Читать книгу Сборник новелл и рассказов - Геннадий Леонидович Копытов - Страница 4

Детям детских домов и

интернатов посвящается.

Было это в июле, скорее всего в конце, знойного кубанского, июля…

В конце июля, за одноэтажным парашютным классом созрели яблоки, персики и абрикосы.

Они созрели бы, окончательно, через месяц, но этого не случилось…

Я отслужил в армии два с половиной месяца, и две с половиной мысли, преследовали меня всё это время!

Первая и вторая: «Хочу домой!» и «хочу жрать!» Половинная – конечно же девочки!

Если бы, как-нибудь, я смог попасть домой, то непременно реализовал бы и второе, и половинное. Но не мог… и поэтому утрамбовывал свой жадный желудок зеленушками. Яблоки были слишком кислыми, и их почти не ел. Кислота же абрикосов и слив была терпимой. После каждого обеда, я распихивал по карманам хлеб, бежал в сад, жуя его на ходу, и набивал опустевшие карманы зелеными плодами.

Так длилось четыре дня.

Второй укладчик парашютов – узбек Атхам Ахмаджонович Атхамов, заметив мое пристрастие, предположил:

– Французский болезнь заработаешь!

– Неа, -отвечал я уверенно, чавкая комком с травянистым привкусом.

Разрешилась эта продуктовая вакханалия неожиданно.

После подъема меня мутило, во рту жил вкус металла и травы. «Жрать», почему-то, совсем не хотелось.

Вяло пожевал отвратительной перловой каши и выполз из столовой на улицу.

Я поплыл куда-то. Словно опускался, с парашютом, закрыв глаза.

Было, только девять часов утра, а на улице уже стояла тридцатиградусная жара.

Каждые полчаса я посещал деревянный домик за парашютным классом. Далее, этот диапазон стал резко сокращаться.

Старший укладчик, прапорщик, Александр Иванович Дегтяренко, поставил мне задачу: забрать у летунов на переукладку парашюты. Самолет был на консервации и купола больше года не переукладывались! Периодичность профилактических переукладок парашюта – шесть месяцев. Нарушение серьезное. За это время купол превращается в спрессованный камень!

Я протопал по летному полю полтора километра и все искал, где бы присесть. Но поле, есть поле. Со всех сторон по «рулежкам» катились самолеты, ходили механики, бойцы.

Тут я узрел одинокий деревянный домик, в трехстах метрах, за взлётно-посадочной полосой. Рванул, что было сил, только бы донести!.. Так давило на «клапан», я боялся, что фонтан прорвется прямо сейчас! Бежал, мелко семеня ногами и зажимая бедра руками. Как девочки, на бегу, поджимают короткие юбки, так и я сжимал ягодицы, удерживая плотину, готовую к прорыву в самый неудобный момент.

Едва добежал! Стул был водянистым – одна желчь…

Оглядел клозет изнутри. Он стоял на глубокой яме, на двух перекинутых поперек, бревнах. Огромные щели, со всех сторон, работали как пылесос и аэродромный ветер сквозил ото всюду. Снизу из отверстия ветрюган давил мощным столбом, как в аэродинамической трубе.

– Сейчас взлечу! – подумал я. Но это были мелочи. Жутко напрягало: все что я отправлял вниз, зависало и старалось вернуться на меня! Я скакал и уворачивался…

На стоянке нашел механика летунов. Он скинул две парашютных спасательных системы С-3-3 на крыло. Одна система показалась мне, необычайно легкой. Засунул руку под авизентовый клапан. Нащупал решетку каркаса. Купола не было!!

Свободные концы подвесной системы были аккуратно заправлены под клапана. Потянул – они выпали вожжами – остались куски в пятнадцать сантиметров. Отпилены ножовкой по металлу или стропорезом. Ножом перерезать капроновую ленту шириной шестьдесят, толщиной четыре миллиметра, у злоумышленников, видимо, не вышло. В нескольких местах были надрезы, не пропиленные вглубь. Расщёлкнул защитный клапан над зачековочным тросиком – контровочная нитка с контрольной пломбой не сорваны. Значит купол вытянули через верхний клапан, а отрезанные свободные концы подпихнули под боковые клапаны.

– Пойду начальника ПДС обрадую! – сказал я, закидывая целую систему на спину, а распотрошённую на правое плечо. Подошел механик борта.

– Ну что, забираешь на перекладку?

– А что тут переукладывать? – я похлопал по пустому ранцу.

«Механ» округлил глаза:

– Ёкнули!

– Зачем это тряпье кому-то понабилось? А если бы ЛП (летное происшествие) и твоим летунам пришлось бы прыгать? – недоумевал я.

– Как зачем? —лукаво усмехнулся «механ»: -Курток, палаток нашить можно.

– Куда столько курток?! Там пятьдесят квадратов!

– На продажу. Вот куда… Ладно забирай что есть. Акт принесу Предыбайло.

Тут, опять, я почувствовал э т о! Скинул системы на землю и рванул к деревянному домику за ВПП, держась за живот, который крутили рези спазмы.

– Ты куда! – закричал «механ»: – а парашюты?

Я махнул рукой.

Опять хлюпала под ветром деревянная дверь, опять жидкости в аэродинамической трубе…

Временно полегчало. Я выбрался из сортира. Подобрал системы. Нести было далеко и неудобно. Сложноконструктивный купол, с длинными свободными концами подвесной системы и НАЗом (носимый аварийный запас – который я не проверил, содержимое, скорее всего тоже, «ушло» вместе с куполом), колотил под колени. Пот, ручьем лил, с меня.

Осталось убеждение, что именно «механы» подрезали купол.

Раскуроченный парашют сдал начальнику П Д И (парашютно – десантного имущества) прапорщику Дегтяренко. ЦЕлую систему кинул на укладочный стол. Александр Иванович, было, принялся расспрашивать о подробностях утраты парашютного имущества, но я показал на живот и ринулся в «тубзик» за парашютным классом.

По моему приходу, прапорщик странно рассматривал меня:

– Что с тобой?

– Не зная, бегаю до витру, каждую минуту. Слабость, озноб.

– Зелепухи из сада ел?

– Ел…

– Дуй в медсанчасть срочно!

– Что, прямо сейчас? А систему переуложить?

– Хватит болтать, бегом марш!

– Ну… есть!

Я прибрёл в санчасть.

Там уже сидели два бойца. Они ёрзали и охали, мяли свои пупки, по очереди вскакивали, выбегали на улицу, возвращались и опять убегали.

Медсестра, тут же подскочившая, сунула в подмышку градусник, коротко спросила: -Часто бегаешь?

– Угу.

– Сколько за сегодня?

– Раз двадцать…

Она ушла в кабинет. Вернулась минут через пять – забрала градусник.

– Сколько? – вяло спросил я.

– Тридцать восемь и восемь, -ответила она и исчезла опять.

Вышел фельдшер – знакомый прапор – наш парашютист. Увидев меня, кивнул, не подавая руки, обратился ко всем:

– У вас у всех дизентерия. Мест в изоляторе уже нет, вас отправляем в городскую больницу.

Мне было все равно. Я плавал под потолком и искал там уголочек прохладного воздуха.

Нас троих погрузили на медицинский УАЗик и в сопровождении фельдшера помчали в город. До города было не далеко – километра полтора через «подсолнуховые» и конопляные поля и полкилометра по городу. Больница была, почти на окраине, но в ста метрах от продуктового магазина. Я отметил это, хотя находился в сомнамбулическом состоянии.

В приемном покое прапорщик сдал нас и наши направления дежурному врачу и отчалил.

Нас только-только начали оформлять, как вдруг, бритоголовый стройбатовец заорал:

– Где у вас туалет? Быстрей, быстрей, я не могу больше!

– Да, здесь, сынок, за перегородочкой, – подскочила пожилая медсестра и оттащила бойца за перегородку, которая находилась тут же в приемном отделении. Мы видели его сизый затылок, красные уши и затертый воротник. Слышали его сопение и стоны.

Мне было все равно. Ровнее-ровного. Даже когда ставили клизму, я не дернулся. Странно было сознавать, что я стоял без штанов перед старой медичкой, и в меня пихают резиновый шланг.

Замедленно пятясь, поддерживая штаны, я собрался за перегородку, но бритоголовый, опять, сорвался с места, протиснулся между мной и стеной и накинулся на унитаз, как коршун на змею. Поначалу он пытался напугать его рвотными усилиями, затем устроился верхом. Я все ждал и ждал, стоя рядом. Вода распирала мне кишки…

– Быстрее! -стонал я.

– Щааа, щааа, – скрипел он.

Как только он приподнялся, я тут же оказался на его месте. И мои выступления были не менее велеречивыми, чем у предыдущего оратора.

– Ну, все, сейчас станет легше солдатики! «Грязь вся из вас выйдет и сразу полегшает», – говорит медсестра и кормит нас с ладони пригоршнями активированного угля и левомицетина.

Мне, кажется, и вправду стало легче. Забрезжил берег среди ядовитого петербуржского тумана.

Как только я освободил унитаз, лысый, вновь накинулся на него. В перерывах, он даже не успевал подтягивать штаны.

Нас нарядили в коричневые (!) вельветовые костюмы, с вытравленными на левой стороне огромными буквами «ИО» (инфекционное отделение). Как клеймо прокаженного!

Отвели на второй этаж в это самое инфекционное отделение.

Я тут же упал на кровать справа у окна и закачался под потолком на скрипучих пружинах заоблачного гамака. Наверное, от высокой температуры…

Состояние не было неприятным и почти нравилось мне. Но гиря, давившая на кишечник, сбросила вниз на землю, и я засобирался освоить местный «тубзик». Но тут в палату ворвался бритоголовый с криком: -Где тут у вас туалет? – тут же скрылся за стеклянной, замазанной побелкой, дверью.

Вот это прыть! И опять я за ним… Выждался и опять в постель.

Не прошло и пяти минут, как лысый подскочил и грохнул стеклянной дверью.

– Надо ему кровать у унитаза поставить! – пошутил кто-то. Кто-то засмеялся. Мне не было смешно. Я сам был, почти, в таком же состоянии.

Вечером мне вновь, предложили клизму, чтобы окончательно расстаться с дизентерийными палочками, но я, как и все в палате отказался. Лысый, тоже попытался отказаться, но его накачали принудительно. И опять, после этого, он охал и бегал каждые 10 минут в сортир.

В палате нас было четверо, все солдаты- срочники.

Сегодня прибывшие: я, лысый – Боря —Батыр из стройбата (их «бат» строил казарму в нашем военном городке и удлинял ВПП у соседей), «черпак» из моего полка, почти земляк-калужанин. И был еще старожил – Колян из Батыровского стройбата.

Боря оказался татарином, но по-татарски, кроме мата, ничего не знал. Учил меня.

Два дня мы приходили в себя, и в голову не лезло, чтобы как-то нарушить больничные беспорядки.

За это время сдружился с солдатом из стройбата – Колей.

Он был моего призыва, но уже был такой вальяжный и волосатый, будто во всю «дедовал». Я выглядел скромней, как и положено «молодому».

А вот Боря-мабута был совсем затюканным у себя в подразделении. С нами отогрелся и разговорился. Стал травить анекдоты, рассказывал про дом и невесту в Казани.

На третий день мы, уже совершенно окрепли и поняли, больница – это настоящий Рай!!! Ни отбоев-подъемов, ни нарядов на кухню, ни тупых офицеров, ни дембелей, ни горы парашютов под укладку. Ничего! Днем и вечером телик, перед сном кефир, днем прогулка в больничном садике.

Колян надавал советов, как продлить этот Рай в бесконечную перспективу.

– Жрите, сырые подсолнухи, тут за больницей растут, не мытые. Понос не будет прекращаться. Если бы не это, я бы уже неделю впахивал бы на стройке!

В палату прибежал какой-то блаженный пацаненок, с явными признаками олигофрении.

– Коль, а Коль! Тебя Таня зовет! Иди!

– Зачем?

– Хочет конфету дать.

– Сюда принеси!

– Зачем тебе здесь-то?

– Чтобы губы были сладкие!

Олигофренчик задумался, его вдруг осенило:

– Ты, что с ней целоваться собрался, сладкими губами?

– Да-да. Вали отсюда.

Дебильчик ускакал с перекошенной челюстью.

– Таня эта, -делился Николай: -ей всего 16 лет. Один раз затащил ее в подсолнухи… Теперь она за мной бегает, или брата-дебила подсылает.

– А ты? Неужели больше не хочешь? – удивился я, с откровением голодного волка.

– Нее. Хоца-нет. Я теперь Светку-медсестру обхаживаю.

Мы лежали на койках и мечтали:

– Вот сейчас, позвать бы Светку и сказать: сестра, сестра (Колян жалобно заканючил) змея прополза…

– Ну и что, спросит она? – он сменил голос на визгливый женский.

– В член укусила!.. Нужно яд удалить!..

Мы начали падать с коек, Батыр ринулся за мелованную стеклянную дверь.

Но медсестра Света все поползновения Николая игнорировала.

Уроки татарского мата от Бори, не прошли бесследно. Я трещал на «ём» как сорока, к месту и не к месту. Однажды, во время просмотра ТВ, пожилая казашка осекла меня, сказав с укоризной:

– Молодой человек. Я же все понимаю. Сколько же можно ваш словесный понос слушать?!

Я извинился. Но тут же скаламбурил:

– ЗдОрово! Закончился понос простой, начался словесный!

Как-то утром, НиколЯ выпросил у своей Тани 4 рубля и заслал меня в магазин за вином. Я обул кирзовые тапки. Отворот больничной пижамы загнул так, чтобы закрыть клеймо «ИО». Спросил бойцов: -Похож я на гражданского, выскочившего, на минуту, из дома за сигаретами?

– Нет, скорее на шизА, сдёрнувшего с психушки. ГраждАне в вельветовых пижамах не бродят по улицам!

Выскочил из больницы через подсобку, втиснулся в щель в заборе. Голое поле до магазина. Глинистая стометровка. Несся по ней теряя шлепанцы.

В кассу, в «штучный», хвать бутылочку и ходу. Груз сунул в штаны, под резинку. «Портвейн Белый», по тем временам, вроде ликера «Амаретто» сейчас! Такая, вкусная гадость!

Аккуратно пробрался в палату, успел спрятать «пьюзырь» под матрас, зашла дежурная медсестра:

– Копытов, там к тебе пришли, на улице ждут.

Кого принесло? Вышел на улицу. Меня пришел навестить наш старший укладчик, лучший парашютист части и командир спасательного катера на воздушной подушке «барс», Никонец Михаил.

– Здоров, Миш! -у нас разница в три года, панибратствую.

– Здоров, Ген! Как самочувствуешь?

– Поправляюсь…

– Скоро выпишут?

Жму плечами.

– Укладки много! Новый призыв обучить, пропустить через ЛП (летные происшествия – всякие проблемы с куполом в воздухе), и всех откидать.

– Как получится…

– Вот пожуй, Парашютная Служба тебе собрала, яблоки, (меня передернуло) апельсины, грушки… И твоя получка – у старшины забрал.

– Чем мне-то тебя угостить? Кефиру хочешь, у меня целая бутылка осталась.

– Нет, хочу хлебнуть из той, что ты из гастронома принес!

– С какого гастронома? – дурковал я.

– Из такого!.. Что я не видел, как ты несся, словно конькобежец. Думал, она у тебя из штанов выпадет! Сперва, не понял, что это – боец за мотню держится, думаю: совсем одурел в больнице…

– Постой, сейчас вынесу!..

– Да ладно, вас самих там толпа! Как у Аркаши Северного: «пьют евреи поллитровку не четырнадцать персон!»

– Выздоравливай, много не пей! – он хлопнул меня по плечу и просочился в ту щель, через которую я бегал за вином. Все Мишины «ништяки» высыпал Колюну. Остальные воротили от фруктов рожи.

Вечером «батл» мы «ушатали». Я, Борян, Колян и этот… штабной феномен, «черпак» – по сроку службы. Семьсот грамм на четыре солдатских рыла – это мизер, конечно. Но, оказалось, что нашим организмам, ослабленным дегидратацией, клизмами и антибиотиками, более чем достаточно! Вскоре «захорошело». Тут же потянуло куда-то…

Коля самоуверенно сунулся в коридор, со словами:

– Сегодня у Светки, в ординаторской, заночую!

Пришел через пять минут. Мы жаждали подробностей его сексуальных страстей!

– Отшила, коза. Сказала, что у нее муж – местный участковый. Врет, сучка… Обидно, мужики!

– А пойдемте на море—купаться! – вдруг, предложил он.

– Пойдемте! – вскочил я: -Никогда не купался на море!!!

– Не пойду, -уныло пробурчал Боря.

– Как хошь! -хорохорился Колян: -валяйся тут, черт с тобой… Шайтан, то бишь!

Потихоньку на неустойчивых цыпочках, как пьяный спецназ, мы спустились на первый этаж и вышли через темную подсобку.

– Ты хоть знаешь, куда идти? – спросил я: -в какую сторону море?

– Туда, наверное! – показал он неопределенно, за подсолнуховое поле.

Мы прошли километра три. Поле кончилось. Моря всё не было!

– Мож, не туда идем, Колян?

– Мож не туда… ты с вертушки прыгал! С какой стороны море?

– Точно на юг от части!

Слева от поля, появились дома частного сектора.

– Спросим у кого-нибудь!

Около домов густо росла айва. Ребзики жадно накинулись на неё. Мои глаза не могли видеть плодоовощные культуры вообще!

Пожилая казачка, попалась нам на встречу и всё растолковала.

– Сыночки, это прямо… прямо всё, направо, налево, направо и вверх на горУшку по камушкам…

– Подождите, подождите, – взмолился я:– сколько километров?

– Почем я знаю?…Ну может километр или два… Сливки хотите солдатики?

– Мы гражданские…

– Бабкины глаза не обманете! Все как один, в короткой стрижечке, как ежики осенние.

Коля и штабной набили сливами карманы пижам, и хлопая шлепанцами по горячему асфальту, мы попёрли прямо к морю.

На курсах молодого бойца, нас подпрягали чистить пляж местного пансионата. Мы таскали по наклонному парапету корзины с вонючей дохлой рыбой и цепкими водорослями. Я подумал: – Этот город, для кого-то курорт, а кому-то каторга! Вот бы приехать сюда после армии!

Названия не менее десяти пансионатов прочитал я, пока нас везли вдоль побережья.

Стемнело, когда мы выперлись на берег. Позднее десяти вечера.

Спуск к морю был каменистым, а в воде, у самого берега, торчала каменная плита.

Штабной, скинул тапки и попытался, одной ногой «пощупать» воду, вдруг «посклизнувси» и Статуей Несвободы рухнул в прибой. Он судорожно скреб по камню, все никак не мог вылезти. Прибой, остервенело, оторвал его от опоры, скатил в море и вернул, грохнув плечом о камень. Едва не расшиб голову. Николай, сообразил первым, ухватил за руку и вытянул на берег.

– Там глина, скользко! – плевался штабник: -ноги «бускуют» встать не могу, волна херак меня… Я воды хлебанул. Фу, соленая, сука!

– Один искупался, теперь все! – крикнул Колька и скинув больничное тряпье и солдатские синие трусы, кинулся в прибой, похожий на зыбкую пену жигулевского пива.

Купаться было почти невозможно! Волны так и хотели шмякнуть нас о плоский валун у берега. Мы были, явно, не на пляже, даже не на диком. Купание было странное и страшное. Заключалось в борьбе со стихией, из последних сил. Тверёзые, наверняка, здесь купаться бы не полезли!

На берег нас втаскивал штабной. Самостоятельно выбраться было невозможно!

Собрались уходить, оделись. Хмель смыло ледяной водой. Появились тревожные мысли.

– Как бы не хватились нас в больничке!?

– Нет, Светка прикрыть должна! – заверил Мыкола.

Я оглянулся назад. Волны били между камней и вверх взлетали острые струи, похожие на лезвия мечей.

Шли быстро, чтобы согреться.

Я запел на ходу:

– Лейте, лейте ливни злые,

– Черных туч не жалейте,

– Вы не знали: может сердце

– Жарко греть

– Прижавшись к сердцу!

Вдруг, все подхватили:

– Небо вновь меня зовет

– Взглядом чистым и бездонным,

– Стать бродягою бездомным,

– Что в пути всегда поет!..

Прибежали в палату. Светочка, не только не сдала нас, но и поставила каждому на тумбочку его кефир. Борюсик мрачно рассматривал наши довольные хари.

– Умница девочка! – умилился Николяха: -красотуля моя… Вот только не даёт! Зараза!

И мы улеглись спать.

На следующий день, не смотря на все изощрения Николая, по усугублению диагноза, его – таки выписали.

Он подтащил свою толстенькую казачку Таню и ее подругу. И мы два битых часа торчали под больничным забором. Он уламывал их на выпивку и секс, за их счет. Таня была «за», подруга – «не очень».

Николай, расстроенный, не получившимся красивым эпилогом больничного рая и широким жестом ко мне, ушел в часть к лопатам, носилкам и неуставным дембелям.

Персонаж был притягивающий и одновременно отталкивающий.

Притягивал пофигизм, бесшабашная веселость, отталкивали откровенные рассказы о себе.

– Знаешь, почему я попал в стройбат, а не как ты – в нормальную часть?

– Нет.

– Я малолетку топтал.

– За что?

– Своего друга обчистил. Выяснил: что – где лежит: золото деньги, барахло. Когда дома не бывает. Залез через форточку. Через две недели меня вычислили менты.

Это было для меня отвратительно! Хотя, нечто подобное слышал от отца, о его тяжелом «военном» детстве и необходимости, чистить карманы на рынке…

А вот Колины побаски, про службу в стройбате – я обожал!

О огромных «комсомольских» носилках на двести килограммов, о том как заставляют работать на стройке ленивых. О летающих, на непокорные головы кирпичах.

Запомнился, один его, прямо «Козьмапрутковский» афоризм:

– В стройбате «дед» – не тот, кто отслужил полтора года, а у кого рожа наглее и злее кулаки.

Жаль, что его так быстро выписали! С Борей и штабником было скучно. Они не аккумулировали никаких идей, девчонок не клеили.

Я находился в больнице восемь дней и чувствовал, что практически, оправился от жидких стульев, резей в животе и температуры. Теперь и я, как учил Великий Коля, осознал, что здесь лучше, чем в полковых нарядах.

Кстати меня обрадовали, что после «дизентерухи», шесть месяцев не ставят в наряд по столовой. Так, как являешься потенциальным носителем дизентерийных палочек!

Я усиленно «косил и симулировал». Я «хавал», если хотите «хезал», если не поняли «чуфанил» все, самые неудобоваримые продукты, которые дизентерийным запрещены. Анализы были отвратительные и выбытие в часть, в ближайшие две недели, не грозило.

После ухода Николая, ничего на происходило. Обычно, днем я гулял на больничном дворе. За инфекционными не было жесткого контроля, и мы имели возможность разгуливать во дворе. Пялился на девушек, не решаясь подойти к ним из-за своего клейма на вельвете.

По периметру дощатого забора плотно росли пирамидальные тополя, и тенистая зебра закрывала двор стационара Первой Городской больницы.

Из-за этой тени – беспощадное кубанское солнце не выжигало болезненных постояльцев стационара.

Сегодня я осознал одну странность. Маленькая девочка из детского отделения – поразительно похожа на мою племянницу! Наверное, годика три – малышке. Каждый день она гуляла с разными женщинами.

Точно! Я видел ее третий или четвертый раз и каждый день тети менялись. Сначала я решил, что она лежит здесь с мамой, но, не смотря на одинаковые больничные халаты, лица женщин с девочкой во дворе, были разными.

Сегодня ее вывела медсестра. Немного помаячила и собралась уходить.

Я попросил:– Можно я с ней погуляю?

Глянула на меня, увидев больничную пижаму и хлюпающие тапки – одобрительно кивнула.

– Побудь с нею пол часика, а я белье заберу из прачечной.

– А как её зовут?

– Катя… Катюша Мостовая.

– А, что она здесь без родителей?

– Она из «дома ребенка». Мать от нее отказалась!

– А почему в больнице?

– Бронхитик, где-то, подцепила. Сам понимаешь, т а м за ними не следят…

Она ушла.

Боже мой!

Все как у меня!!!

Мою родную племянницу Алёнку, моя родная сестра, её мать, оставила в роддоме. После этого Алёнка год кочевала по разным приютам и больницам, пока мы с матерью оформляли опекунство на нее. Пришлось, даже вызывать сестру из Тверской губернии. Чтобы она, соизволила, дать разрешение на наше опекунство!!!

Однажды пришел к Алёнке в приют и понял, что э т и дети никому не нужны! Нянечек не было, и малыши были сами по себе: кто стоял, кто лежал в своих кроватках.

Алёнушка – беловолосенькая, носастенькая, большеглазая зверушка в застиранном платьице и рваных, на коленках, колготочках. Стоит в кроватке и пытается ножкой затолкнуть тряпичного клоуна между деревянных прутьев кроватки.

Ей исполнилось год и месяц, когда моя мама, наконец-то, привезла ее домой. Маленького напуганного зверька, умеющего говорить только: «Дай» и «Нет» и пугающе безутешно, плакать по ночам.

Аленка стала мне младшей сестрой, а может быть и дочерью. Когда мы гуляли вместе, докучливые продавщицы мороженного и прохожие любознательные бабульки говорили Аленке:

– Какой у тебя папка молоденький!

В садике детишки расспрашивали ее, и она приносила это непонимание домой:

– Нянека! – Так она меня называла. По-видимому, смесь «Генека и Нянька» -почему у меня папа молодой, а мама (не понимала, что это – бабушка!) такая старенькая?!

Мне было тогда четырнадцать лет! А маме – всего-то сорок семь.

Невероятное стечение обстоятельств и странная параллель. В 1941 году мамин папа, мой дед, Михаил Леонтьевич Возвышаев, ушел на фронт добровольцем, хотя имел бронь, так как был председателем совхоза «Киселевка».

Случилась беда. Мамину маму, бабушку Катю (ни фотографии ее, ни даже отчества нет, да и бабушкой она не стала, осталась только в нашей памяти…), прижала сдававшая назад машина… Сестры Возвышаевы остались сиротами.

Брат отца, Григорий Леонтьевич, был в это время в тюрьме. Оттуда попросился на фронт. Ему разрешили, но по дороге он сбежал, чтобы на полчаса увидеть детей и жену. Через 30 минут в ворота уже ломился наряд НКВД.

Странным образом, брату деда, не накрутили срок, а просто отправили в Мордовию на пересыльную воинскую часть, а потом на фронт.

Ни дед, ни его брат не вернулись с фронта. Дед Миша пропал без вести в 1943, дед Гриша пал в бою в феврале 1944 года в Беларусии.

Мама Роза с сестрой Тоней и старшей Марией, остались сиротами. Дед (!) не взял их к себе жить. У него уже жила куча снох и 7 внуков и внучек.

Маму с сестрой Тоней отправили в Федяшевский детский дом, Ясногорского района Тульской области. У самой Маши уже была дочка Люба и муж на войне (так же, как и все мои деды, он не вернулся с войны). Маша, конечно же, осталась дома.

Там сестры пробыли до 1947 года.

О детском доме, почему-то, у мамы остались очень теплые воспоминания. Все испортило злополучное падение зимой в речку Синетулица и ревматический порок.

Потом их отвезли на завод «Красный Октябрь» в Тулу. Поселили в заводском общежитии.

С тех пор, у мамы стойкое убеждение, что сирот и брошенных детей не должно быть! И эта уверенность, видимо, передалась и мне.

Я вел Катюшку за маленькую ручку, слушал ее непереводимое лопотание и слезы катились из глаз. Так мне было жалко её, Алёнку, маму с сестрой, бабу Катю, и всех-всех ненужных и брошенных детей. И сам себя я чувствовал ребенком, выдернутым из домашнего тепла…

Сидел на лавочке и целовал ее грязные ладошки и щечки, и сопливый носик. Она прижималась ко мне и все говорила:

– Не пьячь, дяка. Скоё мама пидёт…

Пришла медсестра и забрала Катюшку.

Я спросил: -А завтра можно я с ней опять погуляю?

– Конечно, приходи в одиннадцать, после обхода! Что, по своим, небось, скучаешь?

Я кивнул, глотая всхлип.

Я ждал весь вечер. Утром еле дождался обхода и скорее на улицу.

Катюшку не выводили. Я ждал до двух часов дня, пропустил обед. Потом решился и зашел в детскую терапию на первый этаж. Увидел пожилую медсестру – незнакомую.

– Скажите, Катя Мостовая – здесь?

– Нет, сынок, ее сегодня выписали.

– А, что она уже выздоровела?

– Конечно. Она восемнадцать дней здесь пробыла.

– Куда же ее теперь?

– Куда?.. В детский интернат.

– А где он находится?

– Не знаю точно. Где-то в станице за городом…

Вот и всё!

А вчера ночью, я развивал грандиозный план. Удочерить Катюшку и отвезти ее домой, после дембеля. У Аленки будет сестра – Катюшечка! А у меня маленькая смешная дочурка! Нас будет четверо. Мы будем счастливы! А пока, в увольнениях, буду постоянно навещать ее.

Она была здесь восемнадцать дней! А я занимался ерундой – пьянкой, гулянкой и симуляцией вместо того, чтобы направить свою нежность и любовь на малюсенького человечка, который в ней нуждался…

Приторный больничный рай померк и источился. Он стал мне, вдруг, тягостен и невыносим.

Я вернулся в часть.

Копытов Г. Л.

09.11.2016