Читать книгу Жизнь и необычайные приключения менеджера Володи Бойновича, или Америка 2043 - Геннадий Карпов - Страница 3

Собственно, угнали – громко сказано. Обе «Нерпы-2» уже были спущены на воду, заправлены, заряжены, загружены и готовы для марш-броска на Сахалин. Вечером мы с Пашей съездили домой, взяли кто что (Носки, плавки, фотоаппараты, документы, минералку, зарядное для телефонов и др.), к одиннадцати вернулись в офис, взяли ключи от ангара, заградительной цепи и лодки, забрались в «Нерпу» с бортовым номером 38276, которую бородатые дядьки старательно утрамбовали консервами, и спокойно поплыли. Всё было буднично и тихо, как на обычных ходовых испытаниях, которые наша фирма проводит чуть ни каждый божий день. Было пасмурно, накрапывал тёплый дождик.

– В такую ночь обычно самураи канают вдоль границы у реки! – пропел Паша, сидя в кресле командира и манипулируя джойстиком. – На Байкале мы с мамой плавали на «Тюлене». Фактически та же «Нерпа», только ныряет всего на двадцать метров, зато двадцатиместная. Короче – автобус экскурсионный. Я ещё тогда подумал, что сам бы смог ей управлять. Мечты сбываются, Вован! Надо только захотеть!

У меня было странное ощущение сна, нереальности. Я следил за навигатором, который давал все параметры движения: расстояние до дна, до ближайшего берега, курс в румбах и градусах, скорость в узлах и километрах в час, координаты с точностью до одной минуты. Маршрут мы разработали детально: сначала идём на север, проходим Лаперузом между Сахалином и Японией, а потом идём на юго-восток, обходим с севера Мидуэй, и упираемся в заветный пляж. Максимум – месяц плавания.

Метров через пятьсот после старта Паша тихо произнёс:

– По местам стоять к погружению! – щёлкнул тумблерами и шевельнул вторым джойстиком.

Лодка чуть наклонила нос, сверху что-то негромко побулькало, пошуршало, и снова воцарилась тишина, которую уместно было бы назвать гробовой, если бы не шелест вентиляторов да негромкий гул в аккумуляторном отсеке под полом.

– Выходим из бухты! – вскоре тихо доложил Паша. – Можно открывать шампанское и праздновать начало пу…

– Борт три восемь два семь шесть! Приказываем вам немедленно всплыть и выключить двигатель! – недвусмысленно произнёс динамик под потолком.

Паша в жёлтом свете неяркой диодной лампы посинел и замер с открытым ртом. А я сикнул в трусы. Да здорово так сикнул!

– Борт три восемь два семь шесть! Вы пересекли границу вашего испытательного полигона. Валите килькой обратно, пока я кавторангу не доложил! – довольно буднично, по-домашнему, произнес динамик.

Паша сидел в коме, и от вида его синего лица и отвисшей челюсти, а, может, от сырости в трениках, я, как ни странно, пришёл в себя, взял микрофон и почти спокойно произнёс:

– Это три восемь два семь шесть. Идём на Сахалин. Должны были идти завтра утром, но пришёл срочный вызов. Выход из бухты согласован, все документы у дежурного в порту.

– Борт… – начал было что-то говорить динамик, но я его выключил, повернулся к мумии друга, и взвизгнул:

– Паша! Газу до отказу! У нас час чтобы потеряться, или твой товарищ с эсминца нам на голову бомбу кинет!

Паша задышал, оттаял, и чуть ли не со слезой в голосе произнёс:

– Да, нету у меня там никакого товарища! Это я так, прикололся.

– Чё, никакого там ремонта? Никакой паутины? Чё, нас реально засекли? Сейчас накроют? Чё, это ты так прикололся? Чё, бомба на голову – это по-твоему – смешно? Чё вообще происходит?

Со мной случилась небольшая истерика. А когда я проревелся, хлебнул минералки и глянул на навигатор, то увидел, что до дна – четыреста метров, а до поверхности – сто. Что скорость – тридцать, курс – семьдесят, а на главном мониторе сквозь черноту вспыхивают какие-то зеленоватые огоньки и тут же гаснут, уступая место другим. Паша так и сидел в кресле капитана спиной ко мне, а перед ним горела зелёная надпись: «Автопилот включён. Маршрут задан». Я открыл дверь в свой кубрик, лёг на койку, пробормотал:

– Это пиндец какой-то! – и потерял сознание.

Через сколько ко мне вернулось чувство реальности – я понял не сразу. На моих командирских светящиеся стрелки показывали два часа. То же приглушённое освещение в тёплых тонах, гул аккумуляторов под полом, зеленоватые стены, зеленоватые баллоны вдоль стен, зеленоватый Паша в кресле. Я сходил в туалет, умылся и сменил трусы. На шум Паша повернулся и спросил устало, с хрипотцой:

– Выспался? Я уж начал думать, что ты в спячку впал до самой Америки.

Я прислушался к голодному зову своего желудка и понял, что в отключке был не пару часов, как решил сначала, а все четырнадцать.

– Где мы плывём? – спросил я капитана скрипучим после сна голосом. – Жрать охота!

– Плывёт говно по трубам! – как заправский мореман поправил салагу Паша. – Мы идём по Японскому морю. Миль пятьсот уже прошагали. Я тоже малёк дреманул, а так всё сижу в окошко гляжу. Красота просто неописуемая!

– Не в окошко, а на главный монитор! – не остался я в долгу.

На главном мониторе красота была неописуемая: темнота полная без намёков на то, что экран вообще работает.

– Гляди! Фокус! – Паша щёлкнул переключателем – и экран засветился тёмно-серым фоном, по которому то и дело мелькали светло-серые силуэты кальмаров величиной с морковку.

Мне хватило пяти минут, чтобы насладиться этой картиной на всю оставшуюся жизнь. Серые кальмары на сером фоне или просто серый фон без кальмаров. А Паша смотрел на экран, почти не мигая. Думаю, он ждал, что сейчас из глубины вынырнет что-то такое, чего никто до нас не видел. Но сонар спокойно посылал и принимал свои еле слышные сигналы, которые рисовали на дополнительном мониторе космическую пустоту перед нашей лодкой на пять километров по курсу.

Мы открыли по банке рисовой каши с говядиной, и принялись за обед. На вкус «констерва» оказалась так себе, но выбирать не приходилось. У нас в каюте был только ящик каши, галеты и вода. Остальная провизия болталась в кузове, и чтобы достать джем или ленивые голубцы, пришлось бы всплывать на поверхность. А сделать это мы планировали только тогда, когда обогнём Японию, пройдём Курилы, и выйдем в открытый океан. Лодка могла идти под водой на аккумуляторах трое суток, потом требовалось четыре часа солнечных ванн или час работы дизеля.

На вторые сутки плавания Паша сменил курс. На глубине восьмидесяти метров мы прошли Лаперузом между Японией и Сахалином, на третьи сутки миновали Курилы, и батарея намекнула нам, что пора бы ей подзарядиться. За это время мы с товарищем обсудили все новости, пощёлкали всеми тумблерами, посочувствовали геологам, которые из-за таких как мы засранцев теперь не найдут на шельфе очередное месторождение газа. Высказали предположение, что нас преследует эсминец, а, возможно, два: наш и японский, а также, что наших мамок отправили в Сибирь на вечное поселение, квартиры конфисковали, а на Гавайские острова выслали женскую группу интерпола для нашей поимки. Сонар дважды тревожно крякал, на эхолоте мы видели очертания то ли кита, то ли касатки, но звери за километр обходили нашу посудину, и на экране оставался серый фон с редкими кальмарами, какими-то рыбёшками и медузами. Паша взял с собой электронную книгу и читал повести Бадигина, а я играл на мобильнике то в змейку, то в тетрис, пока от них не начало тошнить. Ещё я спал и ел мгновенно надоевшую рисовую кашу.

Через трое с половиной суток, ровно в полдень, мы всплыли, поскольку батарея показывала заряд пять процентов, воздух становился удушливым, а скорость упала до восемнадцати километров в час. (Конечно, как заправским морским волкам, нам полагалось мерить скорость в узлах, но эта мера как-то не укладывалась у меня в голове. Я всё время представлял себе толстую верёвку с многочисленными узлами, которые, да простят мне каламбур, никак не вязались с понятием скорости.) Короче, мы всплыли, открыли люк, и впервые с момента побега из-за железного занавеса увидели небо, солнце, и глотнули действительно свободного воздуха. Погода была просто на заказ. Небольшие облачка общей картины не портили. Солнце и тёмный океан под ним. Ни кораблей, ни земли на горизонте. Немного штормило, брызги залетали на нашу крохотную, с письменный стол, палубу. Мы подняли сетки-перила и развернули солнечную антенну площадью десять квадратных метров, подключив её кабелем к герметичному разъёму возле люка. Теперь приходилось просто ждать четыре часа. Вокруг, сколько хватало взгляда, шевелился великий океан. Было ощущение, что мы находимся ниже его уровня, в какой-то вмятине в воде. Нас плавно, как на детских качелях, то поднимало вверх, то опускало вниз. Всё было величественно, однообразно, надоедливо, и быстро приедалось. Паша ещё мог восхищаться одной и той же картинкой несколько часов подряд, а вот у меня не получалось. Я обычно гляну – ах! – и пошёл дальше. Вот и тут: глянул, ахнул, а больше глядеть не на что! И идти некуда! Из всех развлечений – океан, тетрис и пашина рожа, которая мне на тот момент уже изрядно примелькалась. Мы достали из кузова ящик рыбных консервов, банки с джемом и сгущёнкой, рассовали всё это по сундукам около коек (Сундуки были стилизованы под старинные морские, с навесным замком и плоской откидной крышкой вроде как из горбыля, окованного медью. Хотя колупни – везде армированный тоненький негорючий пластик.), еле дождались, когда зарядка батареи достигла девяноста двух процентов, свернули антенну и перила, погрузились на двадцать пять метров и пошла дальше на юго-восток, забив в бортовой компьютер координаты пункта назначения. Потянулись тупые дни и ночи.

В иллюминаторе (То бишь – на главном мониторе.) текла интенсивная подводная жизнь. Проносились стайки мелких рыбок, проплывали одиночные рыбины покрупнее, иногда встречались автомобильные шины, пластиковые пакеты, бутылки и прочий мусор. Ни тебе гигантских кракенов, ни акул – людоедов, ни подлодок, ни инопланетян. Короче, ничего из того, чем просто кишел океан на американском приключенческом канале. Главным приключением оставалось всплытие и зарядка батарей. Мы пару раз всплыли ровно в полдень. Малость штормило, солнца не было видно за облаками, термометр показывал температуру воздуха плюс пятнадцать, так что нам пришлось ставить антенну под дождём. Брызги перелетали через лодку, мы мгновенно промокли до нитки, потому что ни дождевиков, ни зонтиков не взяли. (Сами не сообразили, а в кино про море и пляж дождя не было никогда.) Хорошо, что нашим антеннам было почти без разницы – есть солнце или нет. В такую хмарь они заряжались всего минут на двадцать дольше, чем при ярком солнце. А вот мы разницу чувствовали хорошо. Потому что, вымокнув при установке антенны насквозь, мы задраивали люки и тупо убивали четыре часа, уставившись на табло над батареей, наблюдая, как зелёная зона мало-помалу вытесняет красную. (Паша каждые пять минут подходил к табло, возюкал по нему пальцем, и кричал что-нибудь типа: «Да шевелись ты, черепаха!» или: «Может, зонтик наш сдуло ужо?») За это время мы почти успевали высохнуть, а потом лезли на улицу убрать «зонтик», где снова мокли. Потом переодевались в сухое, а мокрые шмотки развешивали сушиться. Сначала хотели работать в одних плавках, но даже я быстро замёрз, а про Пашу и говорить было нечего: он посинел за три минуты, а потом несколько дней подряд сморкался и чихал. Вот тебе и июль! Но мы утешали себя мыслью о том, что уходим всё южнее, и скоро будет тепло и безоблачно.

Через десять дней я разбил свой телефон об пол, потому что ни на тетрис, ни на змейку смотреть уже не мог. От нечего делать я даже сделал то, чего не делал никогда в жизни: помыл пол и протёр пыль. Сначала, как обычно, нарисовал на пыльном столе квадратик (Я дома всегда на пыли рисовал квадратики, а мама потом всё протирала и мыла.), а потом, удивившись самому себе, налил в ведёрко немного воды из опреснителя и произвёл влажную уборку помещения. Дышать стало легче! И подумалось: бедная мама! Ведь она это делает каждую неделю всю жизнь!

Паше было несколько проще: он много читал. В итоге я попросил его почитать мне вслух. Но Паша ещё день втихую дочитывал повесть Бадигина «Секрет государственной важности», заявив, что мне такое будет неинтересно, а комиксов про супермена у него в книге нет. Мы поругались. Я доказывал ему, что, плывя в другое государство, он мог бы закачать себе в книгу хотя бы его гимн и конституцию, или классиков великой американской литературы. Ну, там, Марка Твена, Теодора Драйзера, Омара Хайяма, Генри Киссенджера…

– А чё ж ты всю жизнь готовился жить в Америке, а гимна их так и не выучил? – парировал он. – Чё ж Твена своего не читал?

– Я вообще читать не любитель, – сказал я, – Мне видеоряд проще усваивать. Как на уроках

экономики! Поэтому я кое-какие экранизации американские смотрел, спектакли, мюзиклы. Через Джонни.

– Что за Джонни? – удивился друг.

До следующей заправки батарей делать было нечего, и я стал Паше рассказывать про Джонни. Реакция друга была от: «Да ну нафиг, не прикалывай!» до: «И ты никому ничего про это столько лет не рассказывал!?». Паша был в полнейшем удивлении. Он то пристально смотрел на меня, словно впервые видел, то ходил по кубрику из угла в угол по два широких шага в каждую сторону. Поужинали одной банкой каши на двоих: больше в нас консервы уже не лезли. Мало того, что мы обросли молодыми бородками и длинными ногтями (Про ножницы тоже как-то не подумали.), начинали плохо пахнуть, хоть и споласкивались в раковине как получалось, так ещё и на горшках сидели по часу после всех этих каш и джема с сухарями. (Паша это называл утренними упражнениями.) Я закончил живописание моего лучшего друга детства тем, как мама утопила его труп в море, завернув в грязный мешок из-под картошки.

– А откуда он у твоей мамы взялся? – спросил Паша. – Негр этот педальный.

– Ей его подарил один студент из Нигерии.

Паша подумал чуток, дожевал сухарь, и задумчиво заговорил:

– Давай рассуждать логично! Твоя мама тебя родила, когда ей было двадцать восемь лет. То есть года через два-три после окончания университета. То есть, она была ещё молодым специалистом. Плотно общаться с дальним зарубежьем она тогда ещё не могла. Ей бы поручили, скорее всего, с местными ребятами работать. В крайнем случае – с ближним зарубежьем. С теми, кто поприличнее. Ну, там – Китай, Индия, Иран, Болгария. Так, откуда у неё взялся парень из Африки? На том направлении работают только лет через десять после окончания ВУЗа. Ведь Африка – это чужая вотчина. Другая цивилизация! Там шпионов разных полно, язык другой. Не ходите, дети, в Африку гулять! Не слышал? Надо было на политинформации ходить в школе! У нас с чёрным континентом контакты крайне ограничены. У твоей мамы в такие младые годы никак не могло быть подопечного из Африки! И потом, ты говоришь: она тебе сказала, чтоб никому про робота не рассказывал, чтоб его не украли? У нас что, квартирные кражи так популярны? Ты помнишь хоть одну? Лично я – нет. С каких это пор купили вещь, спрятали, и не показывают, чтоб не украли! Зачем вообще тогда покупать? Сказки какие-то! Ах, робота подарили? Такого дорогого – и подарили? У него ценник небось с пятью нулями! И часто твоей маме её подопечные такие дорогие подарки дарят?

Его вопросы были так просты, лежали на такой поверхности, что я даже удивился: почему они мне никогда не приходили в голову?

– Если честно, то не часто, – тихо пробормотал я, – Если честно, то я вообще не припомню, чтоб хоть что-то ещё дарили, кроме конфет. Действительно странно.

Паша ещё что-то говорил на тему моего робота, потом плавно перешёл на роботов Роберта Шекли, и вообще на фантастику двадцатого века, которая не угадала ровным счётом ничего из того, что с умным видом пыталась предугадать. А я, сославшись на покакать, ушёл в свой кубрик, сел на холодный стальной горшок и задумался. И чем больше я думал, тем страшнее мне становилось. Ведь, если кого-то ты поймал на лжи, то веры этому человеку уже нет ни в чём. Если мама ставила надо мной какой-то секретный опыт, то какую роль играл в нём робот? Сомнения крутились в голове и занимали там те места, где их раньше не было. Я нутром чувствовал, как мысли пробивают какую-то ранее неприступную стену, разделявшую части мозга, залетают туда и говорят друг другу: «Ба-а-а! Да тут вообще ничего нет! Мы вообще – где? В голове или в заднице? Этот типчик раньше мозгами, видимо, не пользовался? Пустота Торричеллева!» И обрывки воспоминаний, нарушая хронологию, начинали выпрыгивать из тёмных подвалов и пыльных кладовок, выстраиваясь не по росту или весу, а как придётся. Американский президент знает меня по имени! (Откуда? Он что, знает всех детей в мире по имени?) Все американцы молоды и красивы! (Ни одного старика со старухой! Куда же их всех дели? Или эта нация так продвинулась, что уже не стареет?) Америка борется с русскими террористами в Эквадоре! (А мнение Эквадора на эту тему где?) Наш президент Стариков всё время говорит глупости и обкакивается! (А их Буш говорит только умности, и в задницу чопик забил?) И мысль, которая повергла меня в окончательный шок и нервное расстройство: я не помню, чтобы у меня была аритмия, пока Джонни её вдруг не обнаружил! А если он её не обнаружил, а вызвал её у меня? Ведь вскоре после его смерти приступы почти прекратились!

Я залёг на койку и двое суток лежал, почти не вставая. Только думал и бредил. И каждые два часа переворачивал свою маленькую подушечку, потому что та промокала от моих слёз. Слёзы катились сами. Я ныл от жалости к самому себе и понимания того, что из меня сделали инвалида физического и морального. Что моя мать и мой друг детства оказались врагами, и что я стал частью какого-то заговора, смысла которого я не понимал, но чувствовал, что и в плавание я отправился не потому, что до поноса любил Америку, а потому, что кому-то это было надо. А вот кому и для чего – до меня не доходило.

А через три дня мы всплыли по ошибке ночью. Видимо, третья неделя путешествия так ушатала наши мозги, настолько мы отупели (Паша – от своего дурацкого Бадигина, я – от дурных мыслей и предчувствий.), что перепутали полдень с полночью. Паша перед этим несколько раз начинал читать вслух «Корсаров Ивана Грозного», но выглядело это примерно так: «Царь Иван Васильевич ворвался в опочивальню жены своей Марии Темрюковны, заложил дверные засовы и в изнеможении прижался к стене». Хрррррррр… Пссссссссс… Хрр – это моё, а псс – пашино. Максимум, на что хватало одного из нас – две страницы. Причём, как я с ужасом понял, – сам читать художественную литературу, да ещё вслух, я не могу. Для моего мозга с непривычки буквы и слова не складывались в единую картинку, представить действо не получалось. Я просто воспроизводил отдельные звуки, не понимая смысла прочитанного. Как сказал мне Паша – кто до пятнадцати лет не научился читать – останется неграмотным навсегда. От этих слов мне вновь стало страшно так, что подушка промокла за пять минут. (Джонни делал из меня дебила! Маме был нужен сын-дебил? Но зачем?)

И вот, я глянул на свои стрелочные часы, потом – на табло, (Двенадцать часов и восемь процентов.) – и сыграл полундру. Мы всплыли с пятидесяти метров, глянули в монитор и обалдели. Экран вначале показался совершенно чёрным, и мы струхнули, что нашей видеокамере нарисовался каюк. Но потом с объектива сползли последние струйки воды, и мы ахнули. Столько звёзд на небе мы не видели никогда! Без лишних слов мы открыли люк и выбрались на палубу. Задрали головы и остолбенели. Миллион звёзд – это как раз про небо над нами. Я когда-то давно смотрел передачу про космос, и там говорили, что звёзд на небе – как песчинок на пляже. Тогда я сразу подумал про американский пляж и девок на нём, и вот теперь я смотрел в эту чёрную бездну, набитую звёздами до отказа, и от ощущения своей мизерности и глобальности вселенной рушилось всё, что до этого я считал большим и значимым.

– Живём на песчинке какой-то, оказывается! – прошептал Паша, словно уловив мои мысли.

Океан был тих. Нашу скорлупку немного покачивало, волны плюхались у борта, но делали это тихонько, чтоб не сбить с мысли двух ненормальных. Дул тёплый ветер, пахнущий водорослями. Вдруг раздался какой-то низкий утробный звук, и примерно в километре от нас в океан выплеснули большое ведро воды.

– Кит! – догадался я.

Вскоре звук повторился ещё два раза подряд, и всё стихло. Только из-под воды что-то немножко потрещало и поскрипело.

– Да не один! – прошептал Паша.

О вечном так долго я никогда не думал. Я вообще, оказывается, не умел не только читать вслух, но и думать про себя. А тут я напряжённо думал больше часа! Мне неожиданно стало интересно взять мысль и развить её. Посмотреть на объект и проанализировать его, вспомнить всю информацию о нём, составить своё мнение. Про космос, про то, кто и когда создал вселенную, солнце, землю и жизнь на ней. Про спутники, которых мы с другом насчитали за час с полсотни. Про китов, которые, оказывается, прямо тут, в океане рождаются, живут, любят, ненавидят, воспитывают детей и умирают. Или киты только любят, а ненавидят других только люди? Им, китам, проще: у них нет чата. Они общаются вживую и не проглатывают язык, когда видят китиху в голом виде. Короче, шея у меня через час затекла, а долго любоваться чем-либо у меня как-то не получается, я об этом уже говорил. Я и так поставил личный рекорд по любованию и осмыслению одного объекта, пусть даже такого большого, как вселенная. Единственное, о чём я ещё подумал, спускаясь внутрь – что столько звёзд над моей головой бывает каждую ночь. А увидел я их сегодня впервые в жизни! И когда увижу в следующий раз – неизвестно. Всегда нам не хватает времени на какую-то пустяковину, которую, кажется, сделать легко, а руки не доходят годами. Я вспомнил передачу про свиней, где ведущий сказал, что свинья никогда не смотрит в небо, а только в корыто. Кем же я был все эти годы?

До утра мы болтались на поверхности, открыв люк, чтоб не задохнуться. Атмосфера в лодке и при хорошо работающих кондиционерах была такая, что зайди после неё в конюшню – и будешь дышать полной грудью и радоваться свежести, а уж при разряженных батареях можно было и вовсе уснуть и не проснуться. (Я никогда не предполагал, что человек так плохо пахнет! А мыться было проблемно: прыгать в океан – очково. Мыться в раковине забортной солёной водой – будешь весь в белых корках. Мыться водой из опреснителя – значит расходовать энергию батарей не на движение, а на опреснитель. Такая вода текла тоненькой струйкой и была невкусной. Это путешествие вообще многое мне открыло. Например, в закрытом пространстве наши биоритмы перешли на тридцатичасовой режим: спали мы часов двенадцать, потом бодрствовали часов восемнадцать. И чем меньше общались друг с другом, тем меньше нуждались в таком общении. Поплавай мы год – вообще, мне кажется, перестали бы друг друга замечать.)

На восходе поставили мачту с зарядкой. Погода была, наконец, такая, что можно было спокойно загорать. Что мы и делали ровно четыре часа, пока батарея не зарядилась. (За время путешествия мы ни разу не включили дизельный двигатель по той простой причине, что геологи нам его не заправили, а самим покупать, а потом таскать почти тонну соляры было дорого и слишком подозрительно.) Мы очень надеялись, что в следующий раз заряжать батареи будем только на Гавайях. Вчера мы прошли севернее острова Мидуэй, и теперь двигались вдоль Гавайского хребта к острову Оаху, целясь в какой-нибудь пляж поближе к Гонолулу. В голове не укладывалось, что мы почти у цели. Правда, минералка была на исходе, а консервы давно не лезли в горло. Мы выглядели почти как Пашина соседка – пьяница: нечёсаные, небритые, нестиранные. Меня не покидала мысль, что обратно плыть нам не придётся. Что нас впереди ждёт не пляж с красотками. Что эти три недели плавания были последними неделями спокойствия, которые я буду вспоминать как жизнь в раю. Если есть шестое чувство, то оно стучалось мне в голову и говорило: «Вова, японские твои колёса! Руль на сто восемьдесят градусов поверни!» Я даже озвучил эти предательские мысли другу, и тот, прямо скажем, не ответил категорическим «Нет». Видимо, он тоже что-то предчувствовал, но перспектива получить по едалу от бородатого геолога, а потом загреметь лет на десять за угон лодки его пугала больше, чем неизвестность прекрасной Америки. Поэтому мы позагорали, пока зарядка не показала все сто процентов, свернули антенну (Ставили и сворачивали мы её уже с закрытыми глазами за шесть минут.), нырнули на двадцать пять метров и двинули на Оаху.

Последние два дня подводной одиссеи были самыми утомительными. Паша сказал, что у Немо в его «Наутилусе» места было больше и порекомендовал мне физическое упражнение российских подводников: рассыпать по кубрику коробок спичек, и потом собирать их по одной. Я сказал, что спичек у меня нет, но могу по пашиному кубрику раскидать пачку спагетти. Их в кузове было две здоровенные коробки. Место занимали много, варить их было не на чем, а выкинуть – жалко. (В Америку мы ещё везли нераспакованными индийский чай, соль, кофе, рис и гречку. Как будто в голодный край ехали!) Ещё обсудили моего Джонни. Паша горячился и доказывал, что этот робот сделан для проведения опытов над крысами, но по какому-то недоразумению попал ко мне домой. Я по привычке, сначала заступался за педального, но факты были слишком очевидны. Если я просто фанател от всего американского, а остального в упор не видел, то Паша ехал в Америку просто потому, что это – грэйт кэпиталист кантри, а тут и я под руку подвернулся. Если бы я фанател от Японии, то Паша поплыл бы и туда с не меньшим удовольствием. Хотя в Японии сейчас делать нечего: острова медленно, но верно уходят под воду, ядерными отходами загадили целые префектуры, народ вымирает и, того гляди, рванёт на своих лодках на Сахалин, в Шанхай или Сеул. Так что Корея и Китай свои берега давно заминировали на случай наплыва гостей.

И вот, настал исторический момент, когда наш навигатор объявил, что мы прибыли на место. Наш суммарный пульс в эту минуту, думаю, был не меньше трёх сотен. Было страшно от полной неизвестности и понимания, что сейчас закончится один период в жизни и начнётся другой. Мы оба надеялись, что – интересный.