Читать книгу Фанда.Ментал - Генри Маштоц - Страница 2

Экстравагантный, уникальный, отделанный белым мрамором и украшенный изысканными хрустальными люстрами – зал Розенкавальер во дворце Ауэрсперг покорял сердце с первого взгляда. В этом зале всегда было много света. Он усиливал блеск внутреннего убранства и благородно оттенял светский облик присутствующих гостей. Кругом блестели и переливались драгоценные камни на украшениях дам, элегантно подчеркивая или их молодость, или солидные годы. Мужчины радушно приветствовали знакомых и почтительно улыбались остальным.

Зал был заполнен ровными рядами стульев, расставленных поодаль от черного рояля. Гости занимали свои места. Этот вечер классической музыки был событием, который предвкушали многие почитатели гастролирующего пианиста. Айк Арсени был в центре внимания, все взгляды были прикованы лишь к нему, уже известному в музыкальных кругах пианисту и композитору. На концерт были приглашены близкие друзья, поклонники и представители того бомонда, в котором музыку ценят не меньше, чем роскошный и утонченный образ жизни. Во втором ряду, ближе к середине, сидел Берно – высокий, стройный, обожающий фортепианную музыку доктор философии, любезно получивший приглашение от своего спешно покинувшего город занятого товарища. И вот теперь, сидя в зале, Берно ощущал прилив возвышенных чувств, вызванных музыкой, трогавшей его тоскливую и меланхоличную натуру. Страхи, огорчения, повседневные заботы, порой окрашенные в темные тона, с первых же нот бесследно растворялись, а душевные сосуды наполнялись добрыми образами. Берно искренне любил эту публику за то, что она, как некий целостный организм, чуткий и внимательный, создавала фон из тонкой энергии, мысленно соединялась с музыкантом и сохраняла тишину, не издавая ни единого звука. Внутрь зала доносились лишь отдаленные звуки дождя, создавая легкий фон для звучащей музыки. Оглядываясь временами на гостей, Берно замечал благоговение и напряжение на их лицах, что вызывало у него необъяснимую улыбку и радость. На лицах высоко почтенных господ и элегантных дам читалось наслаждение, и Берно ощущал единение с ними и одновременно несравненное эстетическое удовольствие, схожее с неким интеллектуальным взрывом. Программа выступления состояла из нескольких сонат Шуберта и Скарлатти, гармонично вписываясь в настроение дождливого вечера за окнами дворца. Романтичное и легкое исполнение наполнило этот шикарный зал тонкой грацией звука и отголосками мыслей великих композиторов.

Концерт продлился чуть менее двух часов. Едва слышимым пианиссимо музыкант нажал на клавишу и, продержав ее до момента полного растворения звука в пространстве, отпустил. В зале повисла тишина. Гости синхронно проследили за руками музыканта, медленно опустившимися на колени. Зал взорвался аплодисментами. Послышались первые «браво», фейерверком вылетающие из разных частей зала. Аплодисменты перешли в овацию и не стихали еще несколько минут, накрывая пианиста лавиной эмоций и нескрываемого восхищения. Не усидев на стульях, публика рукоплескала стоя.

Вскоре, когда овации стихли, гости вечера принялись бурно переговариваться друг с другом, делиться впечатлениями, а некоторые окружили пианиста, и на их лицах читались эпитеты, которыми они щедро одаривали музыканта. Атмосфера была и по-домашнему уютной, и торжественной. Берно громко аплодировал, но поделиться впечатлениями ему было не с кем, потому что он прибыл на концерт в одиночку, без жены, оставшейся дома из-за неважного самочувствия. От этого Берно ощущал некоторую неловкость и сожалел об упущенной ею возможности провести вместе с ним этот чудесный вечер. После того как овации стихли, гости неспешно разбрелись по залу. Берно расхаживал среди них, с интересом рассматривая интерьер зала и низко свисающие люстры. К нему подошел официант с подносом и предложил бокал прохладного вина. После нескольких глотков Берно ощутил первые признаки подступающей раскованности. Покинув зал и пройдя в противоположный холл, Берно подошел к высоким распахивающимся дверям. Направив взор сквозь стекла, он стал осматривать чудесный парк, расположенный во дворе. В тот же миг пара официантов, словно уловив желание гостя, распахнули двери, и в помещение проник приятный и свежий воздух. Теплый и влажный после прошедшего дождя, он приятно освежил лица и разгорячил интонации. Берно вышел наружу и глубоко вдохнул. Мокрая земля легко пружинила под ногами. Берно закурил и, прогуливаясь, все дальше отдалялся от дворца. Обернувшись, он увидел, что большая часть гостей, неспешно общаясь за бокалами вина, вышла из зала.

– Вам понравился концерт? – неожиданно послышался женский голос.

Берно повернулся и увидел перед собой молодую леди.

– Чудесно! – ответил он, подправляя смокинг и выдохнув сигаретный дым.

– Что вам более всего запомнилось из выступления?

– Трудно выделить что-то одно, репертуар мне в целом показался довольно тонко подобранным, – ответил Берно, с трудом удерживая себя от осмотра незнакомки в коротком вечернем платье. Ее широкие светлые локоны, лежащие на плечах, большие внимательные глаза приковали внимание Берно.

– А я думаю, что мое сердце целиком и полностью принадлежит сонате Скарлатти до мажор. Он ее играл в самом начале.

– Признаюсь, не смогу идентифицировать их по тональности. А после такого феерического окончания концерта, признаюсь, я и вовсе не вспомню первое сочинение, – поправляя волосы, ответил Берно.

– Та тарарара трель, та тарарара трель,¹ – внезапно и без стеснения напела девушка, вызвав у Берно умиление.

– Да, конечно, теперь я вспомнил. Это было восхитительно!

– Махсом! – представилась девушка и протянула руку.

– Матиас Хель, – солгал Берно, не очень понимая, зачем. – Вы одна?

– Нет, со мной мой отец, его дурная жена и еще пара нудных господ! – улыбка исчезла с лица прелестной девушки.

– Вы не очень-то ее любите?

– Да! Она черствая и расчетливая. Целыми днями она лишь пьет и слушает Баха, – с грустью поделилась Махсом. – Моя настоящая мать, Николь, она француженка, живет далеко от нас. А я живу в огромных апартаментах с отцом и его женой. В них так пусто и одиноко.

Берно молча сделал глоток, полагая что невольное откровение перейдет в более формальное общение. Махсом молчала и глядела вдаль.

– Простите.

– Махсом, все в порядке. Плакать я вам не разрешу! – отшутился Берно, поймав себя на мысли, что более утонченного и прекрасного лица, чем-то, что было напротив, он в жизни не видел. Ему страстно захотелось обнять это создание и поцеловать ее алые губы.

– А вы?

– Что я?

– С кем вы?

– Я один.

– Я понимаю…Ммм…Что ж, надеюсь, нам удастся еще не раз послушать этого музыканта.

– Да, но думаю, скорее это будет где-то в Детройте или Лондоне.

– Почему вы так думаете?

– Он не скоро вернется в Вену – говорят, предстоит очень длинный тур.

– Вы играете?

– К сожалению, нет. Но готов научиться, если это доставит вам удовольствие.

– Вам однозначно придется долго учиться.

– Мне чужд талант или у вас слишком взыскательный вкус?

– Скорее второе, Матиас. Но для начала удовольствие может доставить легкая прогулка. Пройдемся?

– Отличное предложение, – откликнулся Берно на приглашение.

– Скажите, вы ощущаете этот мир как единую мировую душу?

– Ох, неожиданный философский поворот.

– Если вы желаете поговорить о чем-то другом…

– …Нет, нет, что вы, это чудесный вопрос. Я бы сказал, что мир я рассматриваю и как чистую материю, и как мировую душу, как ее составляющую. Я ощущаю, что мир обладает чувствами, неким подобием характера. Он вершит суд, карает, и, конечно, обладает своей логикой в том, как развивается и живет.

– Ваши взгляды близки к платоновским. И в чем заключается кара?

– В постоянном обновлении мира, которое невозможно без жертв и трагедий. Иногда это реакция мира на нас, на нашу алчность, – поделился Берно. – А как вы думаете?

– Мне рано делать какие-либо выводы или умозаключения. Я лишь знаю, что являюсь частью мировой души, и пока мы в диалоге с ней, значит, мы можем быть полезны друг другу.

– В диалоге?

– Да. Понимаете, когда моя душа скорбит, значит, моя скорбь передается и мировой душе, хоть и соразмерно той бесконечно малой части, какую моя душа занимает, – рассудила Махсом, вглядываясь в глаза собеседника. – И когда скорбит мировая душа, я ощущаю это и на себе.

– Лишь скорбь?

– Нет, что вы! То же самое я могу сказать и про радость, тревогу и сотню других состояний души. Мировая душа выступает как некая мембрана, зеркало, посредством которого у людей связаны души, и они могут чувствовать мысли и эмоции, передаваемые из любой точки мира.

– Впечатляюще! – сдержанно произнес Берно. – Ваши глаза, они настолько умны и настолько красивы!

– Спасибо.

– Где вы учитесь? – после некоторой паузы спросил Берно.

– В техническом университете. Факультет гражданского строительства.

– Значит, пока строительство в нашем городе будет в ваших руках, я могу быть спокоен за облик моего города.

Махсом засмеялась и робко поправила волосы. Остановив шаг, она повернулась лицом к Берно.

– Даже не знаю, я так смущена от ваших хвалебных слов или от нашего знакомства?..

– Как бы то ни было ваше смущение словно тюрьма, вино и полотно Рубенса.

– Почему? – удивилась Махсом, взмахнув ресницами.

– Пленительное, пьянящее, поразительное.

– Скорее постыдное, переоцененное и… и… Не могу ничего возразить против Рубенса! Да, поразительное! – рассмеялась Махсом, заразив смехом и Берно.

– Вы прелестны. Ваше смущение и смех – все прелестно!

– Прошу, не надо. Может, нам стоит вернуться?

Берно молча кивнул. Развернувшись, они продолжили свою неспешную прогулку, наступая на свои же, все еще свежие, следы.

– Скажите, что вы любите больше? Саму мысль или ее следствие? – после недолгой паузы продолжила Махсом.

– Если мысль возбуждает приятное желание, то я благодарен за мысль, а наслаждаюсь следствием.

– Вам доподлинно известно, что эта мысль приятная? Быть может, она убивает вас или других? – подойдя чуть ближе, прошептала Махсом, отчего Берно учуял приятный запах ее духов.

– Может быть. Но я не хочу думать о других, – ответил Берно, глаза которого игриво заблестели. – Вы будете думать обо мне?

– И не только о вас. Еще и о мировой душе.

– И посылать ей через свою душу доброту и покой?

– У меня подозрения, что еще и любовь.

Махсом вглядывалась в лицо Берно огромными голубыми глазами, пленяя его с каждой секундой все сильнее и сильнее. Ее руки, до сих пор спокойно опущенные вдоль бедер, стали кокетливо теребить локоны волос. Махсом отвела взгляд и отошла в сторону.

– Мы получаем так мало света, Матиас. Мы наслаждаемся лишь крохотной частью того, что можем ощущать. Лишь бы чуточку больше желания… – многозначительно произнесла Махсом, взглядывая то на небо, то куда-то вдаль.

– Может, так и должно быть. Как с озоновым слоем, без которого мы не выжили бы, – нас поджег бы свет, убил бы радиацией.

– Вы заблуждаетесь, пытаясь найти взаимосвязь между одним и другим.

– Смею поверить вам на слово. Только кто же вы, раз уверены в вещах, которые вызывают чаще всего массу споров?

– Сокрытие должно возбуждать желание раскрытия, я полагаю? – лукаво ответила Махсом, натянуто улыбнувшись.

– Я уверен, вы это сказали, лишь из желания окутать все еще большей тайной. Хотя услышав мой вопрос, вы, могу поспорить, подумали о моем неприкрытом эгоизме, о желании насладиться ответом из любопытства. Скажем так: светом без усилий, в его естественном виде!

– Вы определенно понимаете меня, – в глазах Махсом читался нескрываемый женский интерес. Берно хотелось думать, что это легкая влюбленность.

– Я стараюсь! Хоть мои старания и ограничены короткой первой и последней встречей.

– Не стоит недооценивать его величество случай. В мире столько всего волшебного, Берно! Вы даже не представляете, насколько…

– Простите, как вы меня назвали? – прервал Берно, ощутив укол в сердце.

– Берно… О… Простите, Матиас! Так звали моего близкого друга. Я часто называю его имя, оно глубоко осело в моей памяти. Он был редким человеком, – занервничала Махсом. – Он умер от тяжелой болезни.

– Я сожалею, – выдавил Берно, ощущая легкое опьянение и некий ступор.

– С тех пор уехала и моя мать, оставив меня наедине с горем и Бахом, – засмеялась Махсом, демонстрируя не чуждое ей чувство юмора.

– Но Бах прекрасен!

– Да, я знаю. Но, к сожалению, его музыка стала не лучшей ассоциацией.

– Не сожалейте ни о чем. Живите дальше и будьте счастливы. Посмотрите, где мы находимся! Разве не это жизнь?

– Вы знаете, мой друг Берно говорил точно так же.

– Жаль, я не смогу познакомиться с ним.

– Да, жаль. Но не будем о грустном. Наши бокалы опустели.

– Подождите, я принесу сейчас еще.

– Не стоит, Матиас. Мне было очень приятно поговорить с вами, но мне пора – неожиданно отказалась Махсом, сделав несколько шагов по направлению к дворцу, но обернулась и, не прерывая шага, торжественно добавила:

– Вы потревожили мое сердце и я вас с радостью пускаю в него!

Грациозную походку Махсом несколько расшатывала влажная и неровная земля, но даже при этом она казалась порхающей. Берно почувствовал, как у него все сжалось внутри, – никого еще так сильно не хотелось отпускать.

– Куда же вы?! Мы еще увидимся?

– Конечно! Прощайте!

Махсом торопливо пошагала дальше. Основная группа изрядно поредевших слушателей все еще стояла у самого выхода из зала. Оттуда доносился смех и любезная уху немецкая речь. Глядя вслед незнакомке, Берно ощущал легкое замешательство и растерянность от ее слов. Было стойкое чувство словно внутри что-то надломилось, изменилось, окрасило душу новыми красками, которые не стереть никогда. Берно убеждал себя, что ничего особенного не произошло, но не мог избавиться от ощущения легкой влюбленности и бурлящего предвкушения. Оно было безликим, не указывающим на что-то конкретное, но обещало что-то, что порой казалось отстраненным и незнакомым, порой – родным и сильным. Сделав последний глоток из бокала, Берно медленно направился к дворцу, думая, что вечер удался во всех отношениях и станет одним из самых незабываемых за последние годы. Хотелось лишь домашнего тепла с любимой женщиной и, быть может, немного любимого бренди.

Дорога не отняла много времени. Из головы не уходила незнакомка, ее красота, ее ощущение мира, выражаемое каждым ее словом, движением, взглядом. Воспоминаниям мешала головная боль, да легкая немота в пальцах доставляла дополнительные неудобства. Однако, размышления прервались, как только раздался звонок.

– Берно, где ты?

– В машине, еду домой.

– Прошу, приезжай ко мне, мы должны тебе показать нечто невероятное!

– Кто это мы?

– Я и мои друзья. Ты их не знаешь – Марк, Штефани, Соня, Ивон.

– Натан, послушай, у меня болит голова, мне нужно домой, Афина ждет меня. В другой раз.

– Так болит голова или Афина ждет?

– Выбирай сам. Любое из этого полноценная причина!

– Я выбираю Афину.

– Почему?

– Если она ждала тебя несколько часов, то подождет и лишних полчаса.

– С тобой всегда трудно спорить.

– Почему ты удивляешься? Отец – шизофреник из древнеармянского рода язычников театралов, мать – иудейка… хм… выросшая среди… хм… то ли свиней, то ли других тварей, подобных тем, что на полотнах Босха!

– Натан, твое фамильное древо на зависть самому сатане!

– Или каким-нибудь птеродактилям, любящим позавтракать гамма лучами в непомерных количествах!

– И почему ты в Вене, – сдавшись произнес Берно.

– И те, и другие отлично себя здесь чувствуют!

– Слышали бы тебя в тридцатых прошлого века.

– Эх, дорогой мой друг, я живу с ощущением, что завтра станут говорить о том, от чего плевались год назад.

– Например?

– Например, обо мне!

– Ты нахал и просто неприятный тип, Натан. И поэтому я зайду к тебе. Но лишь на пять минут.

– Десять, мой друг, десять!