Читать книгу Любовь больная. Современный роман в двух книгах - Геннадий Мурзин - Страница 15

И снова был май. Весна в этот год сильно подзадержалась. В начале марта природа подарила два теплых денька. И синоптики заговорили о ранней весне. Синоптики ошиблись. Как всегда. Урал тем и интересен, что здесь ничего нельзя предугадать, тем более, строить долгосрочные прогнозы на основе двух теплых дней. Да и раненько заговорили о том, что половодье нынче будет умеренным, а потому неопасным для населения: зима-то, мол, малоснежная. Им ли, синоптикам, если они действительно ведут наблюдения за погодой и анализируют, не знать, что всё еще впереди, все еще впереди?!

Март и апрель выдались снежными и холодными. Бураны перемежались небольшими оттепелями, после которых следовали по-настоящему зимние морозы (по ночам – до двадцати пяти столбик термометра опускался), создавая на улицах страшенный гололед.

А первого мая и вовсе сдурела погода. В первой половине дня – солнечно и сухо. Демонстрация трудящихся прошла нормально, а к шести вечера небо затянули свинцовые тучи, все вокруг померкло, и на город обрушился невиданной силы снегопад. Уже через два часа, выглянув в окно, я увидел сплошное снежное покрывало, а вдалеке на трамвайных путях замерли вагоны.

Снежный шквал продолжался до конца следующего дня. Как говорили специалисты, за сутки выпала годовая норма осадков.

Жизнь в городе замерла. Транспорт не ходил. Даже автобусы.

Третьего мая – рабочий день.

Вышел на улицу и остановился: кругом лежал слой снега толщиной в шестьдесят-семьдесят сантиметров. И не таял. Вышел в туфлях. Что же делать? Вернуться и надеть сапоги? Бесполезно: в сапоги того больше набьется снега.

На работу идти надо. И я пошлепал. Один из многих, тянувшихся узенькой цепочкой по всему городу. Люди вынуждены были идти след в след.

Думал, что, оказавшись ближе к центру, станет сноснее; что там-то хотя бы чуть-чуть разгребут сугробы. Мои надежды не оправдались.

Идти далеко: километров десять. Иду уже два с половиной часа. Иду весь мокрый: сверху мокрый, потому что пот градом с меня льет и рубашка прилипла к спине; снизу мокрый, так как снег, подтаивая от теплых ног, оседал в туфлях, в складках брюк и в носках корками льда.

Пришел на работу не к девяти, как мне полагалось, а лишь в одиннадцать тридцать. Я, ты знаешь, не люблю опаздывать, но в этот раз…

На работе лишь познакомился с ситуацией. А она была удивительна: оказалось, что снежная буря обрушилась лишь на Свердловск, а все окружающие города (уже в двадцати километрах от нас) совсем не задела, и там по-прежнему сухо и солнечно.

Во второй половине дня выглянуло солнце, подул южный ветер, стало тепло, даже жарко. И началось интенсивное таяние снега, отчего город поплыл в сплошных потоках воды. Ливневая канализация не справлялась. Впрочем, ее не чистили с прошлой осени, так что она была забита. Водные потоки с улиц огромного города ринулись в речки и пруды. Они моментально вышли из берегов, затопив дома.

Короче говоря, настоящее наводнение, стихийное бедствие, которого синоптики не предсказывали, о нем они не предполагали.

Ты приехала через два дня.

Снег сошел, и остались лишь возле домов сугробы, наваленные выше окон первых этажей при расчистке тротуаров.

Ты приехала, потому что был наш профессиональный праздник, и ты изъявила страстное желание отпраздновать в кругу своих коллег, а потом встретиться с приятелями-однокурсниками, естественно, побывать на торжественном городском собрании, посвященном очередной дате.

К шести вечера всё закончилось. Ты неожиданно засобиралась на вокзал, хотя до отхода твоего поезда оставалось еще три часа.

Попробовал напомнить: «Могли бы сходить в кафе работников искусств…»

Ты резко и зло оборвала: «Не хочу!»

Я все-таки продолжил: «Но именно там могла бы встретить своих однокурсников…»

«Уже передумала!»

«Но…»

«Если хочешь, иди. Не держу… Я – не хочу!»

Голову сверлили вопросы. Что случилось? Почему столь резкое погодное изменение и понижение температуры настроения? Может, я что-то не то сказал? Не знаю. Ничего не заметил. Все, кажется, было как обычно: я смотрел на обожаемую мною женщину, как смотрит раб на свою царственную повелительницу; смотрел и не мог оторвать глаз.

Неужели тебе наскучило мое обожание, бесценная моя?

Итак, ты зла. На что? Кто тебе так подпортил настроение?

Впрочем, кажется, начинаю догадываться: ты встретила свою любовь юности, то есть его, Гаврилова (он из ваших мест, но сейчас в Свердловске, женат, у него двое детей – дочь и сын и, по слухам, счастлив). Всплыли твои воспоминания, поэтому и занервничала.

Я боковым зрением видел, как в перерыве торжественного собрания ты подошла к нему, стоявшему в группе мужчин, оживленно разговаривавшему и громко то и дело хохотавшему (есть, знаете ли, такая привычка у вчерашних провинциалов); ты что-то сказала Гаврилову; он взял твою руку (тоже одна из манер вчерашних провинциалов: непременно показать свою интеллигентность) и поцеловал, но после этого демонстративно отвернулся и продолжил разговор с коллегами; постояв несколько секунд, ты отошла.

Женщина, которую прилюдно так-то вот отвергают и демонстрируют по отношению к ней полное равнодушие (И кто?! Любимый! Да, в прошлом, но это ничего не значит для женщины), звереет и непременно сорвет на ком-нибудь свою злость. И объект будет найден – не сомневайтесь. Ярость, бурлящую в ней, выплеснет на того, кто рядом, кто предан, кто оголен и потому особенно раним.

Мне кажется, что это именно тот самый случай.

Я понурился. Грустно вздохнул. Ты услышала и совсем не весело заметила:

«Не вздыхай тяжело: не отдадим далеко».

Побоялся предложить еще что-либо, так как отлично знал, что, находясь в этом настроении, к тебе лучше не приближаться, а то ведь можно и схлопотать.

Помнишь, тот случай? Мы приехали на твое очередное новоселье (третье, между прочим, за несколько лет работы). Ты с семьей только что (это был канун Нового года) перебралась в новую трехкомнатную квартиру.

По нашей традиции мы настряпали великое множество пельменей (тут настоящий ас Володька Попов: несмотря на огромные ручищи, лепит пельмени не только аккуратно, а еще и с невероятной скоростью, причем, занятие это ему здорово нравится), а ты, своими умелыми ручками, тем временем, наделала закусок, в том числе, было и твое коронное блюдо – «селедка под шубой».

Начался пир на весь мир. У тебя было отличное настроение. Тебе нравилось, что на новоселье и издалёка приехал к тебе почти весь коллектив, даже машинистка. Надеюсь, понимаешь, кто организовал?

Ничто не предвещало проблем. Пили, закусывали. И пели. Мой тезка, Григорий, привез с собой гитару. Развлекал, короче. Он был большим знатоком бардовской песни, которая только-только начала входить в моду.

У тебя были с ним натянутые отношения, и я знал об этом. Но не думал, что может дойти до такого.

Молодежь, в центре которой был Григорий с гитарой, устроилась на полу одной из комнат. Сидеть, как ты помнишь, тогда еще не на чем было.

Меня там не было. Я появился лишь тогда, когда все произошло. Я услышал шум и поспешил туда, но всё уже было сделано.

А сделано (извини, что напоминаю) было вот что. С твоих слов, Григорий, выпив к тому времени изрядно, расслабился, потерял контроль над собой и, будто бы, сделал грязный намек в твой адрес. Ты, ни секунды не раздумывая, схватила стоявшую на полу пустую бутылку из-под пива и сильно запустила в своего обидчика, после чего гордо встала и удалилась.

Слава Богу, бутылка задела Григория лишь вскользь, пролетела дальше, ударилась в стену и разбилась на мелкие кусочки.

Застал Григория побледневшим: он был явно напуган таким поворотом событий. Чего-чего, а этого он от хозяйки (знакомы-то вы давно) не ожидал. Я, честно говоря, – тоже. Я бы и не поверил, но стеклянные осколки – налицо.

Григорий стал мне жаловаться и утверждать, что он ничего оскорбительного не сказал; ну, может, пошутил неосторожно, однако, по его словам, это еще не повод, чтобы швыряться бутылками.

Согласился с ним. Но встревать в конфликт не стал, полагая, что дыма без огня не бывает. Сделал все, чтобы веселье возобновилось: как-никак, но коллектив был вполне мною управляем.

На следующий день мы также организованно уехали. И ты с нами, что показалось для всех странным.

Приехали все с хорошим настроением и уехали не менее веселыми. Инцидент с бутылкой был забыт.

Я и сейчас вспомнил лишь для того, чтобы показать: под твою горячую руку лучше не попадать. Виноват ты или нет, но получить можешь сполна. А потом разбирайся, за что?..

…Мы сели в автобус и поехали на вокзал.

До отхода поезда оставалось два с половиной часа.

Походив по привокзальной площади, постояв с минуту возле памятника танкистам-уральцам, героически воевавшим в составе Уральского добровольческого танкового корпуса, мы прошли (тебе не стоялось на месте) за жилые дома, где был сквер и скамейки. Деревья и кусты были еще голыми. Но нас это не волновало.

Мы присели на одну из скамеек.

И тут ты начала тяжелый (разумеется, для меня) разговор. Ты впервые за все прошедшее время заговорила откровенно и прямо. Мне показалось, что была готова к этому разговору, что он не был неким спонтанным всплеском твоих эмоций. Ты говорила спокойно, рассудительно, можно сказать, отстраненно, будто говорила не о нас, а о ком-то другом, о тех, кого нет здесь.

Слушать было больно. Больно, повторяю, хотя этот разговор для меня был неизбежен и я знал, что рано или поздно, но он обязательно состоится. Знал также, что не я буду инициатором.

Ты сказала главное: ты не любишь меня и никогда не полюбишь, поэтому я не должен тешить себя иллюзиями насчет светлого совместного будущего. Его, то есть будущего, в наших отношениях, сказала ты, нет и быть не может. Так вот прямо в лоб. А что церемониться? Ты уже давно поняла, что, выражаясь словами уральского писателя Маканина, с мужиком надо вести себя так: чем жестче, тем лучше… Мордой его об стол, мордой!

Все-таки попытался возразить: «Но ты же с мужем живешь… Не любя живешь… И ничего…»

Ты отрезала: «Муж – это муж; ты – это ты!»

«Но… чем я хуже?»

«Ты – не хуже и не лучше; ты – другой».

«Не по Сеньке шапка?»

«Вроде того».

Еще одна моя попытка.

«Стоит попробовать. Вдруг получится?»

«Один раз попробовала – больше не хочу, потому что сыта… сыта по горло».

«Значит, ты… лишаешь меня последней надежды?»

Ты зло сверкнула глазами и отвернулась, разглядывая невдалеке играющих детишек.

«Разве я когда-то давала основания для надежд? Ну, вспомни!»

Ты, как всегда, тысячу раз права. Надежд не было, и быть не могло. Я эти надежды придумал в своей дурной башке. И поверил в них.

Я съёжился, лицо побледнело, плечи обвисли, глаза застлал туман, сердце, заколотившись часто-часто, приготовилось выпрыгнуть из груди.

Первая реакция – встать и уйти. Уйти, не говоря ни слова, так как все слова уже были сказаны и добавить – ни тебе, ни мне – нечего. Мы оба были пусты. Я – особенно.

Вот, сейчас… Встану и уйду…

Ну?! Что сидишь?! Вставай же! Будь мужчиной! Имей хоть каплю гордости! Сделай хоть что-то, поддерживающее твое достоинство! Не падай еще ниже! Не позволяй себя совсем-то втаптывать в грязь!

Ноги не слушаются. На скамейке рядом с тобой совершенно безвольный человек – тряпка, дерьмо, вещь, об которую в очередной раз вытерли ноги.

Ты искоса наблюдаешь за мной и ухмыляешься. Тебе доставляет удовольствие, что так больно ударила человека, чья вина лишь в том, что любит тебя, любит до самозабвения.

И в голове всплывают слова Чехова:

«Поэтизируя любовь, мы предполагаем в тех, кого любим, достоинства, каких у них часто не бывает, ну, а это служит для нас источником постоянных ошибок и постоянных страданий».

Продолжаю сидеть, хотя должен был быть уже далеко отсюда. Перевернута страница. История закончена. Занавес опускается. Театр пустеет.

А я по-прежнему сижу. Еще более одинок, чем еще час назад. От унижения, что настолько безволен, хотя этого за собой раньше не наблюдал, готов провалиться в тартарары. Не проваливаюсь почему-то.

Сижу. И ты сидишь. Оба молчим. Давно молчим. И возникает мысль: в самом деле, нам нечего больше сказать друг другу. Мы – чужие. Странно, что этого не почувствовал раньше. Хотя… Нет, я все еще лгу сам себе: чувствовал и не раз. Только вот признаться в этом нет никаких сил. Хочется казаться лучше, чем есть на самом деле.

Лезу рукой в карман, достаю твои проездные документы на поезд, протягиваю тебе. Ты деловито берешь, кладешь в сумочку, заодно, достаешь зеркальце и начинаешь прихорашиваться. Прихорашиваешься долго и кропотливо. Понятно: есть время.

А я что здесь делаю?!

Встаю. Ноги плохо держат: одеревенели. Пробую размять.

Ты спрашиваешь, будто и не было тяжелого объяснения: «Уходишь?»

«Да», – с трудом выдавил из себя.

«Уже?» – притворившись наивненькой девочкой, спрашиваешь ты.

«А что мне делать?» – следует мой встречный вопрос.

У тебя поднимается настроение. Ты получила порцию адреналина, побив нещадно пса, и теперь готова и чуть-чуть приласкать обиженную дворнягу. Ты улыбаешься, уже чуть нежно взглядывая в мою сторону.

«Ну, как же! – притворно восклицаешь ты. И добавляешь. – Не дождешься поезда?»

– Не маленькая… К тому же сегодня обычных тяжелых баулов нет… Носильщик не требуется».

В моем голосе сквозит обида и досада. Ты это чувствуешь. Ты даже рада, что причиняешь мне боль. Садистка какая-то!

Ты, все также улыбаясь, говоришь: «Но интеллигентные люди так не поступают».

«А объясни-ка, любезная, как поступают „интеллигентные люди“?» – зло спрашиваю и не смотрю в твою сторону.

Ты продолжаешь издеваться: «Даму полагается проводить, посадить в поезд, ручкой на прощанье помахать».

Ты откровенно ёрничаешь и продолжаешь доставлять себе удовольствие. Ты прекрасно понимаешь, что, несмотря на злость в голосе, я по-прежнему твой. Выдрессирован до такой степени, что по первой же твоей команде сделаю стойку, и буду служить, преданно заглядывая в глаза повелевающей хозяйки. Понимаешь и наслаждаешься.

«Намахался», – говорю и продолжаю топтаться на месте.

«Уже?» – притворно удивившись, спрашиваешь ты. И добавляешь. – А еще говоришь, что вечно готов служить у моих ног. Говорите вы, мужичье, всегда красиво, но забываете слишком быстро».

Прекрасно понимаю, что со мной играют. Но ничего с собой поделать не могу. Охотно бы оборвал эту явно затянувшуюся игру, но… По-прежнему пугаюсь порвать последние ниточки, еще как-то соединяющие нас.

Опять в голове слова Чехова:

«Когда дьяволу приходит охота учинить какую-нибудь пакость или каверзу, то он всегда норовит действовать через женщину».

Вот и пришло время. Ты встаешь. Набрасываешь на плечо сумочку и своей привычной по-мужски тяжелой и широкой походкой, ни слова не говоря, направляешься в сторону вокзала.

Ты не оглядываешься, но ты точно знаешь, что твой верный пес плетется где-то сзади. Твой пес выполнит и на этот раз свой долг до конца. В самом деле, оставлять женщину одну, если даже и зол на нее, неприлично. Утешение, но слабое.

Состав уже стоял на четвертой платформе. И посадка была объявлена. Ты показала билеты мрачной проводнице, поднялась в тамбур, обернулась, помахала рукой. Я не ответил. Тогда ты сказала:

«Не обижайся, ладно? Так надо. Ты это сам поймешь: если не сегодня, то завтра. Счастливо».

Ты скрылась в вагоне. Я знал твое купе. Знал, что окно выходит сюда, на платформу, но я не пошел к окну. Я повернулся, спустился в тоннель. Прошел на троллейбусное кольцо, сел в троллейбус.

Поехал в центр. Решил присоединиться к гуляющим коллегам. Поздно, конечно, но… Мне ничего другого не оставалось. Домой ехать совсем не хотелось.

На крыльце кафе встретил знакомых, которые сказали, что мои коллеги только что ушли в ресторан «Космос», видимо, намереваясь там продолжить гульбище.

Пошел туда. И вовремя пришел. Один из сотрудников только что подрался с прапорщиком (тот самый тезка, Григорий), другой (Игорь, значит, ты знаешь что он без приключений жить не может), будучи сильно навеселе, разбил стекло в дверях, так как швейцар категорически отказался его пропустить. Обоих, ясно, отправили в отдел милиции, где, составив административный протокол, под мое поручительство отпустили.

Мы вернулись назад. Швейцар по-прежнему отказывался пропускать Игоря. Пришлось сунуть ему червонец, после чего старик помягчел изрядно. Мы присоединились к другим коллегам.

Гуляли до глубокой ночи. Потом до утра бродили (общественный транспорт уже не ходил) по городу, горланя патриотические песни.

Напился в ту ночь, я тебе прямо скажу, до посинения. Сама знаешь, что такого со мной не бывает.

Приплелся домой под утро. Устал, мутило, голова кружилась. Зато, чувствовал даже сквозь хмель, что боль душевная от нанесенных тобою ран чуть-чуть отпустила.

И мне уже снова хотелось жить. И жизнь мне уже не казалось столь уж мрачной, как еще несколько часов назад.

И вспомнил, поднимаясь к себе (лифт не работал), о тебе. Взглянул на наручные часы и пьяно хмыкнул.

«Через полчаса прибудешь в свои края, бесценная моя. А я… Я уже… прибыл… Да… Прибыл… Я уже дома… Почти дома… Осталось только подняться… еще чуть-чуть подняться… Тебя ждут… – бормотал я, поднимаясь по ступенькам, – Максик… Да… Муженек… Сашка-озорник… Меня?.. Никто не ждет… Ну, и ладно… Пусть… пусть никто не ждет, а… я все равно иду домой… И я дома… У меня есть свой дом… Дома хорошо… Сам себе хозяин… Да… И никто не будет лаяться, что чуть-чуть сегодня задержался и… чуть-чуть выпил с друзьями… имею право!.. Праздник у нас… Не человек, что ли? И выпить нельзя?.. Шиш тебе!.. Выпил и… выпью еще… Если захочу… Никто мне не указ… Никто!.. Сам себе голова – и Бог, и царь, и воинский начальник…»

Вот и в квартире. Сбросив брюки и пиджак, я прошел в ванную, умылся, вымыл голову холодной водой, вытерся полотенцем, прошел в спальную. Не расправляя кровати, упал и… Провалился в небытие.

Мне снились сны. Хорошие сны. Оптимистичные. Ты не снилась.

Зато снилась девушка, которую я не знаю, и никогда не встречался. Ей не больше семнадцати. Белокура, голубые глаза, хохотунья, глупышка. Но мне с ней было хорошо. Я был на седьмом небе. Я был счастлив (хотя бы во сне), что я кому-то еще нужен, кому-то, хотя бы этой юной блондиночке, по-настоящему интересен.

И я встал (было уже девять утра) посвежевшим и, кажется, даже помолодевшим. Во всяком случае, почувствовал прилив новых жизненных сил. Жизнь, подумал я, продолжается. Будем жить!