Читать книгу Собачьи дни - Геннадий Каплун - Страница 2

(21 карта старшего Аркана Таро – Мир)

Не в совокупности ищи единства, но более —

в единообразии разделения.

Козьма Прутков

В коллективном организме каждая клеточка

стремится стать коллективным организмом,

что неизменно ведёт к образованию раковой

опухоли.

Некозьма Прутков

Я брёл по зевающему городу, засыпанному пергаментом листьев, напоминающих листовки времён лихолетий. В пряно-прелом воздухе витал сезонный призыв к вооружённой или, на худой конец, политической борьбе. Казалось, нарушающий трудовое законодательство дождь, барабанивший уже часов двенадцать и загнавший под крышу знакомую голодную стайку голубей, намеревался уничтожить содержание агитационной литературы типа красноармейского призыва с нескрываемой угрозой: «Ты записался добровольцем?» или слащавого белогвардейского, пощипывающего совесть, воззвания: «Отчего Вы не в армии?».

В итоге панибратское «ты» загнало под свои знамёна массу масс и одолело неудивительно-немногочисленное осторожное «Вы» на поле брани. Да, кто-то, безусловно, демонически талантливый внёс в эту БЕСсмысленную бойню свою кровавую лепту одной лаконичной фразой.

По прячущимся под чопорными и буйноцветными зонтами огрызкам лиц прохожих было видно, что они не разделяют моего приподнятого настроения, проиграв своё сражение за положительные эмоции обычной сезонной хандре. Ни одни губы не выдавили из себя даже подобие улыбки. О глазах, врать не буду, ничего сказать не могу. Их, как я уже отметил, «съели» зонты.

В противовес ущербности душевного состояния прохожих неожиданно где-то неподалёку истошно-радостно залаяли собаки. Странно, ведь белую краюху Луны ещё рано утром слопали голодные барашки облаков, превратившись в тяжёлые тучи, которые, цепляясь за многоэтажки, шпиль обелиска Победы и памятник вождю мирового пролетариата, вспарывали себе брюхо по примеру самураев и разрождались порывами дождя как приступами мигрени.

«Интересно, к чертям собачьим или всё-таки подальше послали бы эти упрямо спешащие к уюту домашнего очага люди, если бы им предложили стать добровольцами и принять участие в очередной революции? – мелькнуло у меня в голове при виде побеждённых сопливой осенью пешеходов и развилось в следующее умозаключение: – А может за хороший паёк и возможность БЕСплатно пострелять не в тире желающие всё-таки нашлись бы?»

Теперь и мне стало грустно, поскольку я вынужден был согласиться с мнением подсознания, что вопрос этот чисто риторический…

Листовки! Сколько вы попили крови! Сколько разрушили судеб! А ведь большинство агиток не сгорело. Напротив, было использовано и не по назначению… Нет, не обязательно так… Ведь была ещё нужда и в самокрутках, и в импровизированных скатертях, и в обёрточных материалах. Вся эта последующая БЕСпорядочная факультативная жизнь листовок подсознательно вызывала непочтительность к очередной бредовой идее, посмевшей запятнать девственную чистоту бумаги. И она жаждала сгореть или в худшем случае истлеть, лишь бы избавиться от позора написанного.

Такая же судьба рано или поздно ждёт любую глупость, пошлость или пустяки. Всё это настоящее оскорбление для листков бумаги, в подавляющем большинстве случаев напрасно алчущих гениальности строк.

И только рукописи, являясь в идеале чистилищами духа, неподсудны до тех пор, пока они не выйдут в тираж, чтобы превратиться в прах или слиться с Логосом, обретя бессмертие.

Листки бумаги, которые мне передал странный посетитель, как и обречённые на забвение листовки, тоже взывали к битве, но только в данном случае к сражению вечному как Мир. Тьме и Свету предначертана бесконечна борьба. Победа в ней означала бы вселенскую смерть. Отдельные битвы не в счёт, но именно успех в каждой из них устанавливает принципы следующей эры правления. Самое страшное в этой борьбе – перемирие, цена которому серость и прозябание…

– И как же зовут автора потенциального бестселлера? – с нескрываемой иронией полюбопытствовал я, когда вошедший, не представившись, сходу выдал предложение, облачённое в категорическую форму требования, опубликовать его замечательное произведение в моём издательстве.

В ходе дальнейшего диалога я подстроился к панибратскому обращению и тону собеседника. Я решил посоревноваться с образной манерой ведения разговора визитёром, сыпавшим прибаутками, пословицами и поговорками, словно поздняя осень за окном листьями.

Вошедший отряхнул крошки дождя.

– Меня не звали – я сам пришёл, ложки-матрёшки, – отшутился посетитель, нервно пульсируя кулаком правой руки, в котором были зажаты свёрнутые в плотную трубочку листки бумаги. Затем он поднял их вверх в запатентованном статуей Свободы жесте и с энтузиазмом киношного председателя колхоза заявил: – А потенция у романа – ого-го! Та ещё потенция.

Я поймал себя на мысли, что в таком положении и виде неопубликованный «свиток» похож на лингам, который, как я читал, в ранних индуистских храмах являлся изображением самого Шивы. Я не сдержался и улыбнулся. Посетитель явно не ассоциировался с адептом культа освободителя душ от оков Майи. Об этом кричал до хрипоты абсурдный, нахлобученный парик из конского волоса, а ля «Битлс». В тон нелепости далеко не произведения парикмахерского искусства пищали щетинистые усы и борода Деда Мороза в молодости, вопили огромные, в зелёной оправе, пластмассовые солнцезащитные очки, сдавившие горбинку массивного «хобота». Его нос, а главное голос… Надломленный голос визитёра мне показался знакомым.

– Пришёл – молодец. Как говорится, приходите в гости обгладывать кости, а за потенцию романа глаголет его цена, тираж и скорость улетучивания с книжных полок, – в унисон сказанному, улыбнувшись, скороговоркой произнёс я и полюбопытствовал: – Я тебя знаю?

– Не важно, – уклончиво ответил посетитель. – Если руки золотые, то неважно откуда они растут.

– Не важно, когда на экваторе влажно. И ещё запомни: золотые руки из… таза не растут, – поддержал я дух разговора, настаивая с ответом: – И всё же, как тебя величать, кудесник пера?

– А как ты догадался? – удивился собеседник, почесав выразительный нос, и смешно чихнул.

– Не понял? – в свою очередь удивился я.

– Да чего ж тут понимать: меня величают Перро, ложки-матрёшки.

– Не уже ли?

– В самом деле…

– Ладно, Перро так Перро…

Посетитель снова, на этот раз гораздо звонче, чихнул, взлохматив искусственную растительность на голове и лице.

– Будь здрав, Перро. Лишь бы не Шарль. На сегодня с меня хватит бездарных сказочек местных авторов, – согласился я и выдал экспромт: – Но если так себя назвал, думаешь французом стал?

– Стихи, достойные Артюра Рембо… Хотя не я так нарёк себя.

– А кто, если не секрет?

– Кто-то… Суслик в манто… Будь ему неладно, – в словах Перро, произнесённых медленно, с запинанием, прозвучали нотки злобы, ненависти и презрения, которые, слившись воедино, заставили голос треснуть словно ветку под ногой неопытного охотника.

– Хороший, видать, человек…

– Всякий при своём болоте хорош. Не видать бы его вовек, – презрение в голосе собеседника пересилило злобу и ненависть.

– Что так?

– Да так. Отдыхал я у этого некрупного грызуна семейства беличьих в одном… санатории.

– И?

– Он был удивительно гостеприимен и ни за что не хотел меня отпускать.

– Но ты всё-таки ушёл от него?

– Я и от тебя уйду, когда прочтёшь роман.

– Читать прямо сейчас?

– А что мешает, ложки-матрёшки?

А и то правда. Моё семейство отдыхало за городом, а я собирался приехать к родным только завтра утром. Коротать вечер лучше всего за хорошей книгой или с приятелями. У меня был выбор. Я склонялся к тому, чтобы провести время в тёплой дружественной компании с горячительными напитками… Хотя, если подумать, утром рано вставать, головная боль, похмелье… Оставалось бросить жребий, что я и сделал. В итоге Рубикон перейдён.

– Ладно, принимается, прочту. Надеюсь, не пожалею, что ты сбежал от «суслика».

– Он был высокого мнения о моём творчестве, впрочем, как и его хозяин, – слово «хозяин» Перро произнёс так, словно раздавил жирного таракана.

– Ты имеешь ввиду…

– Именно его я и имею в виду и… имел, – сквозь зубы, как через китовый ус планктон, процедил слова собеседник.

– Фу!

– Имел в виду в романе, – скривившись, соизволил продолжить фразу Перро, нивелировав пошловатый смысл.

– Интересно…

– Надеюсь, читать будет не пресно, – высказался собеседник в своём репертуаре.

– И к какому же виду романа ты относишь написанное?

– Собачий роман, – не задумываясь, ответил Перро.

– Звучит, но такого понятия не существует.

– Всё когда-то не существовало. К тому же автору видней, – назидательно произнёс Перро и безжалостно почесал за ухом.

– Если он зрит в корень.

– Зрю.

– Посмотрим.

– Здесь написана правда, ложки-матрёшки, – Перро снова перевоплотился в статую Свободы.

– И только правда… – продолжил я. – Но правда глаза колет…

– На то она и правда…

– Причём у каждого своя, – я решил подвести черту разговору. – Куришь?

– Курю.

– Тогда дыми, – я придвинул пепельницу поближе к писателю, – а я посмотрю, как Перро отточил своё перо.

– Только помни: не на пользу книги читать, коли только вершки в них хватать, – посетитель уже конкретно начинал напрягать.

– Знаешь, что, волосатый знаток народной мудрости, пыхти… Пыхти и не пускай пузыри… Как говорят китайцы, не дави на брови и ресницы. Понравится глава – прочту всё, нет – уйдёшь ни с чем. Вернее, с чем пришёл.

Я прочёл всё – от корки до корки. Понравилось ли мне написанное? Да, особенно если бы это было моё произведение. Перо у Перро оказалось отточенным. Но публиковать чужое… Чужое – в конец километровой очереди времён периода застоя.

Почему же тогда я решил вручить пальму первенства этому роману, не обращая внимание на «шедевры», ждущие своего выхода в утиль… простите, тираж? Всё просто. Автор попросил меня выдать своё сочинение за моё.

– … С какой целью? – без фальши поинтересовался я.

– Я спустил собак. Дальше уже не моё дело, – пробубнил Перро, безжалостно приговорив три пачки сигарет, пока я читал роман. – Да и мысли не мои. Теперь я ищу свои…

Когда визитёр вышел из кабинета, меня как магнитом притянуло к окну. Вход в издательство ярким светом поливал декоративный фонарь. Я увидел, как Перро подошёл к стоящему возле входа в издательство рослому старику в чёрном клобуке и котомкой за спиной. Мне пришло на ум, что уж очень он похож на Гриба из прочитанного романа. На фоне его белоснежной окладистой бороды искусственная растительность Перро выглядела словно облезлый хвост помоечного кота. Рядом со стариком резвился крупный пёс, но… без каких-либо белых пятен вокруг глаз.

Неожиданно из-за деревьев показалась фигура спортивного телосложения среднего роста и направилась к бородачу. Навстречу юноше, весело виляя хвостом, подбежал друг человека, которого тот потрепал за холку.

Фигура с горделивой осанкой подняла голову, на которую упал свет, отчеканив благородный нос с горбинкой и высокий лоб античного мыслителя.

– Икар, – сорвалось с губ имя как податливый осенний лист.

Молодой человек неожиданно приветственно помахал мне рукой, словно мог видеть густеющим вечером сквозь оконное стекло.

Компания постояла под фонарём минуту и направилась в загородную осень, не оставляя следов, а я снова сел за стол, на котором лежала рукопись, которую твёрдо решил предать огласке.

Это уже потом, после выхода в свет первого издания книги, в моё каинское издательство стали приходить письма со всех концов необъятной когда-то родины, разорванной на составляющие ветром перемен.

По словам читателей, колоритную троицу видели в Одессе на «Привозе» в рыбном ряду. Там между Икаром и тучной торговкой, якобы, состоялся следующий диалог.

– Креветки! Живые креветки! – соревнуясь с оперным сопрано, орала труженица… Нет, пожалуй, жрица… культа «Привоза».

Полупрозрачные рачки вовсю прыгали по прилавку, ожидая, когда их окунут в подсоленную, горячую воду. Вывеска на лицевой стороне прилавка гласила: «Черноморская эротическая креветка. Гибкая система скидок. Сказочное удовольствие».

– Три стакана эротики, – заказал молодой человек, – из самых прыгучих рачков.

– А таки в чём смысл?

– Если верить вывеске, в более активном сексе.

– Такой молодой и симпатичный и уже на тебе…

– Вот видишь, а ты всё плачешься, что стар, – обратился к собаке юноша, потрепав животное за ухом…

В Петербурге на Сенатской площади возле Медного всадника Икар, говорят, агитировал восстановить в России монархию, ссылаясь на авторитетное мнение Платона, что это одна из лучших форм государственного устройства. Ему поддакивал колоритный старик и подгавкивал большущий пёс.

А в Москве Икар, будто бы, призывал восстановить историческую справедливость и переименовать российскую столицу в Долгоручинск, тем более, что у этого города всегда были длинные руки, а с этимологией слова «москва» не всё ясно…

Ладно, пожалуй, пора переходить к тексту рукописи…

Что такое город? Это, прежде всего, удивительный продукт цивилизации, напоминающий одновременно бешеный улей, слаженный муравейник и колонию коралловых полипов, после смерти которых, из множества скелетов, образуется риф. Об этот риф рано или поздно разбиваются судьбы, словно, солидные и не очень, суда, и судёнышки. Удержаться на плаву на протяжении всего плавания по океану Жизни, по жизни, удаётся не многим… А ведь правда, есть что-то надёжное в тавтологии? Недаром одной из самых убедительно-побудительных русских пословиц стала фраза: «Повторение – мать учения».

В городе, как и в улье, и в муравейнике, тоже есть свои неугомонные труженики и неутомимые трутни. Правда, и те, и другие постоянно мутируют и даже скрещиваются, рождая новые причудливые генетические формы. Веянием сегодняшнего дня стали депрессивные трудоголики и дешёвая имитация настоящих обломовых, которые в своё время с барским шиком превращали апатию в своеобразный образ жизни. Их вытеснила другая категория прожигателей Жизни. На её арену вышла… Нет, скорее выползла из Эдема змея по имени Игромания, жалящая гремучей смесью передёрнутого трудоголизма и облезлой обломовщины.

– Поиграем ещщщё, – далеко за полночь искушает Игромания Адама с красными как у кролика глазами, забывшего о существовании Евы. – Ещщщё один уровень.

– Ты скоро, а то ещё немного и любви не проси! – угрожающе-обиженно напомнит о себе Ева, зная наверняка, что её реальные прелести не способны вытащить мужа из виртуального болота.

– Да, да! Я скоро! – на автопилоте, в очередной раз за день пообещает Адам и нажмёт копку «game».

– Никуда она не денется, – заверит змея. – Подожжждёт…

В любом более-менее крупном населённом пункте каждый день что-то строится, накапливается и разрушается, рождается, суетится, умирает, но, главное, в любом городе есть свой неповторимый, хотя и во многом схожий, коллективный дух его жителей с их, в основном, броуновскими порывами. Горожан с целеустремлёнными намерениями в любом городе ненамного больше популяции амурских тигров в пересчёте на сто тысяч жителей. Именно поэтому судьбы городов во многом схожи.

Но в этом странном населённом пункте групповой инстинкт был особенным, представляя собой гоголь-моголь святости и греховности, мудрости и глупости, благородства и низости в тех метафизических пропорциях, которые делали его поистине уникальным. Из эдакого противоречивого замеса, бесспорно, можно было бы с успехом вылепить народ Магог, с его вождём Гогом, который согласно предсказанию пророка Иезекииля пойдёт войной на Израиль незадолго до прихода Мессии.

Неповторимой была и судьба этого города. Она разительно отличалась от судеб других городов, которые в явном или тайном стремлении к величию неизбежно строились по ранжиру. В славянском строю за пальму первенства боролись, как минимум, многострадальная Москва и Колыбель трёх революций, она же Северная Венеция.

Третий Рим научил не верить слезам, а Город Петра стал кузницей вождей, которые вошли в «каучуковую» историю, растягивающуюся в угоду другим, измельчавшим, носителям власти, в очередной раз не ведающим что творят.

Взгляд в прошлое слишком зависим от продажного настоящего. Истина, канувшая в Лету, превращается в правду. Взгляд в будущее более честен, хотя и туманен. Это, конечно, не Туманность Андромеды, но занавес из мельчайших частичек водяного пара астрологических предвидений тоже с успехом «замыливает глаза».

Но и наш город – не город-герой, а герой повествования, не скромно не стоял особняком. И ему было что сказать двум избалованным вниманием российским столицам. И я не исключаю возможности следующей словесной дуэли.

– Ты кто такой? – угрожающе-артистично махнёт фразой, как шпагой, город на Неве.

– Давай, до свидания! – продемонстрирует Москва свежий пример частичной ассимиляции пришлым меньшинством кисельно-гостеприимного большинства.

На этот раз в широкую душу жителей Русской равнины с неистребимым акцентом и мелодичными песнями под танец с кинжалами вбежали выходцы с обеих сторон Кавказского хребта. Со временем всё вернётся на круги своя. Пришлая горная интеллигенция останется интеллигенцией и воспримет ценности равнинного большинства, а просочившийся вместе с ней кавказский криминал займёт своё достойное место среди русской и прочих мафий.

Многочисленную, но вялую конкуренцию «кавказцам» составили лишь миллион трудолюбивых таджиков, настолько трудолюбивых, что в самом Таджикистане их теперь проживает меньше, чем за границей, полмиллиона самых спокойных мигрантов – молдаван и много, слишком много украинцев, не разглядевших в Украине Соборности даже за линзами розовых очков и снова ставших в Москве малороссами, жующими сало, уплетающими галушки, готовящими бесподобный борщ и заставляющими при рождении плакать евреев.

– Я – избранный город, – рассечёт воздух как клинком странный город и сделает резкий выпад. – У Вас были только слуги, а ко мне придёт сам антихрист!

– Я что-то об этом слышал… – попробует неуклюже обороняться культурная столица, увеличив дистанцию боя.

– И я… – синхронно с ней попятится назад исконно-купеческая Москва.

– Зато какие слуги! – быстро придёт в себя город, после вступления Российской Империи в Первую мировую войну ставший Петроградом, а после смерти Владимира Ульянова – Ленинградом.

Он продемонстрирует лучшие образчики итальянской школы фехтования, первой утвердившей классический принцип «убивать остриём, а не лезвием». Хорошо ещё, что в качестве второго оружия город на Неве не решится воспользоваться «Адмиралтейской иглой»!

– Да! – несколько неуклюже отобьёт белокаменная поражающую поверхность воображаемой шпаги амбициозного города.

Но город, задира-бретёр, на удивление, столицам был не по зубам. В том числе и по числу названий. За свою относительно непродолжительную историю он их сменил аж цельных пять.

– Согласен, но даже самый лучший слуга малоинтересен по сравнению с самым худшим господином, – поставит жирную точку в споре избранный город, одним предложением выбив аргументы у двух столиц, и приставит виртуальный клинок к подъязычной кости каждой.

– Убедил, – почти в один голос прохрипят уставшие Санкт-Петербург и Москва.

В избранном городе дух истинного единения, с его Верой, Надеждой и Любовью, незримо сосуществовал с разномастной бесовщиной, несущей разрушение, тлен и прах. Богоборчество, не находя выхода прежнему кровавому размаху, обречённо извивалось в окостеневающем мозгу носителей забальзамированных идей марксизма-ленинизма.

Но, казалось, до всего этого никому не было никакого дела. Разве что юродивому, вечно босоногому поэту Фролу, который в повидавшем Армагеддон костюме бороздил по городу, разбрасывая афоризмы, глупые стишки и почти нострадамовские катрены.

Да, вот, к примеру, сегодняшнее четверостишие, с которым сумасшедший обратился к смотрящему по городу, вору в законе, Румыну, когда тот по блатному вальяжной походкой в сопровождении сутулого «шныря» выходил из помпезного здания отделения банка с дурно-пахнущей репутацией прачечной периода Великой депрессии:

Когда наступит время Собачьей звезды…

Тогда бес убоится беса…

И станет итогом вселенской вражды…

После пьесы новая пьеса…

За прочтением в ахматовской манере каждой строки очередного катрена юродивый начинал натурально изображать собаку, высовывая язык и смешно вращая тазом. Протяжно-грудная печаль в простуженном голосе проникала в самую душу, хотя манера преподнесения вызывала улыбку.

Фрол, которого вор называл не иначе как Фролушка, стал любимчиком Румына, давно заприметившего чудака, круглый год перемещавшегося по городу с непокрытой лысой головой, облепленной родимыми пятнами, словно божья коровка. В руках Фрол постоянно держал засаленную тетрадку с незаполненными чистыми листками в клеточку или, как выражался Румын, в «решётку». Перед тем как что-то произнести дурачок всегда наугад заглядывал в неё.

К юродивому с небесно-голубыми, выразительными глазами в городе прислушивались многие, убедившись, что катрены душевнобольного имеют пророческий смысл, а стишки содержат то предостережения, то рецепты избавления от проблем.

Однажды прочувствовал это на собственной разукрашенной шкуре и костлявый Румын, грешная душа которого металась из крайности в крайность. Если бы кличку вор получил в это время быть ему не Румыном, а Кащеем. Во время очередной встречи с ним Фрол, заглянув в тетрадь, заявил вору в законе:

Ты среди овец герой,

Но всё портит геморрой.

Румын автоматически сжал кулак с явно выраженным синдромом «костяшка боксёра», отреагировав на неблагозвучное «геморрой», но тут же рассмеялся. Ещё бы: геморроя у него не было, да и с чего ему взяться с его традиционной ориентацией. Но не тут-то было… Не прошла и неделя, а Румын уже жаждал снова встретиться с юродивым, как Моська со слоном.

– Чего делать-то, Фролушка? – скрипя золотыми зубами, начал выпытывать блаженного вор, сдерживая желание грубо облаять блаженного по фени, но ограничился лишь самоободряющей фразой: – Врёшь, Фарт на понт не возьмёшь!

На этот раз расхохотался сумасшедший, затем заглянул в тетрадь и произнёс:

Если использовать листья осины,

Геморрой пропадёт у мужчины.

Румын прислушался к совету Флора и благополучно избавился от убийственного для вора недуга. С тех пор юродивый и Румын начали встречаться ещё чаще.

Вор из своих полных сорока пяти лет двадцать провёл в местах лишения свободы. Следуя воровскому закону, он не имел семьи и, видимо, поэтому по-настоящему привязался к Фролушке. Только ему он верил, только его побаивался, как Божьего человека, только его просил наставить на путь истинный.

К тому же, преступно обогащаясь, Румын, перестраховываясь, умын намеревался купить себе и себе подобным индульгенцию, раздавая часть незаконной добычи священникам и малоимущим. Попы брали деньги как причитающееся, а обделённые воспринимали помощь как манну небесную евреи. Согласно их преданиям, поедая манну, юноши чувствовали вкус хлеба, старики – вкус мёда, дети – вкус масла. О женщинах евреи умолчали. Выходит, о гендерном равенстве в то время речь не шла.

Если Флор болтал без умолку, некоторые в городе либо потеряли дар речи, либо не имели его вовсе, но большинство блеяло в одно отарное горло. Это слаженное мычание ягнят было похоже на то, которым в своё время Капитал, верный, раболепный слуга сатаны, словно матросов гонореей портовая девка, наградил неСТРОЙный хор пролетарского стада. Ещё бы! В нём нерадивых овец, шагающих не в ногу с потребителями прибавочной стоимости, становилось всё больше и больше.

Капитал осознавал, что неконтролируемый толстосумами гегемон может совершить не ту революцию, которая была нужна сатане. Ох, уж этот сообразительный Capitalis! Недаром он, в переводе с латинского означающий «главный», «доминирующий», «основной», действовал по-суворовски. Великий полководец любил повторять, что, «если не можешь предотвратить безобразие, нужно его возглавить».

И Капитал внешне уверенно повёл пролетариат к Коммунизму, зная наверняка, что один из самых заманчивых проектов в истории человечества, один из самых несбыточных мифов обречён на провал. Так начинался кровавый поход во имя создания общественного и экономического строя, основанного на социальном равенстве и общественной собственности на средства производства. Во Истину, кто верит в миф, тот поклоняется идолу. Кто поклоняется идолу, тот прах.

– Коммунизм – как сухой закон: идея хорошая, но не работает, – сказал какой-то американский актёр.

Мне трудно с ним согласиться.

– Коммунизм – это, скорее, сифилис: начинается хорошо, заканчивается плохо.

Так или примерно так.

Там, где уродливый фантом Коммунизма, от того же мёртвого латинского означающего «общий», совершил революцию, он продемонстрировал своё… звериное лицо и стал предостережением другим народам, доказав, что принцип: «Каждый по способностям, каждому по потребностям!» – не более чем блеф. С таким кредо большинство неизбежно направит все свои способности на выдумывание всё новых и новых потребностей, а не на применение способностей во имя общего блага.

Когда в пролетарской гвардии отпала необходимость, Капитал уничтожил своё порождение, вместо которого на передовую со всех щелей и закоулков вылезло омолодившееся племя «чёрной» магии и криминала. Иначе и быть не могло.

Обновлённое старое масонство, шаманы в джинсах и гадалки в секонд-хенде – все они в припадке демонической истерии с возбуждённым, почти сексуальным, нетерпением ожидали, а криминал развращённым подсознанием предчувствовал появление антихриста.

– Когда же, когда же?! – противно-истово скрежетала какая-нибудь молодящаяся старушенция, обхватив крючковатыми пальцами магический шар, не замечая, что её иссиня-чёрный парик съехал набекрень.

– О, антихрист, приди! – завывал доморощенный маг, ковыряясь в разлапистом носу.

– Я жду тебя, – стонала и покрикивала нимфоманка-экстрасенс, делая депиляцию интимных мест воском.

– Час пробил! – орал полусумасшедший масон, вращая глазами как на горе рак, тужащийся от свиста.

– Скоро всем амба и некуда вихрить, братва… – темнил Румын после того самого, мрачного, катрена Фрола, пугая «шестёрок» и «шнырей». – Такая вот колбаса с глазами.

Он нервно поглаживал в сауне восьмиконечные звёзды на нагло выпирающихся ключицах. Странности смотрящего становились всё более и более заметными немногочисленным окружающим. То ли он сходил с ума, то ли что-то чувствовал – было не ясно. В общем, с кем поведёшься. Но вор оставался вором даже будучи явно не в себе и к нему неизменно прислушивались те, кто в преступной иерархии стояли на несколько ступеней ниже.

– Есть от чего метать икру. Румын косяков не порит, – прошептал прыщавый «шнырь» коренастому собрату с таким количеством наколок на теле, что ему однозначно позавидовал бы любой якудзе.

– В натуре, – тявкнул одолеваемый чесоточным клещом полнолицый «шестёрка», маскируя свой недуг за дёргаными движениями.

– Да ты не дрейфь, «афиша», а то весь издёргался, – принял за волнение заболевание собрата по «удаче» «шнырь».

И так далее, и тому подобное. Ожидание антихриста было повсеместным, но только этому странному городу было суждено его дождаться. Пролетариат, руководимый атеистами-коммунистами, в своё время, сделал всё от него зависящее, чтобы тот пришёл. Несмотря на эволюционную трансформацию, явные, а в основном тайные, приверженцы ещё далеко не такой ветхой идеи Коммунизма калечили и продолжают калечить наивные слабые души самой изощрённой пыткой – правдой стадной справедливости и безапелляционного атеизма.

Были, есть и будут другие бесхребетные формы правды. По сути, всякая правда – это не более чем поощряемая современниками ложь, порицание которой не означает невозможности её последующего превращения в очередную, почти или даже абсолютно голую, правду, недаром изображаемую римлянами с эротической аллегоричностью в виде обнажённой женщины. Без умолчания и прикрас, как есть, без обиняков – это ли не попытка приблизиться к Истине. Правда попытка слабая.

Благодаря подобным правдивым метаморфозам, стадо превращается в массы, массы – в толпу, толпа снова в стадо. И так по кругу. Эволюционируют исключительно пастухи, по своему усмотрению меняя пропорции лжи, предназначенной, но не предначертанной, простодушным овцам.

Этот круговорот, медленно, но уверенно превратившийся в миропорядок, очень удобен власть имущим, потому что позволяет применять универсальный метод воздействия на массы – метод «кнута и пряника», который в английском варианте звучит менее благозвучно, зато более сексуально – «морковки и палки».

Именно дозировка «пряника» и «кнута» или «морковки» и «палки» формирует соответствующий политический режим: от охлократии, отбирающей угощение у тех, кто ещё недавно грозил народу наказанием, до тоталитаризма, дающего страждущим ровно столько пищи, сколько необходимо, чтобы те не умерли с голоду. А чтобы не возникало желание употребить более положенного – в ход шёл «кнут» или «палка». Это как вам будет угодно. В итоге, наказание одних превращалось в зрелище для других…

С древности город рассматривали как центр мироздания. На холме, или лучше на горе, возводилось главное культовое сооружение. В этом случае Каинск, а именно так называется город, расположенный немного севернее сорок восьмого градуса и заслуживший наше внимание, был исключением.

Главный храм города, видимо, с каким-то атеистическим подтекстом местных депутатов, предоставившим именно этот земельный участок под его строительство, был воздвигнут в низине, хотя и рядом с довольно живописным прудом, в котором с конца весны и до начала осени звучал великолепный хор бесхвостых земноводных и в который на крещенские морозы нырял чуть ли не каждый десятый горожанин.

В этот день втрое большее количество каинцев созерцало за соскучившимися по жадным летним взглядам парней девушками, которые, по-волчьи клацая зубами, с птичьим криком и поросячьим визгом лезли в воду, демонстрируя свои разнотипные фигуры в разноцветных мини-бикини: «прямоугольники» или «бананы», «треугольники», они же «яблоки», «груши» и «песочные часы».

Затем прелестницы, как ошпаренные, выскакивали из нестерпимо обжигающей тело воды. Порывисто растираясь полотенцами, продрогшие «креветки» начинали проклинать весь мужской пол, хотя именно ради его отдельных представителей они решились на такой подвиг.

– С-с-с-сволочи, н-н-н-на ка-ка-ка-какие же-же-же-жертвы и-и-и-идём р-р-р-ради н-н-н-них, – смешно возмущался тощий кучерявый подросток, явный «банан», на котором бюстгальтер тщетно пытался зацепиться за так называемую грудь.

– К-к-к-козлы он-н-ни в-в-в-все! – вторил упитанный, коротко стриженный «треугольник», который, не в пример кучерявой, имел что предъявить сильному полу.

– Н-н-н-не т-т-т-то с-с-с-слово, – поддержала, действительно, представительница прекрасного пола с идеальными «песочными часами».

Конечно, крещенское омовение по религиозным мотивам или в силу традиции принимали и пожилые, хорошо сохранившиеся и бесформенные, сухопарые, упитанные и толстые, женщины. Они намеревались оздоровиться или омолодиться и многие в этот православный праздник начинали осознавать, что начало желаемому положено.

Что касается представителей сильной половины человечества с бесстрашием гладиаторов входящих в стихию воды, то на этот раз их было ненамного больше прекрасной. Атлеты, жилистые и разнокалиберные «бочонки», лысые, волосатые и коротко стриженые, карлики, среднерослые и великаны – почти все они трижды ныряли с головой в прорубь. Затем, после интенсивного растирания тела, большинство и в самом деле получало, кто благодать, кто удовольствие. При этом некоторые, желая согреться или следуя традиции, принимали на грудь разные порции «огненной воды», чувствуя себя заново рождёнными.

Храм возле пруда был в основном, если не сказать исключительно, построен на деньги воровского общака и фамилии криминальных авторитетов плотно, но уютно разместились на памятной мраморной доске, разделенной на шестьдесят четыре клетки и привинченной к высокому каменному забору. Алфавитный порядок легко сдался на милость порядку кастовому. Всё это были достойные люди, среди которых нашлось место и Румыну. Любитель самой известной настольной логической игры занял на памятной доске ячейку, соответствующую клетке d 7 на доске шахматной.

Обломать бы клюв дятлу, который выдолбил на мраморе Ф. И. О. этих… замечательных людей!

Уголовники искренне верили, что за счёт наворованного и награбленного смогут купить себе индульгенцию в Рай. Их наивно-религиозная экзальтация была сравнима со степенью почитания индейцами бога кукурузы по имени Ах-Мун, которому, к слову, на бессознательном уровне, со сменой пола, поклонялся и Никита Сергеевич Хрущёв, называвший кукурузу «царицей полей». Видимо, братва забыла не слишком ободряющую фразу из бородатого анекдота: «Попитка – не питка. Правда, Лаврентий Павлович?».

А пытка им предстоит. И не просто пытка, а самые настоящие адские муки.

Большинство из воров заслуживало не одного, а, как минимум, нескольких кругов ада, кроме первого. Там, если верить Данте Алигьери, томятся души некрещёных младенцев и славных язычников – воинов, мудрецов, поэтов. Местные главари были крещёными, к тому же далеко не младенцами. Да и уголовные разборки, рассуждения «по понятиям» и восхищение перед блатным шансоном не давало им права рассчитывать на относительный уют первого круга Ада.

Так что с определением места в преисподней для каждого авторитетного грешника демону Миносу приходится изрядно повозиться. Но в любом случае пассажиры вовремя прибывают на станцию назначения. И это был в основном седьмой ров восьмого круга Ада. По идее глубоко, не правда ли?!

Тут обитают воры, которых монотонно, с наслаждением, кусают чудовищные ядовитые змеи. От этих страшных укусов «джентльмены удачи» рассыпаются в прах, но тут же восстанавливаются снова в своём первоначальном виде. Вам жаль их? Значит, вы пропустили мимо ушей слова Вергилия: «Грех жалеть грешников!»…

На празднике Крещения присутствовал сам настоятель храма, коренастый, я бы сказал пнеобразный, протоиерей Азат, который, позёвывая и пощипывая тощую русую бородёнку, освятил воду в вырубленной в пруду проруби – «иордани». Священник с лихвой оправдывал значение своего имени – «свободный», «независимый». Заручившись поддержкой местной братвы, протоиерей Азат, в миру Милан Хрюкин, творил что хотел и всё ему сходило с рук.

Его аккуратный пятачок находил корыто везде. Любовницы… много. Охота, конечно, на крупную дичь… регулярно. Алкоголь… постоянно. И этот далеко не полный перечень пороков явно не соответствовал церковному сану Азата. Но к чести протоиерея, мальчиками он не увлекался или, вернее, пока не увлекался. Кроме того, в ущерб возложенным на него саном обязанностям, Азат был азартным рыбаком. По его указанию в пруду разводили карасей, линей, карпов и окуней, а коллекции рыболовных снастей Хрюкина мог позавидовать… Да любой мог позавидовать.

Тщедушный Румын знал где, когда и кому из начальства Азата подмазать, чтобы замять очередной скандал. Ему по зарез нужен был этот протоиерей. Через Его Высокопреподобие в местную колонию шёл весь «грев». Азат превратил часовенку пенитенциарного учреждения в перевалочную базу наркотиков, алкоголя, деликатесов и прочего. Всё это даже привело к снижению популярности традиционного криминального напитка – чифира.

Каинская исправительная колония особого режима с номером дюжины от лукавого была широко известна тем, что в ней когда-то отбывала наказание яркая, противоречивая личность – Енукидзе.

Поговаривали, что этот Енукидзе был родственником того самого Енукидзе… Авеля Сафроновича, революционера, члена комиссии по организации похорон Ленина. Авель Енукидзе был крёстным отцом второй жены вождя Иосифа Виссарионовича Сталина, Алиллуевой Надежды Сергеевны и расстрелян по указанию Отца народов в 1937 году.

Своим следователям Авель Енукидзе поведал о настоящей причине конфликта с Генеральным секретарём.

– Коба! Зачем ты держишь старых большевиков в тюрьме, – однажды посмел упрекнуть Каина-Сосо Авель. – Зачем тебе их праведная кровь?

– Запомни, Авэль, кто нэ са мной – тот протыв мэня! – в ответ «мэдлэнно» произнёс Сталин, посмотрев на Енукидзе такими глазами, точно тот убил своего родного брата.

Но праведность одних поступков Авеля сочеталась с порочностью других.

Обоих Енукидзе, если верить молве, объединяли не только кровные узы, но и извращённая сексуальность. Каинский Енукидзе любил мальчиков… Но об этом позже.

Авель Енукидзе, напротив, со слов откровенно-словоохотливой красавицы Марии Сванидзе, в девичестве Корона, принадлежащей к богатой еврейской семье, жены брата первой жены Сталина… Ух! Не выговоришь… Так вот, по её наблюдениям, Авель систематически совращал малолетних девочек.

По большей части, за «ведение антисоветских разговоров и осуждение карательной политики Советской власти» Мария была осуждена к восьми годам лишения свободы, а в 1942 году в отношении неё было вынесено постановление о расстреле, приведённое в исполнение в тот же день. Реабилитирована… Естественно, жертва была реабилитирована и, как водится, после смерти Палача.

И вот эта Мария с каким-то осуждающим упоением описала уродство авелевских страстей. Наблюдательная Сванидзе описала Енукидзе как существо развратное, сластолюбивое и смрадящее вокруг себя. Сводничество, разлад семей, обольщение девочек – вот далеко не полный арсенал наслаждений, которые доставляли удовольствие видному деятелю партии – Авелю, утратившему элементарную бдительность в половом вопросе и, как результат…

«Имея в своих руках все блага жизни, недостижимые для всех, в особенности в первые годы после революции, он использовал всё это для личных грязных целей, покупая женщин и девушек. Тошно говорить и писать об этом. Будучи эротически ненормальным и, очевидно, не стопроцентным мужчиной, он с каждым годом переходил на всё более и более юных… Чтобы оправдать свой разврат, он готов был поощрять его во всех», – откровенничала Сванидзе.

Но остановимся на этом, чтобы дальнейшие подробности плохо скрываемых сексуальных потребностей извращенца Авеля не вызвали естественную тошноту и вернёмся к пенитенциарному вопросу.

Так вот, исправительное учреждение Каинска неизменно пополняло ряды местного криминалитета. В свою очередь зоновский общак в лице смотрящего Румына, который, по сути, выполнял функции директора уголовного кадрового агентства, при помощи Азата регулярно «подогревал» отбывающих наказание воров. Делалось это не из благодарности, солидарности или, упаси пропавшие души Боже, альтруизма, а в расчёте на подобное ответное отношение. Ведь от сумы и тюрьмы не зарекаются. Не последнюю роль в оказании воровской помощи играет прагматизм, учитывая, что, «джентльмен удачи», пребывая во здравии, со злодейским ремеслом справится лучше хворого собрата…

Многое в городе, во всяком случае, на первый взгляд, было как обычно: улицы представляли собой, довольно вразумительную пространственную схему, площади давали возможность разгуляться духу коллективизма, в тупиках справляли нужду, пьянствовали и «ширялись» те, кто выпал из общественного гнезда…

– Люмпены, – частенько на лекциях, используя термин, введённый Карлом Марксом, презрительно отзывался об этих, не научившихся летать, «птенцах» профессор единственного в городе ВУЗа.

О лекторе мы ещё поговорим. Обязательно поговорим, но немного позже.

Каинск, конечно, не был Городом Солнца. Судя по названию, он должен был быть даже наоборот. Так это было или не так – судите сами.

Тихий провинциальный населённый пункт градообразующее предприятие сделало притчей во языцех. Экологическая обстановка в городе была сродни газовой камере, что послужило поводом для сочинения многочисленных анекдотов о живучести жителей Каинска.

О себе же каинцы шутили, что они люди будущего, потому что выживают в таких условиях, к которым остальному человечеству только предстоит привыкнуть. При этом город утопал в пыльной, но пышной зелени и те, кто на бегу намеревались решить задачу экологическую, хромая, породили проблему медицинскую. Дело в том, что основным деревом озеленения новостроек Каинска символично стал быстрорастущий тополь осинообразный. Осинообразный! Таки образно. Многие знают, что именно на осине повесился один из известных потомков Каина – Иуда. Это уже потом в городе высадили берёзы, каштаны, липы, акации, клёны, яблони, черешни, вишни, абрикосы… К слову, по статистике, в Каинске вешались не часто и в основном на невысоких плодовых деревьях…

Так вот, с первых чисел июня в городе начинался настоящий пухопад, вызывая почти поголовную аллергию. Но ребятня, ещё не успевшая устать от каникул, находила известное удовольствие в пожароопасной забаве. Брошенные детворой спички завораживающе поедали пух, отдыхавший от ветра у бордюров вдоль дорог.

Да, было в Каинске что-то такое, что сделало его сценой нашего повествования! Но всё по порядку.

В этом городе, как, впрочем, и любом другом, все спят под одним одеялом, хотя просыпаются под разными постельными принадлежностями. Проснувшись, честные горожане принимают душ и завтракают, по пеликаньи поглощая главную пищу дня. Вдобавок они ещё успевают перекинуться несколькими предложениями. На этот раз при желании можно было подслушать такой диалог.

– Тебя забрать с работы? – дежурно, с набитым ртом, спрашивает муж жену.

– Не надо, дорогой, – прихорашиваясь, на бегу, отвечает та. – Я сегодня задержусь.

– Как всегда! – обиженно буркнет он.

– Ты же знаешь, пупсик, что у меня дел невпроворот, – попробует загасить на корню пламя конфликта она.

– Только не дома!

– Давай, не будем!

– Давай!..

По силе хлопка дверью муж определил, что секса сегодня не будет, а, если и будет, то в виде бревноподобного одолжения, называемого супружеским долгом…

Затем наступало время утреннего часа пик. Общественный транспорт трещал по швам, как штаны в обтяжку, с трудом натянутые на ягодицы толстяка, вздумавшего присесть на приземистый табурет. Раздражённое многоголосье клаксонов безуспешно боролось с заторами. Вереницы индивидуумов, сливаясь в толпы, угрюмо брели по одним и тем же улицам, хотя и в разных направлениях. Благодаря сознательной части населения города мусорные урны с удивительной быстротой наполнялись жевательными резинками, окурками, фантиками, пластиковыми бутылками… Несознательные не очень утруждали себя меткостью, а то и вовсе сорили, где попало. Кое-кто пытался сделать замечание, но тут же выяснялось, что несознательных намного больше сознательных.

– Тебе что, больше всех надо?! – обыгрывалось на все лады, в том числе и с примесью, иногда виртуозной, брани…

В итоге, особо сознательный вынужден был ретироваться во избежание перехода вербального избиения, как минимум, в гематомное, но не исключено, что и в костоломное.

Чтобы приободрить сознательных, скажу, что на следующее, ну очень раннее, утро во всех концах города дворники про себя, под нос или довольно громко слали страшные проклятия мусорным хулиганам. На фоне этих сочных многоэтажных ругательств мастеров метлы большинство матерных нападок правонарушителей выглядело как детский лепет.

– Бедные те женщины, которые родили вас назло презервативам! – высказался дворник с Красного переулка, естественно, с учётом тотальной авторской обработки текста.

– Бабуины канализационные, черви толстожопые, гниды недоразвитые, – без устали с добавкой «чтоб вам» с нелицеприятными подробностями распылялась кривоногая с длинной морщинистой шеей старушка-дворник с городского сквера имени Карла Маркса, филолог на пенсии, которую знакомые величали не иначе как по отчеству – Бояновна.

Но вернёмся к часу пик. Горожан ждала любимая, или не очень, работа, поглощавшая тонны кофе, колы, тысячи пирожков, пряников и не меньшее количество домашних котлет и бутербродов, десятки тысяч сигарет и жевательных резинок… После работы некоторых манили тренажёрные залы или бассейн, большинство – душ, ужин, секс или сразу сон. И так изо дня в день по маршруту белки в колесе. Такова городская жизнь с её перемалыванием индивидуальности в коллективных жерновах.

Одни обожают свой город, другие ненавидят. Удивительно, но и те, и другие, расставаясь с ним, скучают по нему и стремятся поскорее вернуться. Кто не может этого сделать, того начинает терзать ностальгия – чувство, впервые заслужившее внимание пера великого Гомера.

Но в каждом городе есть горстка несчастных жителей, которые остаются к нему равнодушными. Это изгои. Просто они не встретили своего города.

В любом случае эта история не о равнодушных, как, впрочем, и любая другая история.

Многие считают, что город начинается с первого дома, дороги или объекта соцкультбыта. Многие, но не все. Так вот, по мнению этих «не всех» любой, во всяком случае, цивилизованный, город начинается с канализации, а заканчивается, соответственно, свалкой. Посредником между жителем города и свалкой, безусловно, является ведро, а канализацию от homo sapien отделяет его величество унитаз.

О, ведро! Это изобретение с ручкой служит незаменимым способом перемещения полезного жидкого, сыпучего или твёрдого, но в череде этих достойных тружеников нашлось место и для скромного мусорного собрата. В то время как остальные спокойно спят после трудового дня, мусорное ведро не спит. У него мигрень от этих запахов, чесотка от фантиков и бумажек, желудочные колики от объедков. Лекарство существует только одно – периодическое мытьё.

Мусорное ведро почти никогда не отдыхает, потому что почти никогда не бывает пустым. Время от порога до мусорного контейнера или мусоропровода пролетает как транзитом НЛО. Да что там говорить… Та ещё работёнка. Но ирония судьбы заключается в том, что и мусорное ведро, в конце концов, оказывается на свалке.

– Ну, что? И тебя пустили в расход? – вяло позлорадствует, разлагаясь от солнца и дождей, ржавый и дырявый, собрат.

– Да уж, – обречённо буркнет мусорное ведро в ответ, становясь долгожданной частицей свалки.

– Ну, ну, – заглянув в свою дырявую пустоту, невесело пробубнит старожил.

– Ага, – глядя на него, вздохнёт новичок.

Так они и будут, охая и ахая, теряя цвет и форму, встречать рассветы и закаты, становясь частью таблицы Менделеева.

А что ещё может сказать мусорное ведро?.. Утилизировать утилизаторов! А ведь звучит. Звучит как… экспроприация экспроприаторов!

В настоящее время профессия мусорного ведра ушла в небытие в связи с появлением полиэтиленовых пакетов, выполняющих его работу, но ещё немало пластиковых тружеников на ниве отходов продолжает разлагаться на свалках со скоростью периода полураспада плутония.

Что касается унитаза, то он стал не просто местом утренних размышлений о смысле бытия, переоценки ценностей или на худой конец чтения, в лучшем случае очередной страницы, в худшем – целой главы, какого-нибудь детективчика с дурно пахнущим сюжетом. Унитаз во многом стал мерилом социального статуса человека. Покажи мне свой унитаз, и я скажу кто ты – вот так должна гласить древняя мудрость. Конечно, унитазы привязаны к туалетам, но туалеты не всегда привязаны к жилищу. Есть туалеты, расположенные в общественных местах. И они тоже являются критерием оценки, но уже благосостояния целого города.

В Каинске все общественные туалеты были приватизированы долговязым предпринимателем Акимом Душкиным, не лишённым одной из местных достопримечательностей – чувства юмора. Нет, это не был одесский юмор, воздушный и беззаботный как морской бриз. Это был сухой и хлёсткий степной ветер. Но и тот, и другой воздушный поток с равным рвением раздували горн, раскаляя до красна кусок стали, на котором алыми буквами значилось: «Русский язык».

Но из этой стали житель Южной Пальмиры ваял оружие наподобие шпаги одного из отцов Одессы-мамы – герцога де Ришелье, а дитя степей «выдавало на-гора» убийственный, колюще-режущий, акинак. Естественно, юмор одессита, оттачиваясь, становился всё более изящным, артистичным, колким, но щадящим. В свою очередь суровый степной юмор, по мере заточки, начинал балансировать между пошловатой фееричностью и феерической пошлостью.

«Это всё слова» – скажете вы и будете правы, если мы сразу не перейдём к примерам.

Итак, когда одессит, вытирая платком покрасневший нос, пожалуется: «Вчера мой зонт, спасибо склерозу, остался дома, а я, таки, получил насморк», степняк пробурчит: «Зачем нужен проклятый зонт, если из-за дырявой памяти всё равно промок».

Если одессит поинтересуется: «И где Вы пропадали?! Я же переживаю! Вдруг у вас все хорошо…», то в интерпретации «скифа» это будет звучать так: «Давненько не виделись? Зона, психушка, наркология?».

Когда южанин говорит: «Чтоб я Вас так забыл, как я Вас помню», житель юго-востока произносит: «Я бы тебя с удовольствием забыл, но уверен, что ты мне о себе напомнишь».

Ну а на одесское: «Так Вы будете покупать или мне забыть Вас навсегда?!» сын степей, вдохнув разнотравье, заявит: «За очередь, конечно, спасибо, но, может, ты ей уже покажешь, что тоже покупатель?!».

Да, душа этого города представляла собой пёструю палитру характеров и темпераментов. В ней было немного Одессы, Кишинёва, Москвы, Петербурга и ещё множества городов и весей когда-то необъятной Родины.

Так вот, Душкин, вооружённый степным юмором, на ходу дал своим туалетам тут же полюбившееся населению города и округи название: «Экстаз». Как только не обыгрывалось это название! А ведь звучит: «Пойду, получу экстаз» вместо затёртого: «Схожу в туалет». В результате, посетители душкинских отхожих мест за умеренное вознаграждение, начиная чуть ли не с вывески, получали экстаз – не экстаз, но облегчение точно.

Когда кто-то в тесном кругу пытался подтрунивать над родом деятельности Акима, предприниматель любил рассказывать следующую историю: «Когда сын Веспасиана Тит упрекнул отца в том, что тот ввёл налог на общественные уборные, император поднёс к его носу деньги, поступившие по этому налогу, и спросил, пахнут ли они? На отрицательный ответ сына Веспасиан произнёс: „И всё-таки они из мочи“».

– Так вот, мои деньги не пахнут… Во всяком случае не так дурно, как ваши», – заканчивал повествование авторским довеском бизнесмен с душком.

Голосок у Акима, названного так в честь деда, высокий и женоподобный, в районе контральто. В свою очередь лицо, хотя правильнее было бы сказать физиономия, было довольно неприглядным. Пять глубоких и длинных морщин на лбу напоминали нотный стан, который был забрызган нотками угрей. Длинный тощий нос почти упирался в худосочные губы, в которых, как в засаде, пряталась ироническая улыбка. Видимо, вследствие природного гормонального сдвига Душкин регулярно, но безуспешно пытался бороться с обильной, огненно-рыжей растительностью в носу и ушных раковинах. Жидковатые волосики на голове были неопределенного цвета и коротко подстрижены, делая оттопыренные уши ещё более оттопыренными. Хитрые, беспокойные глазки успевали всюду, опережая белку, занятую заготовкой припасов на зиму.

Одевался Аким броско, я бы сказал, по-молодёжному, хотя немного пестровато-пошло даже для неё. В этой связи особенно выделялась дорогая и яркая обувь, которую Душкин менял как перчатки. Аким был женат уже лет пятнадцать, но, видимо, в силу занятости нелицеприятно-пахнущим бизнесом детей у него не было. Душкин недурно… Правда, недурно играл на гитаре и душевно пел романсы. Лучше всего ему удавалось исполнение «Белой акации гроздья душистые». Это музыкальное произведение, впервые опубликованное в сборнике ещё в 1902 году, но ставшее чрезвычайно популярным только после выхода на экраны фильма «Дни Турбиных», Душкин исполнял настолько проникновенно, настолько искренне, что минорное настроение окружающих могло исковеркать только изрядное количество алкоголя, выводящее слушателей на другой… скотский уровень восприятия реальности.

Не случайно, если бы учёный-этимолог, зная Душкина, намеревался определить происхождение его фамилии, он до седьмого пота колебался бы между «душевностью» и «душком». Скорее всего, эти потуги не увенчались бы ничем.

Вместе с тем, Аким был какой-то шишкой в местном региональном отделении какой-то политической партии. Он любил выступать перед широкой аудиторией с задушевными речами. В запале Душкин представлял себя то Цицероном, распинающимся в сенате, то Троцким, с убийственной логикой разглагольствующим перед массами.

После туалетно-душевной темы уместно коснуться ещё одной дурнопахнущей. Милиция, в нынешнем варианте полиция, в Каинске занималась привычным для себя делом. То есть, не занималась своими прямыми обязанностями вовсе, разве что для вида. Зато система «крышевания» была удивительно отлаженной и если «крыша» протекала, то «течь» устраняли оперативно. Опера «патронировали» наркопритоны, периодически делая из тех, кого «доили» козлов отпущения. В свою очередь «жертвы ментовского произвола», попадая в тюрьму, в большинстве случаев, оставались «козлами», но уже по «масти».

Уголовники в погонах «крышевали» и просто домашние притоны, бесплатно пользуясь услугами путан. Конечно, это была не «Камасутра», но простенько и со вкусом. Во всяком случае, для оперов, не слишком искушённых в эротических премудростях, к тому же принявших на грудь смертельную дозу немца, хватало и пару традиционных поз для достижения оргазма. Но, как известно, бесплатная радость часто несёт с собой гадость… к радости местного, непересыхающего, венеролога, в карман которого перекочёвывали «грязные» деньги ментов.

– Similia similibus curantur, подобное излечивается подобным. Но это не Ваш случай, – часто повторял пациентам местный «писькин доктор» и ненамного реже: – Венеролог – не врач, а напоминание о жадности или лени.

– Наши пациенты друзьям только рассказывают о том, что у них наболело, а нам ещё и показывают. Так давайте же выпьем за венерологов – единственных врачей, которым пациенты доверяют больше чем друзьям, – любил произносить в профессиональной компании тост венеролог.

По слухам, он частенько проведывал Азата, которого знал ещё с хрюкиновских времён.

Был в городе… как не быть… и один честный лейтенант возраста подполковника, но коллеги считали его почти придурком, а жители Каинска, сталкиваясь с несвойственной городским сотрудникам милиции порядочностью, воспринимали мужчину настороженно, думая, что просто имеют дело с очень продуманным оборотнем в погонах. Местное руководство держало его за шута, показывая приезжему начальству как в своё время в цирке демонстрировали бородатую женщину с острова Тасмания.

Подпоив пожилого лейтенанта, ныне покойный начальник Каинского городского отдела милиции Кубышкин Игорь Вальдемарович частенько подводил разговор под тему повышения эффективности борьбы с преступностью. В свою очередь высокопоставленное руководство с иронией, а, подчас, и с плохо скрываемым смешком, воспринимали рассуждения мента-инопланетянина в состоянии между подшофе и в стельку.

– Милиционер – это верный пёс Закона, который неутомимо преследует Зло, – однажды во время подобной пьянки пафосно заявил начальству захмелевший лейтенант.

– Ага, чтобы получить кусочек сахара, – съязвил, пьяно икнув, один из присутствующих, порадовавшись собственной шутке больше, чем она того стоила.

– Не за сахар работаем, а за совесть, – убеждённо огрызнулся младший по чину.

– Лейтенантские погоны – не велика награда за совесть. И повысить тебя в звании могут разве что голуби, – пьяным языком резвился высокий чин.

– Да, я честный мент и горжусь этим! – распалился лейтенант, стукнув по столу увесистым кулаком с корявыми буквами из армейского прошлого «Л», «Ю», «С» и «Я» на пальцах.

– Честный мент – это атавизм на теле правоохранительных органов, – давясь оливье, цинично сумничал ещё один высокопоставленный собеседник.

В своё время он не поступил на биологический факультет университета и теперь часто, к месту и не к месту, использовал осколки знаний, не вытравленные алкоголем.

В конце попойки белая ворона, истерзанная пьяным чёрным вороньём, нетрезво махая крыльями, возвращалась в своё запущенное гнездо, лишенное элементарного уюта.

Лейтенант был одинок и еле сводил концы с концами, что и не удивительно. Его одиночество скрашивали сериалы про честных ментов, жёсткое порно, английская премьер-лига, дешёвое пиво, чипсы с беконом и, чуть не забыл, злые, голодные тараканы.

Следователи и гаишники, как обычно, брали взятки, проявляя чудеса изобретательности. Руководство получало от тех и от других свой гешефт и в свою очередь «крышевало» точки приёма металлолома. Звёзды покупались, как и ступени карьерной лестницы, а структура возмездного покровительства передавалась из поколения в поколение. В общем, всё, как и везде: система совращала, затем развращала, а после либо уничтожала, либо переводила на новый уровень совращения и развращения. Эдакая виртуальная игра: чем выше уровень, тем мельче совесть.

Чтобы ещё поведать о городе с названием похожим на имя первого библейского персонажа с кровью на руках?.. Пожалуй, немного боли, крови, секса, театра, сумасшествия и грязи не помешает.

Так, в этом городе стоматологи обещали осчастливить всех желающих очаровательной улыбкой за счёт постоянного совершенствования своего мастерства. Каким образом должно было происходить это совершенствование, скромно умалчивалось. Зато более чем красноречивыми были, например, такие красующиеся на фасадах зданий шедевры рекламного жанра: «Зуб за зуб» или «Всегда тридцать два».

Благосостояние представителей этой профессии, уходящей своими корнями в комнаты пыток подземелий средневековой Европы, неуклонно росло, опережая своими темпами рост инфляции в государстве.

Может быть, именно благодаря кипучей деятельности дантистов, жители Каинска были по-восточному улыбчивыми, а, чтобы при этом не казаться идиотами, к тому же освоили нехитрые азы того самого своеобразного юмора, имевшего зачастую лёгкий угольный налёт и отзвуки металлического задора. От этого юмора иногда веяло городской свалкой, но на это, как и на саму свалку, никто не обращал внимания, за исключением живущих на ней бездомных, собак, крыс и пернатой братии.

Количество дураков в данном населённом пункте соответствовало выбоинам на дорогах, на которые с весны до осени дружно ставили «пломбы» «дантисты» в жёлтых жилетах, не уступая в трудолюбии своим собратьям в белой униформе.

В городе до сих пор расположено великое множество всякого рода забегаловок, где можно довольно недурно поесть, попить, поиграть в карты, состроить глазки представителям противоположного пола, также пришедшим удовлетворить свои потребности, а, затем, улыбаясь почти по-голливудски после похода к стоматологу, рассчитаться с официантом. После можно было продолжить начатое в соседней забегаловке или перейти сразу к телу на чугунной скамье парка, или рядом с ней в кустах, или на кровати в собственной квартире, где, героически сражаясь с алкогольным опьянением, приходилось доказывать случайной знакомой своё мужское превосходство над зелёным змием. При этом заканчивалось всё это, как правило, или быстро, или плачевно.

Худшим развитием сюжета обычно была одна недоразвитая полупоза из «Камастры» и отсутствие всякого намёка на успешное завершение полового акта, свидетельствовавшие о полной и безоговорочной капитуляции эрекции перед алкоголем. Если же партнёру всё-таки удавалось собрать остаток сил… в кулак, добиться вертикального стояния «огарка» и «зажечь» его, «фитиль» всё равно очень быстро затухал после «заячьего» полового акта. Это можно сравнить со спектаклем, в котором начало действия практически совпадает с концом.

Под утро неудовлетворённая дама, прихватив с собой что-нибудь на память о «незабываемом» сексе, исчезала в неопределенном направлении, не забыв намазать дешёвой губной помадой на зеркале два-три сочных слова на собственно русском языке.

– Козёл, – примерно так, в ответ на вопрос подруги: «Как всё прошло?», заявит обладательница той самой помады.

«Сама коза», – подумает, сочувственно улыбнувшись, подруга.

– Я был на высоте, – на тот же вопрос друга ответит «козёл» и добавит: – Она была восхитительна!

«Не на высоте ты был, а в заднице», – мысленно поправит друг и по-приятельски хлопнет «козла» по плечу. Хотя, на самом деле, подумает он несколько иначе, но смысл тот же.

А если бы и вслух, и в самой грубой форме, то чего обижаться-то?! Какой же русский не любит быстро! Ему вечно некогда. Любить с ветерком, не сбавляя скорости на виражах, не замечая запретительных знаков и бычьего сигнала светофора – это по-русски. Минимум закуски, максимум водки – это по-русски. С таким раскладом достойному сексу со временем не поможет ни стриптизёрша, ни, на худой конец, факир с призывом: «Ванька, встанька!». А Ваньке-то и так хорошо. Его царевнами прельщали. Не поднялся Ванька. Не стал богатырём. Забыл о своём главном предназначении. Говорит, половой склероз. Вот и получается, что нечто отдалённо напоминающее секс приближённо оказывается свинством.

В альтернативу нечистоплотным плотским развлечениям в Каинске имеется даже свой профессиональный театр «Кураж», почти все актёры которого запойные пьяницы, а актрисы то ли работали, то ли подрабатывали в борделях. Был ли это заработок или приработок зависело от внешности, возраста и темперамента жриц Мельпомены.

Однако театральному режиссёру Полукровкину Дмитрию Андреевичу, которого служители муз за глаза чаще всего называли Димасик, неизменно удавалось «покуражиться» и из этого творческого бедлама вылепливать довольно приличные сценические образы. Поэтому городская элита старалась не пропускать ни одной премьеры в театре, а некоторые даже выступали меценатами.

Полукровкин родился в Санкт-Петербурге в околомельпоменной среде. Его мать, Татьяна Сергеевна, работала художником-гримёром в одном из театров города. Ей было тридцать с заячьим хвостиком, когда она познакомилась с Андреем, отцом Димасика, который после окончания обучения устроился на работу в тот же театр художником-бутафором.

У Татьяны к этому времени закончился долгий, как неспешное пешее путешествие от Москвы до Владивостока, роман с художником-постановщиком театра. Немолодой и, как оказалось, не благородный ловелас вскружил голову тогда ещё почти юной особе, которая верила во взаимную любовь. Эта любовь представлялась Татьяне ремейком одной из немногих пьес со счастливым концом из репертуара театра. Но, увы, конец оказался не таким уж и счастливым.

Ловелас был закоренелым холостяком и годами кормил Татьяну обещаниями брачных уз. Но время шло, а Татьяну с художником-постановщиком театра связывали не узы, а всего лишь любовная ниточка. Засим ловеласу предложили работу в именитом московском театре. Расставание было бурным. Он хотел уйти красиво, Татьяна не желала расставаться вовсе. Следствием их пылкого прощания стали глубокие царапины на лице ловеласа, придавшие некоторую мужественность женоподобному существу. Но после того как буря начала выдыхаться, несчастная Татьяна, уступая просьбам подлеца-ловеласа и приступу профессионализма, обработала его раны и наложила на физиономию пострадавшего негодяя грим.

– Теперь иди и отыщи себе другую гримёршу… – выгнала ловеласа, закончив мастерскую работу, Татьяна и добавила с болью в голосе: – Дуру!

Ловелас не заставил себя упрашивать, но перед тем, как закрыть за собой дверь, попытался промямлить что-то несвязное в своё оправдание.

Вдруг Татьяна увидела перед собой жалкое существо. Настолько жалкое, что ей стало жаль себя и тех лет, которые она с ним провела.

– Пошёл вон, червяк! – яростно выкрикнула девушка, поморщив курносый нос.

– Иду, иду, – опасаясь новых телесных повреждений, ретировался художник-постановщик.

– Не идёшь, а ползёшь, – вдогонку прошептала Татьяна, метнув в спину любовника пару молний из вишнёвых глаз и расплакалась, как её тёзка, уронившая в речку мячик, когда за ловеласом закрылась дверь.

Итак, один «художественный» роман закончился. Настало время другого. Андрей был моложе Татьяны на семь лет, но разницы, во всяком случае, внешней, не замечал никто. Андрей выглядел старше своих лет, а Татьяна, в силу профессиональных навыков, моложе. Их связь привела к свадьбе и рождению пухленького синеглазого малыша.

«Занавес», а не «папа» или «мама», стало первым словом карапуза. Ясли и детский сад ребёнку заменил Его Величество Театр. Первое слово бутуза не только не огорчило или удивило родителей, а скорее порадовало, убедив их в том, что малыш полностью и без остатка готов посвятить себя служению подмосткам.

С детства Дима только и слышал, что о премьерах, о закулисной жизни актёров, но в основном о работе родителей. В его семье была только одна причина для скандала, но эксплуатировалась она с завидным постоянством. Андрей и Татьяна до хрипоты выясняли кто важнее для театра: художник-гримёр или художник-бутафор?

Подобные разборки были экспромтами, но со стороны выглядели как хорошие постановки, неизменно заканчивающиеся битьём посуды. И это было не просто битьё, это было ритуально-магическое действие. Дима, как заворожённый, следил за происходящим. Особенно ему нравились эпилоговые стадии перепалок, когда уставшие, но довольные родители садились пить чай посреди хаотического великолепия осколков регулярно обновляемой посуды. С возрастом Дима начал вклиниваться в каждую ссору, привнося в неё какую-нибудь свою… сценическую изюминку. Вскоре родители на собственной шкуре ощутили его не всегда чуткое участие.

Однажды он налил в чашку, естественно, ненароком оставленную им на столе, подсолнечное масло. В результате продуманных действий мальчик стал свидетелем прекрасного парного выступления своих родителей на дубовом паркете, где «танцующие» и впрямь могли дать дуба.

Посему, окончив школу, творчески одарённый юноша не стал решать для себя родительскую дилемму. Он разобрался с ней ещё в детстве, осознав, что его призвание – стать, увы и ах, режиссером-постановщиком.

Надо сказать, что Каинск являлся университетским городом, где не только студенты, как обычно, сходили с ума, но и преподаватели. Во всяком случае, один из них абсолютно достоверно стал сумасшедшим. Это был преподаватель Каинского политехнического университета, доктор исторических наук, профессор Колышкин Андрей Витальевич, тот самый, который любил словечко «люмпены».

Столь неутешительный вердикт мужчине средних лет с бульдожьим выражением лица, жирными, словно смазанными внутренним салом, губами и не по годам шаркающей походкой вынес постоянно хихикающий, похожий на упитанного суслика, главврач частной психиатрической клиники «Тихая гавань» Мишкин.

В этом случае диагноз не носил заказной характер. На лицо и на лице был характерный, стандартный набор далеко не зародышевых симптомов мании величия: восхваление собственных качеств и достоинств, самолюбование, игнорирование чужого мнения, перепады настроения, агрессивность, и нарушение сна. Кроме того, Мишкин совершено справедливо поставил профессору ещё один диагноз – диссоциативное расстройство идентичности, а точнее расщепление личности Колышкина в личности великого корсиканца.

«Тихая гавань» символично располагалась неподалёку от театра. В клинике тоже был свой «театр» с режиссером Мишкиным. Но если большинство «актёров» «Тихой гавани» были изначально сумасшедшими, основная часть служителей мельпомены сходила с ума постепенно, но уверенно. Особая атмосфера города и в целом мрачный репертуар театра способствовали этому.

Что касается окрестностей Каинска, то они выглядели по-книжному живописно-удручающе. В маслянистых, медузоподобных лужах отражалось грустное солнце, наглая грязь прилипала к дешёвой обуви, люди с квашенными лицами изрыгали маты и примитивные фразы, делающие их ещё более приматоподобными. Асфальтом здесь и не пахло, но зато, в зависимости от месторасположения окраины, несло мазутом, пылью, пивными дрожжами и, конечно же, конечно же городской свалкой.

Хибары были похожи друг на друга как помидоры в теплице. В них ютились такие же, похожие друг на друга, в зависимости от возрастной категории, особи. Они тоже были неотъемлемой частью Каинска. Только отверженной.

В общем провинциальный Каинск был маленькой копией, если не столицы, то крупного города с той лишь разницей, что канализация в нём была менее полноводной, а свалка не настолько заполненной. А люди? Они везде одинаковы, но одинаковы по-разному.

Не удивительно, что у каждого города свой Мир. У Каинска – свой.