Читать книгу Под пристальным взглядом - Геннадий Пискарев - Страница 7

И сейчас ещё не утратил стати Павел Яковлевич Марков. Голова на широких плечах сидит прямо и гордо, глаза проницательны, походка уверенна. Каким же, должно быть, лихим молодцом был он тогда, сорок лет назад: перетянутый командирским ремнём, в отутюженной гимнастёрке с золотыми погонами офицера.

– Ну, спрашиваешь! – довольный ветеран расплылся в улыбке. – Смерть девкам!

– Героем ходил, героем, – отзывается из кухни жена его – Валентина Фёдоровна, фронтовая подруга, с которой расписался Марков в победном сорок пятом. – А вот перед свекровушкой, перед матерью своей, за меня и словечка не замолвил…

Я вскидываю удивлённо глаза на Павла Яковлевича: о чём это хочет рассказать супруга его? Он усмехается и помалкивает, а Валентина Фёдоровна, будто и не было до этого воспоминаний о войне, как-то уж очень по-женски говорит от печи:

– Родилась-то я в Сталинграде. Городская, выходит. А он, деревенский, привёз меня на хозяйство. У свекрови, понятное дело, да и не только у неё – у всего Горлова – ко мне отношение такое: не наша, земли не видала, работать не сможет. Загодя «Валькой-белоручкой» окрестили. А эта белоручка, как пошла работать на ферму, так двадцать годиков без отпусков и оттрубила…

Эх, мать честная, думаю, уведут меня сейчас эти рассказы от намеченного пути. Приехал в семью фронтовиков подробнее узнать, а потом и другим поведать об опалённой огнем и омытой кровью молодости её – хозяин прошёл по дорогам войны от Москвы до фашистской столицы, награждён орденами Красного Знамени, Александра Невского, хозяйка с Красной Звездой, а тут откровения эти, скажем так, характера слишком личного.

Но вот осмысливаю я жизненный путь Валентины и Павла и чувствую, не могу обойти этот момент – момент возвращения их в Смоленскую деревеньку Горлово, под крышу родительского дома Марковых. Даже не дома – землянки, дом-то сожжён был фашистами. Словно речной поток о каменный выступ, спотыкаются мысли мои об этот факт настороженного, придирчиво— внимательного отношения свекрови к своей молодой невестке – фронтовой медицинской сестре, прошедшей огни и воды и медные трубы. И что всего поразительнее, той, подымавшей, бывало, под пулемётным огнём в атаку бойцов, пришлось здесь перед людьми и матерью Павла как бы заново утверждать себя. Да в принципе пришлось это делать и Павлу. Неужели кроется тут что-то такое, перед чем отступает и блекнет геройство?

И вспоминается мне возвращение моего родного дяди Кости в бабушкин дом. Возвращение с девушкой-фронтовичкой, которую он представил родне как жену. Добрый мой дядя, боготворимый мной за ряд отливающих золотом орденов и медалей, знал ли он, что, несмотря на внешнее любезное отношение к его жене, ни бабушка, ни родня не оказывали до поры искреннего почтения невестке со стороны? А втихомолку осуждали и дядю Костю: жениться следовало ему на своей, деревенской. Вон их сколько невест-то, оставшихся без женихов.

Мне казалось тогда это каким-то особым эгоизмом деревни. Деревни нашей, глубинной и тыловой, до которой разрушительный пожар войны в прямом смысле не докатился: мы не были в оккупации. И хоть много ребят, ушедших от нас на фронт, не вернулось, хоть и тяжка была доля оставшихся работать на здешних полях женщин, детей, стариков, дух старой деревни, её моральные мерки и подходы к людям тут не сгорели в сатанинском огне зла и насилия. Но, задумываясь теперь над фактом возвращения с фронта Павла Яковлевича Маркова, я всё более убеждаюсь в том, что не только нетронутая деревня наша, но и прочёсанная, а то и вовсе уничтоженная военным ураганом земля отчая всё же сохраняла тот старый крестьянский дух, столь сильно действующий на питомцев и выходцев из тех ли, других ли мест. Будто вечными должниками своими считала деревня их. И что, быть может, покажется странным, они, воспитанники села, пролившие кровь, иссеченные в боях за народное счастье, воспринимали это совершенно спокойно и вроде бы даже с чувством вины.