Читать книгу Материализация легенды - Геннадий Анатольевич Бурлаков, All Season Interceptor, Вадим Андреев - Страница 16

Сознание восстанавливалось рывками, – точнее, мелкими шажками. «Сначала было слово»… Нет, не слово даже, – мысль, еще не оформленная словами, еще не обретшая форму и значение определенного понятия и смысла, не наполненная полнотой ощущений и эмоций… Сначала кратковременно, как выбулькивающие из глубины болота или раскаленной лавы небольшие порции газа: пузырь лопнул, – и опять небытие. Или это уже не небытие, раз я его тоже понимаю и ощущаю? Раз я отделяю небытие от забытья…

«Слово» тоже не пришло сразу, – с некоторого времени я понимал, что рядом со мной, вокруг меня кто-то говорит, но… Слова были как пение в опере: звуки голоса сливались со звуками окружающего аккомпанемента какофонии звуков окружающей среды и становились частью этой «оперы жизни», а не выделялись в отдельную арию… Ведущие голоса на этой сцене были не выделены, – не отделимы от остальных звуков. И внутри меня они не вызывали никаких реакций, мыслей, желаний. Потом сквозь закрытые веки стал проступать свет. Свет и тень… СВЕТ и ТЕНЬ. Свет! И Тень!… Кто-то открыл мне глаза по очереди, потом сразу оба, но ничего, кроме яркого света я не увидел. СВЕТ…. А потом опять Тьма. Всё это сопровождалось какофонией звуков и голосов, хотя голосов и, тем более, слов я не понимал. Точнее, не выделял слова и голоса в звуках. И снова тишина. Опять забытье? Или ушли все и оставили меня одного под присмотром аппаратуры?

ОГО! «Аппаратуры»!… Какое сложное слово!… Откуда оно? Прихожу до «тямы»? Просыпаются более глубокие участки памяти, мозга? Появляются новые ассоциации? «Ассоциации»!… Да, кажется сознание возвращается… А ведь не хочется… Хочется вот так же парить между небом и землей в небытии, быть не связанным с окружающим и внутренним мирами… Скользить по эфемерным линиям мироздания, мирового эфира, космоса…

Не получится. Пришла БОЛЬ! Я не мог даже локализовать точно область, из которой она пришла. Казалось, болело всё тело: голова, спина, живот, конечности. Неужели меня так хорошо расстреляли (откуда я взял, что меня расстреляли?), что попали во все части тела? Или это эскулапы так постарались, роясь во всех уголках, до которых смогли дотянуться своими ножичками?

Открыл глаза, – и вновь зажмурился от яркого света. Солнечный день или яркие лампы? Свет резанул по глазам, как тупой пилой. Стало больно где-то глубоко в глазах, в голове. В сознание ворвались звуки участившейся канонады: «Пи-пи-пи»… – и какой-то сирены. Сирена? Артобстрел? Бомбежка? Откуда? Почему? Она в убежище?

Кто ОНА? Где ОНА? Почему ОНА?…

Через силу открыл глаза и увидел над собой лицо… Сирена стихла, принося внутри блаженство от тишины. Лицо? Это не ОНА! Что с ней?

– Лежи, лежи. Всё будет нормально. Пить хочешь? – спросило лицо.

Я снова бессильно закрыл глаза, и в сознании возникла та последняя баклажка «изподкрановки», в рот просочились первые капли… Первые и последние. Губы были мокрые, во рту бегали, догоняя друг друга капли прохладной жидкости. В горло не просочилось ни капли. Жадины! Экономят на святом! Жесткая мокрая ткань коснулась лба, повторились ритмичные протирающие движения, приносящие наслаждения своей прохладой. Когда ткань стала передвигаться по лицу вниз, ощущения стали неприятными, но не омерзительными. Особенно неприятными стали последующие движения по лицу сухой и жесткой ткани, осушающей губы.

Холодные руки стали меня переворачивать с боку на бок. Мне показалось, или на самом деле мокрая ткань стала двигаться по разным частям тела? Меня моют? Ха! ОБМЫВАЮТ! «ХА»? Первая эмоция? – Это уже интересно! «Холодный труп медленно двигался по улице и улыбался! – ТРУП! УЛЫБАЛСЯ!» – откуда-то взялась краткая фраза, сам не знаю уж и откуда.

Я попытался открыть опять глаза и… застонал. Нет, я пытался сказать «СПАСИБО!», но вместо слова вырвался стон. Этот стон не только вырвался из моего рта, – он еще и попал ко мне в уши. Т.е. я слышу самого себя? Слушаю со стороны? ХА и еще раз ХА! Нашел себе аудиторию в собственном лице!

Руки опять уложили меня на спину, – я понял, что ориентирование в пространстве тоже возвращается, – и голос над моим телом произнес:

– Док! Он просыпается!

Да проснулся, уже проснулся! Я скоро хохотать буду, как от щекотки, от ваших щеток. Ведь по телу меня терли не тканью, как тарелку, – я только теперь это понял, – а мягкой щеткой.

Глаза мне опять открыли, в глаза хлынул поток света, – можно сказать, что ослепил. Закрыли.

– Нормально выходит, – я понял, что это уже другой голос, мужской. Значит, первым звучал женский?

Чего? Кто выходит? Я? Откуда выходит? И куда заходит? Ох! Лучше бы опять плыть «по волнам моей памяти», или по каким волнам я там плыл до этого? Спокойнее.

Шипение. Руку около плеча сдавило чем-то, сдавливание медленно прекратилось, потом повторилось. На указательном пальце я ощутил какой-то твердый предмет. Не могу сказать, что его не было ранее, – просто включились каналы связи с моим пальцем. Как бельевую прищепку на палец одели. Попытался пошевелить рукой и обнаружил, что руки не могу оторвать от холодного металла. Металла? Откуда?

Я попытался что-то крикнуть, но горло мне не подчинялось. Да и что-то очень мешало мне в горле. Рядом со мной возникло какое-то бульканье.

– Не надо сопротивляться, – раздался мужской голос надо мной. – Просто расслабьтесь и предоставьте всё нам. За Вас дышит аппарат, потому не надо ему сопротивляться. Путь дышит.

Ощущения от моего тела постепенно включались и становились просто невыносимыми. Где-то со стороны груди или живота проступила пульсирующая боль. Я попытался крикнуть или зарычать, но услышал только собственный стон. От усилия боль просто зашкалила и запульсировала во всем теле, в голове. К боли добавилась беспомощность, безысходность…

– Больно? – спросил голос. Мне показалось, что я кивнул головой. – Сейчас обезболим, – и я почувствовал, как в руку воткнулась игла.

Я так же понял, что у меня просто переполнен мочевой пузырь. Щас или он лопнет, или глаза. Совершенно инстинктивно я забарабанил кистью руки по поверхности постели.

– Ну что еще? – спросил опять мужской голос без тени раздражения. АГА! Я уже различаю оттенки чужой речи. Это хорошо.

Я показал кистью руки, – ну не получалось пока двигать отдельными пальцами, – в сторону паха. Не помню уж, с какой по счету попытки мне это удалось. Ощущение, что указательный палец сдавили пассатижами, только усилилось.

– Помочиться? Мочись, мочись, – там катетер стоит, – прокомментировал мужской голос правильно понятое мое движение. Вот только он не понял, что стоящий, – как теперь выяснилось, – там катетер при пустом мочевом пузыре просто вызывал ложные непрерывные позывы, как если бы пузырь был переполнен. Но ничего не поделаешь. Пока я привязан, – АГА, вот почему я не могу двигать руками, а ногами, – пробую. Нет, тоже привязан, – я полностью в их власти. Ублюдки! Уберите катетер! Но никто меня не слышит. Только рядом со мной опять забулькал, видимо, дыхательный аппарат.

– Да не сопротивляйся же ты! – опять раздался мужской голос.

Потом последовал укол в руку,… и я ушел в спасительное небытие.

Не знаю, сколько прошло времени.

Я стал приходить в себя от того, что стал задыхаться. Грудь пыталась работать, ребра пытались вдохнуть полной грудью, но ничего не получалось. – Сплошное бульканье рядом со мной. Уже неравномерное, «крупно капельное». Даже «крупнокалиберное». Кто же кому из нас мешал: аппарат мне или я аппарату? Вот ведь вредная железяка! Или кусок пластика с гофрированными трубками? Не знаю уж, и откуда взялись в памяти «гофрированные трубки». Мне никогда не было интересно по жизни, что там делается в операционной или реанимации. Ага, я в реанимации, наверно.

ОООооооооооооооо!… Из горла по ощущениям словно куст дерева выдернули вместе с развитой корневой системой! Сразу стало возможно дышать, хотя горло саднило нещадно. Интересно, а «почвы» вместе с «корневой системой» много удалилось? Значит, меня отключили от дыхательного аппарата. Но руки, все же, привязаны! Блин! Боятся, что я набью им морду за «куст»?

– Ну вот, теперь можешь дышать. Только не забывай это делать самостоятельно, а то опять подключу к аппарату, – сказал опять мужской голос. Мне показалось, или это на самом деле был уже другой мужской голос?

Опять процедура капельного вливания жидкости в рот. Наконец-то влага достигла горла. Я судорожно глотаю ее, – мне хочется задрать голову и вливать-вливать-вливать из баклажки «изподкрановки». Но капли жидкости прекратились.

– Ещё! Ещё пить! – шепчу я, но не слышу своего голоса. В памяти всплывают замерзшие лужи, ледяная сосулька во рту. Полцарства за сосульку!

– Потерпи, милый, потерпи, – и нежные руки, вслед за женским голосом, начинают обтирать мне лоб, виски, щеки, шею. Опять ворочают меня с боку на бок, обмывают. Ощущения уже откуда-то знакомые. Чувствую, как из-под меня выдергивают простыню, и, кажется, подстилают другую. О! Она дает совсем другие осязательные ощущения: Сухая? Гладкая? Чистая? Не могу понять. Но приятно.

Вот, гадина! Она опять привязала мои руки после перестилания постели! Но злиться уже нет сил… И, я блаженно засыпаю…

…Я закашлялся. Суки! А будить перед заливанием воды в рот не надо? Да что же за веки такие тяжелые? Хотя, это не вода… Ага! Вкус солоноватый, специфический. Бульон? Похоже. Похоже на говяжий бульон. Интересно-интересно. И услышал продолжение какого-то разговора рядом со мной:

– …Пищеварительный тракт не поврежден, – только брыжейка толстого кишечника иссечена на протяжении несколько сантиметров. Потому кормить начинать можно. И заводите уже работу кишечника после операции, пора. Остальные травмы будут восстанавливаться при энтеральном питании лучше, чем на параэнтеральном. И психиатра пригласите. До того, как его развяжете. Что говорят нейрохирурги?… – громкий мужской голос в процессе монолога удалялся все дальше и дальше, потому ответ тоненьким женским голосом на его вопрос я услышал в виде невнятного бормотания.

Бульканье бульона в горле… Я смакую каждую капельку, но кормление заканчивается. Мне промокнули губы сначала влажной ткань, потом сухой.

Снова пустота…

… Опять вынырнул из небытия…

Что же это такое? – Глаза не открываются. Это не тяжесть, – это, похоже, повязка? Хотя нет, стала сдвигаться постепенно… Я с трудом разлепил веки, – сначала правый глаз, потом левый. И чем их так склеили? Подергал правой рукой, чтобы протереть глаза, и услышал звяканье металла по металлу. Да и на запястье явно не ткань, не веревка, как было в моей памяти, а что-то жесткое, холодное и тяжелое. Наручник? Такие же звяканья и металлический холод с другой стороны.

Как же я мечтал по жизни, что в похожей ситуации, приходя в себя, встречу озабоченные сочувствующие глаза красивой девушки в белой накрахмаленной косынке, повязанной на манер капора сестер милосердия времен русско-японской войны. В почти форменном головном уборе для медицинских сестер того времени… «Сбылось», блин! – Форменный костюм, спрятанный под белым халатом, не сходящимся на животе. Форма полицейского. И взгляд злой и озабоченный, – скорее всего тем, что более не получится подремать целое дежурство рядом с прикованным опасным преступником, прикованным наручниками в больничной палате. Хотя о том, кто опасный преступник, я не знаю, а только догадываюсь. Может, у них так принято приковывать наручниками всех пациентов и усмирять их послеоперационный бред и конвульсивные подергивания с помощью полицейского в форме?

Я закрыл глаза, чтобы не смотреть на него, и стал думать. Значит, я под стражей. Что же произошло? Попытаюсь вспомнить.

Я вошел в ресторан. Или только стоял на улице и смотрел сквозь стекло? С револьвером? СТОП! Откуда у меня револьвер? Это же не квест на прохождение, чтобы я на пустой улице подобрал оружие, броню, боеприпасы и пошел дальше выполнять задание игры. «Эх, ребята, пулемет я вам не дам!» И почему я думаю, что это был именно револьвер, а не пистолет? По старым компьютерным «стрелялкам»? Пусть так. По форме и ощущениям это был револьвер. Да и не слышал я звона падающих гильз после выстрелов… Опять СТОП! Каких выстрелов? Кто стрелял? В кого? Почему?!?…

Перед моими закрытыми глазами появилось Её удивленное лицо, бессильно опущенные руки, расплывающиеся пятна крови на груди, животе, потом появившаяся красная кровоточащая точка на лбу… След крови на портьере за ее головой…

ГОС-ПО-ДИ!!! Что же произошло? У меня не было никогда и не могло быть в руках никакого оружия! «РЕВОЛЬВЕР?» Да откуда? Клавиатура и манипулятор «мышь», – вот мое оружие на работе, дома, в игре. Не, ну, на экране компа я, конечно, размахивал различным оружием за свою жизнь, но только на экране.

У меня дома нет даже серьезного ножа, – только столовые. Конечно, как всякий мужик, я часто бывал на форумах, – и даже подписан на некоторые из них, – где разглядывал с упоением красивые ножи и кинжалы, фабричные и «самопалы». Даже сабли и шпаги!… Но так и не решился их себе заказать. РАЦИОНАЛИСТ! Зачем они мне, – рассуждал я всегда, – Маргарин химический на химический хлеб намазать? Или безмясную колбасу порезать крупными ломтями? Так я маргарин не люблю, а колбасу люблю откусывать от целого батона (всегда при этом, рассуждая: как правильнее – батон колбасы или палка колбасы?), а хлеб люблю отрывать руками. Консервы вскрывать в чистом поле мне не приходилось, сучья деревьев для костра рубить тоже. Ну, и зачем мне нож? По комнате с ним за поясом ходить?

Впрочем, нет, есть! Я вспомнил. Есть у меня нож. Кум когда-то подарил свой «рыболовный» нож с литой полой оранжевой рукояткой и с такими же оранжевыми пластмассовыми ножнами. Острый, не спорю. Кум при мне тогда демонстративно открыл железную банку с какой-то рыбой, но я обычно пользовался для этого консервным ножом. Удобнее и безопаснее. Кум говорил, что уроненный в воду, этот нож не тонет, как поплавок, а в траве хорошо виден. Я так и не попробовал его «утопить» в ванне, – забыл, если честно. А кастрюли большой по размеру для проверки плавучести этого ножа так и не достал со шкафа, – поленился, а потом тоже забыл. Пару раз я порезал палец, когда точил его на оселке, – точно острый зараза, – потом раздавил чем-то кончик пластиковых ножен. Ножны я залепил скотчем, – и убрал это «хозяйство» с глаз долой и от греха подальше, – повесил ножны с ножом на сушилку в кухне над мойкой. Вспоминал о ноже чаще лишь после того, как уже порезал тупым столовым ножом мясо для жарки, – типа, «эх! опять забыл об остром клинке для разделки мясной туши!» Пару раз, правда, рыбу потрошил им, – но давно. Улыбался, – нож-то рыбный!

Звяканья наручников о кроватные детали, видимо, потревожили охранника.

– Сестра, я покурю, пойду, – сказал он кому-то и ушел. Звук шагов стих. Так вот откуда я во сне так задыхался то ли от дыма, то ли от запаха гари… ВЫХЛОП ПОКУРИВШЕГО ЧЕЛОВЕКА!!! На некурящего!…

Я открыл глаза, опять подергал наручники.

– Сильно мешает? – женский голос из-за спины (ну, я ж в лежачем положении, – значит из-за головы). Слышна какая-то грустная забота, – сочувствие, что ли?

– Есть маленько… Что со мной?

– Решето… Ой, с тобой же нельзя разговаривать. Запрещено.

– Кто запретил? Полиция?

– Да все, – и полиция, и доктора. Тебе больно?

– Да, есть такое. Пульсирует, нарастает, но я никак не пойму где конкретно. А почему ты меня решетом назвала?

– Так изрешетили тебя охранники, говорят. Из двух стволов палили, а ты всё шел и шел на них. Тебе что же, не больно было?

– Я не помню. Вообще ничего не помню. Чего они в меня палили?

– Не знаю. Говорят, что ты тоже в какую-то девушку стрелял, или в мужика… Кажется, они и сами не понимают, кто и в кого стрелял.

– Тоже не помню. Я помню в окне ресторана…

– Нет, не через окно, – ты, вроде, в упор стрелял! В ресторане…

– Что с девушкой и с тем мужиком?

– Их к нам не привозили. Только тебя.

– И что это означает, – я спросил, но смысл ответа уже становился понятен и без ответа.

– Или промахнулся, или в морг отвезли. Хотя, если бы промахнулся, то привезли бы на опознание. Но никто про опознание тебя девушкой не рассказывал, – только про охранников. А те помнят, что в тебя стреляли, но стрелял ли именно ты в ту милующуюся парочку – сомневаются. На них кричали, ругались, а они разводят руками… Говорят, что видели тебя только на улице, в из зала вся публика разбежалась, да и загораживала весь расстрел…

Мне показалось, или я на самом деле так устал, что на лбу выступил пот? Или… Ответом послужили опять накатившие пустота и небытие.

… Опять свет. Тусклый, мерзкий, – но хоть не режет глаза. Охранника нет рядом, кажется. Спит?

– Сестра, мне больно!

– Потерпи, тебе до укола еще 6 часов.

– Сестра, но мне больно!

– Потерпи, посчитай про себя, – так и время быстрее пройдет, и боль станет меньше.

– А сколько время сейчас?

– Два часа ночи.

… Один, два, три, четыре… пятьдесят пять, пятьдесят шесть…

– Сестра, сколько время?

– Два часа ночи.

Наверно, что-то не так «срослось» в мозгах. Давай сначала: … Один, два, три, четыре… сто двадцать шесть, сто двадцать семь…

– Сестра, сколько время?

– Два часа ночи.

Блин! Опять! Какие-то глюки! Один, два, три, четыре… двести двадцать один, двести двадцать два…

– Сестра, да сколько время?

– Два часа ночи.

– Сестра, у Вас часы стоят!

– Нет, больной, это Вы постоянно непрерывно спрашиваете, сколько время.

– Сестра, где мои часы?

– На складе, наверно.

– А трусы?

– Там же, если не в прачечной.

– Зачем в прачечной?

– Так Вас всего в крови тогда, помню, доставили…

– Сестра, сколько время?

– Два часа ночи.

– Сестра, мне больно. Уколите мне хоть что-то…

– Ладно, морфий не дам, – рано, а анальгин с димедролом могу уколоть. Надо?

– Да хоть яду! Коли!

Утром же потребую, чтобы часы, трусы и очки мне принесли. А то ни лицо мента, ни облик сестры, ни потолок не могу разглядеть. Крайне неудобно, когда сестра раскрывает накрытую простынь для укола или обработки кожи, а ты без трусов: голый и привязанный. И не понятно, от чего тогда дрожь пробивает: от прохладного воздуха или от стеснения. А часы, чтобы не дергать сестер, не спрашивать время. Они у меня хорошие, механические, – «тикают» успокаивающе.

Опять проваливаюсь в темноту…

Белый снег облепил снаружи раму и подоконник. Покрытый городской пылью, он перестал быть бело-голубым, стал бело-серым… Или это эффект от подтаивания верхних и нижних слоев, в результате которого стал менее прозрачным и потерял «воздушность»? До весенней капели еще жить и жить, но на солнце, которое заглядывало в окно после обеда, снег оседал и оседал с каждым днем. Новый снег не выпадал, и было грустно, как если бы смотреть на человека на ускоренной кинопленке, который из года в год, старея, постепенно сморщивается, «высыхает», сгорбливается…

Следы птиц на снегу на подоконнике, оставленные их первыми после снегопада приземлениями, более не пополнялись. Да и куда теперь присядешь? – Поверхность снега стала коркой, скользкой и твердой. Да, если и сядешь сюда, то следов не остается. А окно всё равно не откроют, – они запечатаны до весны. Никто не насыплет крошек на подоконник, не выложит надкушенный кусок хлебной горбушки или обломки печений. Могут, конечно, попытаться подкормить зимующих пернатых через открытую пару раз в сутки для проветривания форточку, но крошки и кусочки всё равно не попадают на подоконник, – они улетают глубоко вниз, на заснеженную и не расчищенную дорожку вдоль дома. И проседают в мокрый снег, на который и приземлиться-то проблема… А ночью просто вмерзают и становятся вновь недосягаемыми.

Крошки хлеба и кусочки печений лучше искать со стороны дверей из сестринской или ординаторской, которые открываются во внутренний дворик больницы. Там могут вынести даже миску с кашей или вермишелью, – пока не набежали соседские коты, и не промерзло, можно вволю поклевать эти деликатесы. Не жалко даже, когда прилетает ворона и хватает крупные куски, – корма тогда много, всем хватит.

Вот коты, – гады, – съедают всё. Ничего не оставляют. Но птиц не ловят, – им тоже хватает корма от дежурной смены. Потому охотиться за верткими воробьями или серыми голубями им просто лень. Даже не дерутся между собой.

Ну, вот откуда я знаю про крошки хлеба и печенья на снегу? По собственному опыту? А что есть выход из ординаторской и сестринской на внутренний дворик? Откуда я знаю про котов? А про тарелку с кашей и вермишелью?

Обычно, дома я сметаю снег еще до того, как он подтаял на солнце и промерз ночью. Если не уследил, то стараюсь тогда очистить подоконник ото льда, чтобы птицы могли спокойно садиться у окна. Правда, когда стал так делать в гостях у мамы, то она стала ругаться, что птицы гадят на ее белый пластик, а я его царапаю. Плюнул, оставил как есть…

Грустно было наблюдать пустой подоконник, замерзшее снаружи стекло, яркий белый свет. Встать и подойти ближе не давал наручник, приковавший меня к железной спинке кровати.

Да и не сподручно разгуливать голым по отделению, где вперемешку лежат разнополые больные. Большая часть из них без сознания, или в таком состоянии, что все равно не ничего не понимают.

Трусы + очки + часы мне принесли в то же утро после обхода дежурной врачебной бригады, которые принимали смену, которым я сразу же и произнес свое пожелание в присутствии их доцента. Кажется, их всех, в том числе присутствующих на обходе в палате медицинских сестер и санитарок, тронула моя забота о них, – «чтобы не беспокоить персонал вопросами о времени». Во как! А кто-то спросил, зачем мне вообще это время нужно?

Обещал не ходить под себя и просить своевременно утку или судно, – разрешили удалить мочевой катетер из мочевого пузыря. О Небо! Какое же это облегчение! Страшно было даже спугнуть ту тишину, которая теперь была внизу живота… Иногда, правда, ныл пузырь.

– Легкий цистит от инородного тела, – пройдет, – сказал доцент на очередном обходе.

Боль в ранах в дневное время была терпимее, чем ночью. В наркотиках меня уже стали ограничивать. Но это уже не так страшно. Словом, терпимо.

Стражи менялись каждые 12 часов. Сдавали друг другу ключи от наручников, иногда передавали друг другу журналы и газеты… Они бы еще подушку передавали. Ни для кого было не секрет, что в ночное время они уходили в подсобное помещение и спали на запасной каталке, – даже не задумываясь над тем фактом, что на этой каталке из отделения вывозили в морг тела умерших пациентов.

Полицейские со мной почти и не разговаривали. Когда я попросил сначала одного из них освободить одну – правую – руку, чтобы воспользоваться уткой, он так и сделал. Ну не помогать же ему с моим «хозяйством», – как я попросил, – если не может одну руку отстегнуть. А потом не стал и приковывать. Так и передавали из смены в смену одну пару наручников на мне, а одну в кармане дежурного.

Ночью возвращалась боль. А слабость не покидала вообще. Оказалось, что «дырок» во мне доблестная охрана ресторана сделала всего-то три: «продырявили» грудную клетку касательно ребер справа (плюс трещина ребра), слепая «пробоина» в животе ниже селезенки слева, сквозная рана правого бедра. Это называется, что они в упор выпустили в меня две (!) обоймы. Вдвоем! Из двух стволов! Хорошо еще, что столовые ножи в ход не пустили! Себя бы ими точно поранили бы!

Ладно бы я прыгал и уворачивался от пуль, как ниндзя… Ладно бы бежал и скрывался за поворотами домов, автомобилями, прохожими… Но я стоял на месте без движений и просто смотрел на них в упор. И они в упор стреляли, стреляли, стреляли, – пока не закончились патроны в их пистолетах. Заметьте, – не «травматики»!

Больше всего болела грудная клетка, – ни вдохнуть, ни выдохнуть. И прижать-то рану невозможно, – надо же дышать. Живот только «крутило» и ныло, – как сказал доцент, мне повезло, что не было ранения или ушиба кишки. Тогда бы и… Словом, много неудобств мне и медикам было бы… Доцент объяснял мне подробно, – явно красуясь перед студентками и сестричками.