Читать книгу Акварели. Стихи и поэма - Геннадий Васильев - Страница 7

1

Простишь ли, Мария, мне звук опрометчивый тот,

который, два имени накрепко соединивши,

смятенного духа и плоти уродливый плод,

свободу однажды обрел – о, Мария, простишь ли?

Простишь ли заплеванный пеной морскою причал,

куда я тебя провожать выходил на рассвете,

где после, с восходом луны, осторожно встречал,

где мокрый песок да рыбацкие дряхлые сети

висели на белых от высохшей соли столбах…

Ты каждую ночь приплывала на узенькой лодке.

И весело было – избавить тебя от рубах,

себя – от тоски и от страха!..

Звериной походкой,

точнее – побежкой неслась за окошком луна.

В рыбацкой лачуге шарахались тени под лавки.

Простишь ли, Мария… Бокал азиатский вина

сильнее пьянил, чем теперешний спирт без разбавки.

Коптила свеча или лампа с плохим фитилем.

Под грязным стеклом рыжеватое морщилось пламя.

Лачуга казалась не то чтоб совсем кораблем —

скорлупкой рыбачьей, замученной в море штормами.

А море и правда штормило. Мы слышали, как

ломаются волны о берег, просоленный, крепкий,

как ветер кряхтит, отрывая от гор облака,

швыряя с размаху их в белые хищные гребни.

И не было в мире греха, что считался б грехом,

поскольку хозяйничал дьявол от тверди до тверди.

И весело, весело было – единым глотком

бокал осушить, ожидая рассвета, как смерти!

Простишь ли, Мария… Рассвет был изящен и сух.

Уже не штормило, и берег блестел от ракушек.

И было расстаться легко.

Только, названный вслух,

тот звук опрометчивый крепче вязал наши души,

чем узел морской.

Щекотнула губами висок,

толкнулась легко, заскользила – все дальше… все ближе…

Причал опустевший, заплеванный пеной песок,

да волны ленивые берег просоленный лижут.

Мария! Мария! Бывает – шумит за окном,

то ливень шумит, то следы заметающий ветер, —

покажется вдруг: это море царапает дно,

совсем не фонарь, а луна одуревшая светит.

И я в подоконник упрусь, припадая к окну,

и вижу: на белых столбах – полусгнившие сети.

И узкая лодка плывет, попирая волну.

Все дальше от берега, все – вдалеке – неприметней.

2

Шьет Мария рубаху себе из холста.

Над Марией ночная висит темнота,

неподвижна. Лишь пламени чуткая тень

чуть качнется порой – и поскачут со стен

тень Марии, холста, тень иголки в руке,

тень свечи, тень печи, тень кольца в потолке,

на которой качается тень колыбели.

Спит младенец. Ах, как ему все надоели!

Как вы, Господи, все надоели ему!

Он проснется, уставится в теплую тьму,

что висит над Марией, над хижиной, над

колыбелью, над миром, который не рад

ни Марии, ни новой рубахе ее,

ни младенцу, над миром, что весь – забытье.

Что ему этот сморщенный отпрыск недельный?

И заплачет в своей колыбели младенец.

И Мария, склонившись, отложит шитье,

и качнет колыбель, и на чадо свое

поглядит, как на чудо, увидеть стремясь

эту легкую нить, эту дивную связь

меж младенцем, что страхом полночным влеком, —

и холодного берега черным песком,

и заплеванным пеной прилива причалом,

у которого лодку волною качало…

А когда за окном задрожит темнота,

и Мария рубаху дошьет из холста,

и послушные тени отпляшут свое, —

на мгновенье Марию возьмет забытье.

И она в небесах не увидит звезду

и волхвам не откроет. А те подойдут

и, тихонечко стукнув доскою дверною,

не услышав ответа, пройдут стороною…