Читать книгу Золотая пыль (сборник) - Генри Сетон Мерримен - Страница 3

Несколько детей сидело на ступеньках Мариенкирхе в Данциге: дверь храма была отперта. Церковный сторож, Петер Кох (в будние дни просто слесарь), сказал им, что в церкви не будет больше никаких богослужений. Он даже настолько проболтался, что попросил их уйти. Вследствие этого они, конечно, остались.

В действительности же за высокими ставнями Мариенкирхе – собора, выстроенного из красного кирпича в великие дни Ганзейского союза, – происходило бракосочетание.

Толстая торговка рыбой переступила порог и шепотом спросила у Петера Коха, указывая на новобрачную:

– Кто это?

– Младшая дочь Антуана Себастьяна, – ответил сторож, кивая на дом, стоявший по левую сторону Фрауэнгассе, где жил Себастьян.

Этот кивок был в высшей степени многозначителен, потому что Петер Кох жил за углом, в малой Шмидегассе, и, конечно… чисто по-соседски интересовался теми, кто пьет молоко от одной с ним коровы и покупает вместе с ним дрова у одного и того же жида.

Торговка рыбой задумчиво посмотрела вдоль Фрауэнгассе, где все дома имели разные крыши и не менее трех этажей. Она показала на дом под номером тридцать шесть с каменной балюстрадой у широкой веранды и коваными железными перилами с обеих сторон ступенек, которые вели на улицу.

– Они учат танцам? – спросила она. Кох снова кивнул головой, угостившись понюшкой табаку.

– А он, отец?

– Он пиликает на скрипке, – ответил сторож и посмотрел на корзину с рыбой с видом человека, не желающего вдаваться в дальнейшие подробности, ибо слесарь – столь же надежный хранитель тайн, как и нотариус.

Бракосочетание тянулось долго и не отличалось торжественностью. Через открытую дверь не было слышно органа и хора, а только чей-то одинокий протяжный, монотонный голос. В северных странах требуется для согревания сердец что-нибудь большее, чем праздничный звон колоколов. Там торжества отмечаются хорошей пищей и вином, прилично потребляемыми при закрытых дверях.

В сущности, над Данцигом нависла туча. Эта туча, величиною не больше ладони, поднялась на Корсике сорок три года тому назад. Она отбросила тень на всю Францию, распространилась на Италию, Австрию, Испанию и добралась даже до далекого севера – до Швеции. И теперь она висела над Данцигом, самым крупным из ганзейских городов, над свободным городом Данцигом. Данцигу никогда не приходилось доказывать, что он поляк или пруссак, швед или подданный короля. Он был просто Данцигом, что равносильно в наше многословное время тому, когда своим адресом имеешь только название, обозначенное на карте.

Несколько лет тому назад Наполеон, к угрюмому удивлению горожан, поставил в свободном городе гарнизон французских войск. Пруссия, по понятным причинам, не воспротивилась этому. За последние четырнадцать месяцев горизонт сильно расширился. Тучи, видимо, собирались над этим цветущим северным городом, в котором люди, впрочем, продолжали есть и пить, жениться и выходить замуж, как во всяком другом городе равнины.

Петер Кох положил в карман своего порыжевшего сюртука испачканный табаком носовой платок и отошел в сторону. Он пробормотал несколько общепринятых слов благословения вслед за более сильными увещаниями в адрес любопытных детей. Дезирэ Себастьян вышла на улицу, озаренная солнечным светом.

Что она рождена была для солнечного света – это ясно читалось в ее личике, в веселых, добрых голубых глазах. Она была высока, стройна и гибка, какими бывают только английские, польские и датские девушки. Но цвет лица и волос казался более определенным, чем у белокурой англосаксонской молодежи: ее волосы имели золотистый оттенок, а кожа отличалась той поразительной молочной белизной, которая встречается только у тех, кто живет около озер, скованных льдом. Ее глаза были светло-голубого цвета – цвета летнего неба над Балтийским морем, на щечках цвели розы, а глаза – смеялись. То была невеста, душу которой не омрачило еще никакое беспокойство.

При виде такого счастливого лица сторонний наблюдатель мог бы прийти к заключению, что невеста достигла того, чего давно страстно желала; что она получила титул и что к брачному контракту приложены надежные подписи и печати.

Но Дезирэ не думала ни о чем подобном.

Муж, должно быть, шепнул ей что-нибудь смешное о Кохе, потому что она, всегда быстро отзывавшаяся на любую шутку, посмотрела на изменившееся лицо мужа и тихо, но весело и по-детски рассмеялась, когда они вместе сходили со ступенек на залитую солнцем улицу.

На Шарле Даррагоне был один из тех бесчисленных мундиров, которые так оживляли мир в памятные дни величайшего в истории полководца. Он, несомненно, был француз и, несомненно, дворянин, как в 1812 году, так и теперь. Судя по его маленькой голове, тонким, энергичным чертам, грациозной походке и изящной фигуре, этот человек был одним из многих, фамилия которых начинается с четвертой буквы французского алфавита со времен Террора.

Он был только субалтерн-офицер в полку эльзасских рекрутов, но это ничего не значило в дни Империи. Три короля в Европе начали свой подъем с не более высокой ступени.

Фрауэнгассе – короткая улица, к тому же суженная террасами, которые выступают от фасада каждого дома и стараются отвоевать несколько дюймов у соседа. Она идет от Мариенкирхе до Фрауэнтор, и в описываемое время она была такая же, как и триста лет тому назад.

Дезирэ с улыбкой кивнула детям: они ее очень заинтересовали. Она была так проста и женственна, какими бывают некоторые женщины, которые, надо надеяться, останутся такими до конца света. Дезирэ всегда радовалась, когда видела детей. Она, видимо, была довольна, что ребятишки собрались посмотреть на нее. Шарль, подчиняясь слабому и бессознательному жесту аристократа, который довел его отца до гильотины, опустил руку в карман, ища там деньги, но не нашел там ничего.

Шарль вынул руку из кармана и растопырил пальцы, показывая, что там пусто.

– У меня ничего нет, маленькие граждане, – сказал он с притворной серьезностью, – ничего, кроме благословения.

Но он весело сделал над их головами жест не благословения, а точно посыпал их перцем, что заставило всех расхохотаться. Жених и невеста вторили детям со столь же легким сердцем и голосами не менее детскими.

Фрауэнгассе пересекает под прямым углом Пфаффенгассе, и через эту узкую улицу тянутся постоянные торговые караваны к рынку Лангемаркт, в центр города. Когда маленькая свадебная процессия приблизилась к углу этой улицы, ей преградил путь приближающийся кавалерийский отряд. В этом зрелище не было ничего необычайного, так как данцигским улицам было тогда не привыкать к топоту кавалерии.

Но при виде первых кавалеристов Шарль Даррагон поднял голову и удивленно вскрикнул.

Дезирэ посмотрела на него, затем проследила направление его взгляда.

– Кто они? – шепнула она, так как эти мундиры были ей незнакомы.

– Кавалерия старой гвардии, – ответил ее муж и перевел дух.

Кавалеристы исчезли, а вслед за ними показалась дорожная карета с высокими колесами, втрое больше данцигских дрожек, вся белая от пыли. Карета имела маленькие квадратные окошки. Когда Дезирэ, повинуясь движению руки своего мужа, отступила назад, она мельком увидела в глубине кареты чье-то бледное и осунувшееся лицо с таким выражением глаз, будто они смотрели, но не видели ничего, что происходит вокруг.

– Кто это был? Он посмотрел на тебя, Шарль, – сказала Дезирэ.

– Это император, – ответил Даррагон. Он побледнел, и взгляд его оставался блуждающим, как у человека, который видел призрака и еще не пришел в себя.

Дезирэ обернулась к стоявшим позади спутникам.

– Это император, – сказала она странным, несвойственным ей голосом и пристально посмотрела вслед карете.

Ее отец, высокий седой старик с орлиным носом и непроницаемым лицом, стоял неподвижно, как статуя. Наконец он очнулся и поднял руки к лицу, точно хотел спрятать.

– Он видел меня? – спросил старик тихим голосом, так, что одна Дезирэ слышала его.

Она посмотрела на отца, и ее глаза, чистые и ясные, как безоблачное небо, вдруг потемнели от внезапного и мучительного подозрения.

– Он, казалось, видел всех, но смотрел только на Шарля, – ответила Дезирэ.

Они все еще стояли на солнцепеке и смотрели в направлении Лангемаркта, где башни Ратуши возвышались над крышами домов. Пыль, поднятая лошадьми, медленно осела на их свадебных нарядах. Наконец, Дезирэ сделала движение по направлению к дому.

– Ну, – сказала она со слабым смехом, – император не был приглашен на мою свадьбу, а все-таки приехал.

Следовавшие за ней тоже засмеялись, ибо невесте в церкви, судье на суде и преступнику на эшафоте стоит произнести любую незначительную шутку, чтобы вызвать всеобщее веселье. Смех часто бывает просто накипью слез. В небольшой группе людей можно было заметить лица, которые внезапно побледнели, но белее всех стало прекрасное лицо Матильды Себастьян, старшей сестры Дезирэ. Она была сердита, хмурилась на детей и, казалось, находила эту свадьбу слишком буржуазной. Матильда высоко держала голову и точно хотела показать всему миру, что она никогда не согласится выйти замуж в такой скромной обстановке и идти от церкви по пыльной дороге в атласных туфлях, точно дочь какого-нибудь бюргера.

Во всяком случае, старый слесарь Кох, должно быть, сумел прочесть все это на ее прекрасном недовольном лице.

– Aгa! – пробормотал он, запирая церковь. – Но не всегда те, у кого легче всего на душе, уезжают из церкви в карете.

Свадьба была такая простая, что и невесте, и жениху, и всем гостям пришлось ожидать на улице, пока прислуга откроет парадную дверь дома тридцать шесть большим ключом, который Дезирэ поспешно вынула из кармана передника.

На улице не замечалось никакого особого оживления. Окна одного или двух домов были украшены цветами. Это были дома друзей семьи. Прочие же казались безмолвными за тюлевыми занавесками, из-за которых, несомненно, подглядывали критикующие глаза. То были дома соседей.

Гостей было немного, и среди них выделялся только один. На нем, как и на женихе, красовался французский мундир. Он был низкого роста и несколько резок, как и подобает военному, служившему в Италии и Египте. Но у него была приятная улыбка и та приветливость в манерах, которой многие научились в первые годы великой Республики. Он и Матильда Себастьян никогда не смотрели друг на друга – оттого ли, что между ними существовало некое соглашение, или же, наоборот, несогласие.

Хозяин, Антуан Себастьян, довольно хорошо исполнял свою роль, когда вспоминал о ее существовании. Он внимательно слушал одну очень старую даму, которая, оказалось, тоже когда-то выходила замуж, но это было так давно, что весь основной интерес терялся в массе мелких деталей, которые она только и могла припомнить. Не успела дама рассказать и половины своей истории, как внимание Себастьяна было уже отвлечено иными мыслями, хотя его сухая фигура не изменила своего застывшего положения и выражала внимание и вежливую снисходительность. Его разум словно обладал способностью уходить вдаль, оставляя Себастьяна недвижимым в той позе, какую он придал телу в последний раз.

Себастьян не заметил, что дверь отперта и что все гости ждут, когда он введет всех в дом.

– Ну, старый мечтатель, – шепнула Дезирэ, ущипнув его за руку, – веди графиню наверх в гостиную и предложи ей вина. Помни, что ты должен пить за наше здоровье.

– А разве есть вино? – спросил он с блуждающей улыбкой. – Откуда оно появилось?

– Как и все прочие хорошие вещи, мой дорогой тесть, из Франции, – ответил Шарль со всегда готовой шуткой.

Они говорили друг с другом на языке согретой солнцем страны, и этот язык обосабливал их от всего остального общества.

Но когда Себастьян снова обратился к старой даме, которая продолжала припоминать подробности своей давнишней свадьбы, то заговорил по-немецки и предложил ей руку с натянутостью, которая внезапно появилась у него вместе с переменой языка.

Они поднялись по истертым временем ступеням и вошли в высокую резную дверь, над которой какой-то благочестивый ганзейский купец написал священные слова, в которые, по-видимому, свято верил: «Если Бог в доме, то нет нужды в ином страже». Но подкрепил свое верование необычайно крепкими болтами, замками и решетками на всех окнах.

Горничная в воскресном платье, погрозив детям кулаком, закрыла дверь за последним гостем. В том, что касалось Фрауэнгассе, событие было исчерпано. Из открытого окна доносились только тихий гул спокойных голосов, звон стаканов при произнесении тостов да звонкий смех самой невесты. Дезирэ продолжала держаться с оптимизмом, хотя ее муж теперь плохо помогал ей в этом, после того как по Пфаффенгассе проехала пыльная дорожная карета, которая играла роль буревестника по всей Европе.