: тишина. Главное, у двери не было следов Ивана Ивановича. И еще слишком рано, чтобы Степановна услышала в зоревом сне позывные Бима. Он посидел у двери в задумчивости.

Болело все от побоев, стучало в голове и сильно тошнило, сил не было. Но он все же пошел. Искать пошел своего друга. Да и кто же, кроме Бима, будет его искать?

По городу бежала с виду унылая собака, но преданная, верная и смелая.