Читать книгу Извивы судьбы. Современный любовный роман - Геннадий Мурзин - Страница 5

Они вышли с территории Кремля через Боровицкие ворота, оставив слева царь-колокол с огромным осколком от него и царь-пушку, возле которых крутились туристы, фасад Кремлевского Дворца съездов. Прошли мимо памятников. Потому что утром были и даже сфотографировались. Повосхищались русскими мастерами-умельцами, сделавшими этакие махины.

Они – это лейтенанты Осинцев и Соловьев. Прежде-то шапочно были знакомы, а теперь, сначала в поезде, а потом и в Москве, сошлись близко, стали общаться накоротке, по-приятельски. Поначалу Соловьев, правда, в общении избрал покровительственный тон, менторский (как-никак из семьи, глава которой служит в политуправлении Уральского военного округа и в дружеских отношениях с самим членом военного совета), однако уже на второй день, забыв про высокомерие, сменил тональность общения. То, что парень без роду и племени, сирота, не аргумент, чтобы перед ним важничать; простоват уж очень и наивен, но это, по мнению Соловьева, пройдет со временем. Сейчас оба под впечатлением от приема в Кремле. Оно понятно: где еще столько прославленных людей увидишь – генералов и маршалов? А Верховный Главнокомандующий? В телевизоре видели. Оба сошлись на том, что Верховный в телевизоре глядится лучше. Да, тоже в разговоре пришепётывает и клацает вставными челюстями, но все-таки не выглядит такой развалиной. На самом-то деле… По паркету шаркает, еле волоча ноги. Заговаривается. Осинцев, поразившись, наклонился к уху Соловьева и прошептал:

– Шел бы на пенсию, если сил уже нету. Зачем, скажи, так себя мучить?

Соловьев, услышав этакое, даже в лице изменился. Поозиравшись, убедившись, что, кажется, соседи не слышали крамолу, приложив палец к губам, ответно прошептал:

– Тише… Как можно такое вслух говорить? А услышит кто?..

– Подумаешь, – легкомысленно заметил Осинцев. – Я же правду сказал. И сочувственно. К тому же партия учит нас правдивости…

Соловьев передразнил:

– Учит, учит… Мало ли чему учит тебя партия.

– Как это?

Соловьев раздраженно махнул рукой.

– Отстань… Потом… В номере… С глазу на глаз…

Новоиспеченные лейтенанты живут в двухместном номере гостиницы «Украина», на двадцать втором этаже. Окно выходит на Москва-реку, на широченный мост через нее и на здание «СЭВ», полураскрывшего лепестки-створки. Слева, вдали видна еще одна сталинская высотка – здание МИДа.

Осинцев впервые купается в такой роскоши. Чего стоит мягкая и широченная кровать (не видел он никогда такой), на которой может одновременно уместиться солдатский полувзвод. Кругом всё блестит и сияет чистотой, везде – душисто. Даже в туалетной комнате. Нет, в казарменном туалете училища также опрятно (есть кому выдраить) и все-таки не такая свежесть. Долго он стоял между двух унитазов и качал в недоумении головой. Это, казалось Осинцеву, – откровенное излишество. Поделился мыслью с Соловьевым. Тот в ответ расхохотался.

– Деревенщина!

Осинцев сначала хотел серьезно обидеться (ну, разве он «деревенщина; он – офицер Советской армии), к тому же из Свердловска, однако передумал.

– Не обзывайся, – только и сказал он.

– Извини, Лёх… – и решил объяснить, – второй, который пониже, – не унитаз. Не вздумай нужду свою туда справить.

– Нельзя, да? Тогда – для чего поставлен? Если, как ты считаешь, не унитаз, то что?

– Это – биде.

– «Бидэ? – переспросил Осинцев и настороженно посмотрел на товарища. – Объясни, что значит «бидэ»?

Соловьев снисходительно стал втолковывать:

– Для начала: в конце слова не «э», а «е».

– Ну и что с того, а?

– А то! Это есть гигиеническое приспособление для женщин.

Осинцев недоверчиво хмыкнул.

– Да? Лишь для женщин? Почему только для них?

– Им – нужнее.

Осинцев снова хмыкнул.

– Что женщины в этом биде делают?

Соловьев вновь расхохотался.

– Подмываются!

– А-а-а… Задницу, что ли, моют?

– Нет, – Соловьев продолжает прыскать, пытается сдерживать смех, но не может, – самую интимную часть. Чтобы была всегда чистой.

– А-а-а… Понял… А в тазике нельзя? Или в той же ванной?

– Им так удобнее, – снисходительно пояснил Соловьев. – Гляди, – он взялся за объяснение механизма действия устройства «деревенщине», – женщина садится, – он нажал сбоку какой-то рычажок, – и снизу вверх (как в душе, только там струи льются сверху вниз) под углом устремляются водяные фонтанчики.

Осинцев качает головой и продолжает хмыкать, осматривая со всех сторон биде. Потом спрашивает:

– Откуда все знаешь, Никит?

– Вот, знаю…

– У тебя, что, дома есть это чудо?

– А как же! Есть. Без биде, – продолжая важничать, заметил он, – не обходится ни одна приличная семья. Важное средство женской гигиены.

– Еще чего!.. Намекаешь, что я не из «приличной семьи», да?

– Я этого не говорю.

Осинцев сердито хмурится.

– Как это не говоришь?! У нас, к примеру, этим биде и не пахло. Да и, я уверен, оно даже не у каждого москвича имеется.

– У приличных…

Осинцев прервал.

– Опять?

– Извини, Лех, – Соловьев поспешил поправиться, – у зажиточных обязательно есть биде.

– У зажиточных, да, может быть, – Осинцев согласно кивнул, – но зажиточных в Советском Союзе не так уж и много. Миллионы – ютятся в бараках. Ты не живал в бараках, нет? А я знаю, что это такое. В бараке – не до биде. В бараке – все «удобства» на улице, в «скворечнике» с «очком». Скажи им про биде и они, как и я сейчас, будут глядеть, как бараны на новые ворота.

Это было позавчера, когда они обживали элитный гостиничный номер. А сегодня…

Сейчас идут вдоль Александровского сада, огибают Исторический музей и выходят на брусчатку Красной площади. Длинная цепь людей тянется к мавзолею вождя мирового пролетариата.

Осинцев предлагает:

– Сходим, а?

– Да, ну! – Соловьев машет рукой. – Поздно… Запись, пожалуй, уже прекращена, – он посмотрел на наручные часы. – Гляди, который уже час. В другой раз.

– Ты был, да? – спросил Осинцев.

– Был, Лёх. А ты?

– Я ж, Никит, говорил, что в Москве впервые.

Соловьев предлагает:

– Лучше, давай, прошвырнемся по улицам. Погуляем пешочком. Погода, гляди, как хороша.

Осинцеву, ясное дело, хочется побывать в мавзолее и глянуть на вождя, однако крыть ему нечем, поэтому легко соглашается.

Они подходят к памятнику мещанину Минину и князю Пожарскому, освободителям Москвы от польских захватчиков. Стоят молча с минуту. Потом, огибая со всех сторон, разглядывают собор Василия Блаженного. Впечатляет. Осинцев ахает от восхищения тем, какое чудо сотворили когда-то простые русские мастера.

– Двинем, – предлагает Соловьев, – по Тверской?

– Ты про улицу Горького? – на всякий случай уточняет Осинцев. Он читал, что улица Горького до революции называлась Тверской.

Соловьев кивает.

– Про нее. На Тверской попадаются классные девчонки.

– Ты, я вижу, в столице частый гость, – Осинцев вздохнул, вспоминая свои детство и юность, прошедшие в казармах.

– Первый раз был, когда учился в седьмом. От школы на экскурсию ездили. Ну и пяток раз потом.

Они идут медленно. Наслаждаются видами Москвы. Москвичи, особенно москвички, провожают их долгими взглядами. А как же! Офицеры-то – не по-столичному крепки и при полном параде. Мундиры – с иголочки: пригнаны так, что ни одной морщинки-складочки; сверкают на солнце золотым шитьем. Обласканы офицеры вниманием, в нем купаются.

– Чувствуешь, да? – спрашивает Соловьев, кивая на прохожих.

Осинцев не понял.

– Что именно?

– Видишь, как бабы-то пялятся?

Осинцев иронично замечает:

– Еще бы! Вон, какой молодец!..

– Ты про меня?

– Ну, не про себя же. Куда уж мне?!

– Ты, Лех, тоже ничего… Внешне… Интеллигентности бы тебе чуть-чуть.

– Обойдусь, может быть, и тем, что имею.

Справа – Елисеевский гастроном. Соловьев кивает в ту сторону и предлагает:

– Зайдем? Там – продавщицы… Как с обложки модного журнала – длинноногие и смазливые.

– Не люблю, – признается Осинцев, – впустую шляться по магазинам. Все равно ведь не купишь ничего.

– Не куплю, – соглашается Соловьев, – но зато посмотрю… Есть на что посмотреть. Есть чем глаз порадовать. Бывать, между прочим, в этом гастрономе – престижно.

– Почему? – удивляется Осинцев.

– Ассортимент богаче.

– «Ассортимент» чего, – спрашивает, улыбаясь, Осинцев, – продавщиц или товаров?

– Подколол… Молодец… Тонко, – Соловьев смеется.

Осинцев уже всерьез замечает:

– В любом московском гастрономе выбор, дай Бог, нам, свердловчанам. Колбас несколько сортов и свободно – «Останкинская», «Столичная», «Краковская». От одного запаха голову кружит.

– Мамаша у меня, – в голосе Соловьева вновь появляются хвастливые нотки, – в «Военторге» отоваривается. Иногда дают ей кое-какие деликатесы.

– Вам – дают, – Осинцев умышленно нажимает на слове «дают», – а тысячи других толкутся в очередях по пять-шесть часов (очереди у нас такие же, как в мавзолей у москвичей), чтобы купить палку «Молочной» с подозрительными запахом и цветом.

Соловьев уводит разговор в сторону.

– Знаешь, – он наклоняется в сторону Осинцева, оглянувшись по сторонам, полушепотом говорит, – в Елисеевском ошивается Галинка, дочка Верховного.

Осинцев пожал недовольно плечами.

– Брехня! Семье Верховного нет нужды шляться по магазинам.

– Не скажи: чем больше имеешь, тем больше хочется.

– Тут ты прав: аппетит приходит во время еды.

Соловьев настойчиво повторил:

– Насчет Галинки – не брехня.

Осинцев скривил губы.

– Откуда знать-то тебе?

– Слышал.

– От кого, интересно знать?

– Ну, – Соловьев опасливо покосился на товарища, – батя рассказывал, будто Москва слухами полнится, – и объяснил. – У него хороший друг в ГлавПУРе.

– И что же говорит друг твоего отца?

– Разное… – Соловьев замялся. – Галинка, будто бы, – отцова любимица. Потакает во всем.

– Избалованная, значит?

– Донельзя, Лёх. Мужиков, будто бы, имеет числом немереным: хочет – с циркачом спит, хочет – с писателем, музыкантом или военным.

Осинцев мрачно резюмирует:

– С хлюстами водится… Понятно…

Соловьев шумно вздыхает.

– Я бы не прочь стать одним из «хлюстов» дочери Верховного.

– Зачем, Никит?

– Дурацкий вопрос, Лёх.

– Почему «дурацкий»? Обычный вопрос.

– Не притворяйся. Не поверю, что не понимаешь.

– Не понимаю, – искренне признался Осинцев.

– Какие, приятель, горизонты открываются?!

– А-а-а, ты вот о чем…

Соловьев рассмеялся:

– Догадлив ты, однако ж.

– Никит, а ты карьерист.

– А что плохого?

– Нет, ничего, если карьера строится не через постель, а через плацы, полигоны, учения и боевые действия.

– Всякая карьера – хороша; выбирай на вкус.

– Кому ведь как, – неопределенно сказал Осинцев и поморщился.

– Слышь: говорят, что у Галины новый муж.

– И кто теперь утешает дочку Верховного?

– Не знаешь?

– Не интересуюсь специально сплетнями, слухам же – не доверяю.

– Вот – напрасно, – Соловьев хихикнул. – Бывший прапорщик внутренних войск… Был прапорщиком, сегодня – генерал-лейтенант, зам у самого Щелокова. А ты – постель, постель… Дай Бог, всякому такую-то постель.

Осинцев фыркнул.

– Мне – не надо.

Соловьев недоверчиво посмотрел в его сторону.

– Слова… А случай подвернется – не упустишь.

– Без любви? В постель по расчету?!

– Почему бы и нет?

– Откуда набрался всей этой философии? Сын политработника и… Должен быть политически грамотным и идейно стойким, а ты…

Осинцев осёкся. Потому что увидел, как передернул плечами Соловьев.

– Оставим батю в стороне, ладно? Я ведь не трогаю твоего…

– А если бы и тронул? Мне не стыдно за отца: боевой летчик погиб от рук «духов».

– А мне… стыдно, да? Каждый служит там, куда послала родина.

Осинцев посмотрел на Соловьева искоса и надолго замолчал.

Елисеевский остался позади. Офицеры вышли на Пушкинскую площадь: слева издательство «Известия», а справа – памятник поэту.

Соловьев первым закончил затянувшуюся игру в молчанку.

– Здесь, будто бы, собираются избранные…

– Не понял?

– Место встречи влюбленной московской богемы, – разглядывая памятник, ответил Соловьев.

– Правда ли? Или опять всего лишь слух?

– Есть возможность или опровергнуть, или подтвердить.

– Это как?

– Чудак! – Соловьев рассмеялся, позабыв про пробежавшую между ними черную кошку. – А вот, – Соловьев легонько кивнул в сторону, – гляди, какие девчонки? Их двое… Как раз…

– И что?

– А то! Если не ошибаюсь, мы понравились девчонкам. Гляди, как зырят и перешептываются?

– Явное преувеличение.

– Да, нет, ты только глянь! Глаз не спускают.

Осинцев сказал:

– Думаю, что москвички, а не приезжие.

– Тем более!

– Нужны мы им… У москвичек таких, как мы, – вагон и маленькая тележка.

– Нехороший ты, Лех, человек.

– Почему?

– Сомнений в тебе выше головы. И к тому же принижаешь провинцию. Настоящие женихи, считают москвички, живут в провинции. И потому сразу западают.

– А москвичи, чем нехороши?

– Гнилье – не люди.

– Не говори плохо, если не знаешь.

– Я?! Не знаю? Волосатики! Хиляки! Плевком – перешибешь.

– Самоуверенности в тебе – о-го-го!

– Давай, а, подойдем? Вдруг отколется и познакомимся? Будет, что вспомнить.

Осинцев тоже скосил глаз в сторону девчонок.

– Ничего… Приличные… Особенно та, которая стоит, облокотившись о капот «Волги»… Обожаю блондинок.

– Отлично! – воскликнул Соловьев. Его эмоции выплескиваются через край. – Твоя – блондинка, моя – брюнетка. Идет, а?

– Ну… не знаю… Удобно ли приставать на улице?

– Только не комплексуй. Все будет отлично!

– Да? Уж такой ты скорый… Не говори «гоп», покуда не перепрыгнешь.

– Мы их снимем. Легко.

– Уверенность, плавно перетекающая в самоуверенность.

– Давай, хоть попытаемся?

Не устоял Осинцев и сдался под таким напором. Сдался нехотя. Он не верил, что может что-то выгореть.

– Ну, хорошо…

И офицеры, хорошо поставленным шагом, направились в сторону девчонок.

– Позвольте…

Блондинка тотчас же оборвала Соловьева, а у Осинцева ревниво защемило что-то внутри: ему показалось, что блондинка смотрит на Соловьева как-то не так.

– Откуда такие щеголи? – она зажмурилась. – Ослепнуть можно от такого-то блеска.

Брюнетка залилась смехом.

Осинцев смутился, покраснев, отвел взгляд в сторону. Соловьев, наоборот, осмелел. Нахальничая, сказал:

– Мы – из провинции…

Брюнетка, хохоча, спросила:

– Из тамбовской или рязанской? Впрочем, – она окинула офицеров жгучим взглядом, – чего это спрашиваю? И без того видно: провинциал – он и в Африке провинциал.

Соловьев ответил, ничуть не смутившись, важно и с достоинством:

– Мы – из Свердловска, – Соловьев ответно улыбнулся девчонкам. А уральцам, – он прищелкнул пальцами, – всё нипочём… Даже столица.

– Ах, вот как? – веселясь, откликнулась блондинка. – Оно, да: Свердловск – не Рязань.

Соловьев решил блеснуть эрудицией.

– Между прочим, опорный край державы…

Брюнетка подхватила:

– Её добытчик и кузнец.

– Да… А что? Не так? – Соловьев, насупившись, притворился обиженным. – На уральцев можно положиться. Не мы ли пришли москвичам на помощь, когда в сорок первом слишком горячо стало? Пришли, своей могучей грудью встали и стояли на смерть.

Блондинка поспешила уточнить:

– Не вы, а ваши отцы

– А что? Мы хуже отцов наших? – Соловьев картинно повернулся. – Разрешите представиться: Никита… Соловьев…

Блондинка, встряхнув длинными густыми волосами, спросила:

– Товарищ ваш, что? Безъязыкий? Молчит и, краснея, все в сторону смотрит. Он, что, такой скромник или прикидывается?

Осинцев, понимая, что ведет себя не слишком-то дружески, продолжая не глядеть на девушек, выдавил из себя:

– Осинцев… Алексей…

Блондинка прыснула и отвернулась.

– Алексей-Алешенька, выходит?

– Почему смеетесь? Почему отворачиваетесь? – Осинцев явно обижен. – Если не нравлюсь, то…

– Наоборот, – смело глядя в глаза Осинцеву, сказала блондинка. – Слишком… Трудно глядеть на таких… Больно ярки…

– Шутите? – спросил серьезно Осинцев.

– Ничуть! Ведь правда: трудно глазам от такого блеска.

Соловьев хвастливо заметил:

– Из Кремля… На приеме были… Только что оттуда

– Заливает, – переходя сразу на «ты», сказала брюнетка. – Хвастун, как погляжу.

Осинцев поспешил заступиться за товарища.

– На этот раз говорит правду.

– Так и поверила, – блондинка фыркнула.

Осинцев все также обидчиво (ему не нравится, что не верят) сказал:

– Верить или нет – ваше право.

Соловьев, уловив, что знакомство затягивается, опасаясь, что разговор уходит в другую сторону, сказал:

– Мы – представились. А вы?.. И вам теперь не грех назвать свои имена.

– А надо? – спросила брюнетка, посверкивая глазами.

– Долг вежливости, – заметил Соловьев и даже галантно слегка поклонился.

– Ну, если «долг», – брюнетка опять рассмеялась, – я – Ирина, а подружка – Вера. Студентки. Из Гнесинки.

– Боже мой, какое счастье лицезреть будущих великих музакантов-композиторов!

Вера, блондинка, не осталась в долгу.

– Точно также, как и вы – будущие полководцы.

Соловьев послал девушкам свою улыбку.

– Почему нет? Каждый солдат носит в своем ранце маршальский жезл.

– Ну, – Ирина опять рассмеялась, – тебе сия участь не грозит.

Соловьев тоже обиделся.

– Это еще почему?

– Болтлив больно… А из товарища выйдет толк.

Осинцев, покачав головой, заметил:

– Нехорошо сталкивать лбами друзей.

– Лех, я не в обиде. Пусть… Я согласен отказаться от маршальских погон, если меня приласкает такая девушка, как Ирина.

– Сразу и «приласкает»? Не гони! Чтобы приласкали, надо прежде понравиться.

Соловьев изобразил на лице искреннее удивление.

– Неужто не понравился? Однако моя интуиция…

– Ну… Пока, если честно, не очень, – призналась Ирина и рассмеялась. – Да… Про Кремль не врете? Нет?

Даже Соловьева прошибло подобное недоверие.

– Ну, знаете ли… Слово же офицера, – он полез в портфель, порылся внутри, достал и протянул девушкам большую фотографию. – Сами смотрите… Вот, – он ткнул пальцем в Осинцева, стоящего рядом с Верховным, мой товарищ, так сказать, сличите. А во втором ряду – я, крайний справа. Не рядом с Верховным, а все равно приятно.

– Сколько хорошеньких женихов! – разглядывая внимательно фотографию, воскликнула Вера.

Соловьев щелкнул каблуками туфель.

– Двое из них – перед вами, девочки. И, между прочим, не худшие. Извольте любить и жаловать.

Ирина спросила:

– За что честь?

– По нам не видно, да?

– Блеску много, а что внутри? – многозначительно спросила Вера.

Хотел что-то сказать Осинцев, но его опять-таки опередил Соловьев.

– Он, – Соловьев кивнул в сторону Осинцева, – золотой медалист, отличник боевой и политической подготовки…

– А ты? – перебив, спросила Ирина.

– Ну… Тоже… Не медалист, однако, если направлен на прием в Кремль, не самый худший выпускник нашего военного училища.

– Богатыри, – протянула Ирина. – Не жизнь, а сказка: тут тебе Никита, тут тебе и Алеша. Не хватает для полноты картины Васнецова Ильи Муромца. Где вы его-то оставили?

Вера откинулась на капот «Волги». Подол легонького сарафанчика взлетел вверх, обнажив на секунду еще больше стройные ноги. Осинцев увидел и от волнения облизал вмиг пересохшие губы. Он подумал: «Хороша! Куда как красивее пединституток!»

Соловьев, показывая своим видом, что большой знаток, осмотрел сверкающую черным лаком «Волгу» и прищёлкнул пальцами.

– Отличная тачка… Чья будет?

Ирина поспешила с ответом.

– Отца… – и лишь после паузы уточнила, – Верочки.

– А… Кто ж за рулем? – спросил Соловьев и опасливо заозирался по сторонам: судя по всему искал Вериного отца.

– Верочка наша, – ответила Ирина.

– Но…

– Год назад обзавелась правами. После курсов. А водит машину по доверенности. Отец-то у нее, – Осинцев заметил, как, взглянув на подружку, Вера, подобравшись, насторожилась: видимо, боялась, чтобы та не сболтнула лишнего, – опасается садиться за руль, – Осинцев обратил внимание, как Вера облегченно вздохнула и расслабилась. «Ждала явно другого… Чего-то не хотела, чтобы Ирина говорила», – подумал он. – Короче: на самом-то деле, это ее машина… В полном ее распоряжении.

– А ты, Алексей, везунчик, – завистливо заметил Никита. – Сразу и – в дамки. Судя по элитным номерам, машина-то…

– Не мели, – остановил его Алексей. – Мало ли что могут подумать девушки.

– Девочки наши – умницы…

Вера, ехидно улыбнувшись, прервала.

– Ваши? Уже?!

Соловьев не смутился.

– Нет, что ли?

Вера решительно отрезала:

– Нет!

Ирина смягчила ответ и поправила подружку:

– Всего лишь пока.

Подружки обменялись многозначительными взглядами и расхохотались. Алексей, в который уж раз, подумал про себя: «Смеются и смеются… Что тут смешного? Не понимаю… Легкомыслие». Алексей давно спросил бы, но опасается попасть впросак: может, полагает он, у него напрочь отсутствует чувство юмора. Вон, Никита – юморит, ведет себя естественно, расслабленно.

Соловьев картинно поклонился.

– Благодарю покорно, Иринушка… Ты оставляешь мне надежду.

– Но-но! Не обольщайся очень-то! – откликнулась Ирина, а Соловьев даже глазом не моргнул в ответ на щелчок по носу.

Алексей завидует, как легко общается с девчонками Никита. Он, Алексей, так не может. Знакомы – всего ничего и сразу…

Соловьев опять за свое.

– Девочки наши – умницы и в их хорошенькие головки глупостям вход запрещен. Кстати, почему бы не прокатить нас с шиком по городу, а?

Вера слегка улыбнулась: видимо, предложение более решительного Никиты ей пришлось по вкусу и соответствовало ее настроению.

– Почему нет? Люди – из провинции. В Москве – впервые. Есть смысл в экскурсии. Стоит показать столицу и расширить гостям провинциальный кругозор. Как, Ириш?

– Я, Верунчик, только – за, – не мешкая, отозвалась Ирина, – тем более с такими блестящими провинциалами.

И вот Алексей – на первом сидении, справа от водителя, то есть Веры. Сзади – устроилась другая парочка и, судя по всему, чувствует себя там превосходно. Воркует, будто знакома тысячу лет. Он, Никита, уже (Алексей завистливо поглядывает на парочку в зеркало) за талию держит Ирину. Алексею – не повезло в очередной раз. Нет, он тискать сразу же за талию все равно бы не стал, рановато, однако… Поговорить с девушкой, расспросить об учебе, о музыке (сам-то в этом деле – ни бельмеса, дуб дубом, медведь на ухо наступил; знает лишь названия семи нот да про скрипичный ключ, читал про некоторых музыкантов, дважды перечитал роман Виноградова «Осуждение Паганини», слушал в первый заход Моцарта в филармонии и во второй – седьмую симфонию Шостаковича – и все), не мешало бы разузнать о родных, соответственно, о ее ближайших знакомых. Вокруг (Алексей косит ревнивый глаз) такой-то девчонки явно вьется туча поклонников. Алексей молчит. Понимает: внимание Веры отвлекать нельзя. Вон, какое движение! Зевнешь и сразу поцелуешься с кем-нибудь. Алексею (чего скрывать?) хочется… Нестерпимо хочется… Ну, вот (хотя бы!) ладонью прикоснуться к ее чуть-чуть оголенному коленку (сарафанчик-то короток), ощутить тепло, кожу. Робеет. Смущен от одной мысли. Опасается получить (в ответ на наглость) по рукам. Вера, судя по всему, – не Ирина. За Верой не заржавеет. Алексей замечает, как Вера иногда скашивает в его сторону глаза и улыбается. Алексею даже кажется, что Вера понимает его нынешние проблемы и даже сочувствует. Взгляд новой знакомой (возможно, ему всего лишь чудится) поощрительный, говорящий: все, мол, у нас еще впереди. И от этого по сердцу течет ручьями истома. Он – пессимист и не верит в лучшее будущее. Но помечтать (хотя бы) ему не может никто запретить. Осинцев уверен, что влюбился. Сразу. С первого взгляда. Оттого и необычайная его робость, болезненное стеснение. Такого с пединституточками никогда не было. Алексей понимает: он – попался, он – в сетях Амура. И конец! Точка. Всё. Он нашел то, что так долго искал. И ничего ему больше не надо. Впрочем… Он, да, нашел. А она как? Тот ли он принц, который нужен этой принцессе? Есть большое сомнение.

Что ж, ему, лейтенанту Осинцеву, предстоят обширные и затяжные бои, причем, на всем протяжении любовного фронта, предстоят сражения за свое счастье, за свою первую и, как он уже себе представляет, вот эту, единственную в мире любовь. Спешит? Это он-то? Никита – другое дело. Еще чуть-чуть и очарует Иринку. Вон, как у той блестят глаза и с лица не сходит улыбка.