Читать книгу Черное колесо. Часть 2. Воспитание чувств, или Сон разума - Генрих Эрлих - Страница 2

Они ехали в Москву в одном поезде – Олег с дедом Буклиевым в первом вагоне, Ульяшин в последнем. Один ехал, чтобы открыть новую страницу своей жизни, другой – чтобы закончить первую часть и в развязке получить ответы на события давно минувших дней. Так они и двигались все эти три недели параллельными курсами к разным целям, даже бывали в одних и тех же местах в одно и то же время, лишний раз подтверждая мистическую связь их судеб, но так ни разу и не столкнувшись друг с другом.

* * *

Планируя поездку в Москву, Володя рассчитывал остановиться в гостинице, но мать решительно воспрепятствовала:

– И не думай! В приличное место не устроишься и изведёшь кучу денег на грязный многоместный номер с удобствами в коридоре. Только к тёте Фире! С родственниками познакомишься, им будет приятно, а то они уж сколько лет мне выговаривают. Будешь нормально питаться и от похождений и подвигов немного воздержишься, – многозначительно сказала Мария Александровна, – сейчас составлю список, чтобы, не дай Бог, никого не забыть, приготовлю всем подарки. И прошу тебя – не маши руками! Семья – это самое главное в жизни, а у нас с тобой, кроме них, никого не осталось.

Если у Володи и оставалось в глубине души какое-либо недовольство решением матери, даже когда он нажимал кнопку звонка квартиры Шмуклеров, то всё испарилось от жара встречи. Казалось, что всё семейство только и ждало его звонка – дверь немедленно распахнулась, один мужчина выхватил у него сумки из рук, второй решительно втащил его в прихожую, в которой с раскрытыми для объятий руками стояла очень пожилая полная женщина. Не дав себе и пяти секунд на разглядывание гостя, она закричала:

– Это он, наш дорогой Владя! Вылитый дед, вылитая Ревекка, не знаю кого больше! Дай я тебя обниму, единственного мужчину в нашем доме!

Предупреждая её движение, Володя сделал несколько шагов навстречу двоюродной бабке и буквально поймал её на грудь. Он несколько недоумевал: никто никогда не говорил ему, что он похож на деда, да и сам он не улавливал ни малейшего сходства; если уж кто и походил на его бабку Ревекку, известную ему по единственной выцветшей свадебной фотографии, так это вон та девушка лет двадцати, стоящая в дверях комнаты; его «единственность» никак не согласовывалась с наличием двух вполне здоровых мужчин, встретивших его на пороге, причём эти мужчины никак не выказывали своей обиды, а весьма доброжелательно смотрели на него. Вдруг Володя почувствовал, что рубашка намокла у него груди, там, куда уткнулась головой бабка, и её руки скользнули вверх и ласково провели по его лицу, волосам, и от этого ему вдруг стало так хорошо, как не было, наверно, с самого далёкого детства, даже что-то непривычно защипало в глазах. Он обхватил бабушку за плечи и, склонив голову, поцеловал её седую макушку.

Когда бабушку Фиру, наконец, усадили в кресло, она, не снижая темпа и голоса, начала представление семейства.

– Познакомься с этими молодыми оболтусами, – кивнула она в сторону мужчин, – им нужно на работу, поэтому их надо быстрее отпустить.

Молодым оболтусам было под пятьдесят. Ефим-Фима, с плешью, просвечивающей сквозь аккуратно, волосок к волоску, уложенные волосы, и мелькавшими при широкой улыбке золотыми мостами на зубах, был заместителем директора крупного обувного магазина. Яков-Яша, с седеющими непослушными кудрями и прокуренными зубами – доцентом в каком-то институте, название которого Володя прослушал. Яша был мужем Нелли, старшей дочери бабушки Фиры, а их младшая дочь Лера была той самой девушкой, которая присутствовала сейчас в комнате и которая с некоторой натяжкой была похожа на бабушку Ревекку. Фима был мужем Риммы, младшей дочери бабушки Фиры, Римма не смогла приехать утром – «она очень извиняется!» – но обязательно будет вечером, когда вся семья соберется вместе. У Володи голова пошла кругом. Как почувствовав это, бабушка переключилась на зятьёв, давая им указания перед уходом.

– Так, Яша, ты купишь торт, но только без кремовых розочек – у меня печень! А ты, Фима, принеси две бутылки вина, одну сухого, только грузинского, а другую сладкого, лучше всего, мускату, как в прошлый раз. И не опаздывайте!

После этой небольшой передышки бабушка опять переключилась на Володю, обратившись к нему с неожиданным вопросом:

– Надеюсь, ты ещё не женат? И хорошо! Пора тебе в Москву перебираться, поближе к делу и родне. А мы уж тут тебе подберем невесту, хорошую девочку, а не какую-нибудь шиксу, – тут бабушка замолчала и внимательно посмотрела на Леру, как будто высчитывала степень родства.

Этот взгляд не ускользнул от внимания молодых людей, они переглянулись, улыбнулись и пожали плечами: старый человек, не обращай внимания – а я и не обращаю.

Давая Володе время обдумать заманчивое предложение, бабушка вернулась к хозяйственным делам, не забывая давать некоторые пояснения Володе.

– Нелли, позвони Капланам (Капланы – это родители Яши), позови их на вечер, пусть прихватят бутылку водки. Липкиных я уже предупреждала (Липкины – это родители Фимы), но ты всё равно позвони им, напомни и скажи, чтобы захватили «Киевский» торт, они всегда могут его достать.

Володя с улыбкой отметил про себя подспудную справедливость заказов бабушки. Семье Капланов торт и выпивку и семье Липкиных торт и выпивку, но Липкиным, у которых сын заместитель директора большого обувного магазина, заказ подороже и дефицитнее.

– Как ты думаешь, Фая сможет прийти? – осторожно спросила бабушка у Нелли.

Та только пожала плечами: «А я знаю?»

– Фая – моя старшая внучка, дочка Нелли, – пояснила бабушка Володе, – вышла замуж по собственному разумению, больше скажу, неразумению. Теперь она имеет сына Яшу, пьяницу мужа и ужасную фамилию Кривонос, сплошное недоразумение. Вот что значит неправильно выбрать спутника жизни, – продолжила она матримониальную тему, которая увлекала её всё больше.

День и вечер пролетели незаметно. За столом Володя раздавал подарки, и каждый подарок восторженно рассматривался, передавался по кругу, все восхищённо цокали языками и закатывали глаза. Володя поразился предусмотрительности матери – она учла всех, даже Капланов и Липкиных, никто не остался обделённым, лишь подарок Фае так и остался лежать в его сумке.

* * *

А в это время Олег сидел в кресле и читал «Похождения бравого солдата Швейка». Зачем читал, было не совсем понятно, потому что знал он эту книгу почти наизусть. В их кругу было две культовые книги, точнее говоря, три: «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок» Ильфа и Петрова и вышеупомянутый «Швейк» Гашека. Они пришли на смену «Острову сокровищ» и «Трём мушкетерам», все щеголяли цитатами из этих книг и получалось, что там можно найти остроумный и глубокомысленный ответ на любой из жизненных вопросов.

Олегу было, с одной стороны, скучно, от настоящего, с другой стороны, тревожно, за будущее.

Всё шло вроде бы хорошо и по плану. На вокзале их встретил солидный, хорошо одетый мужчина лет пятидесяти, представившийся Иваном Петровичем или как-то так – Олег плохо запоминал имена, и отвёз их в красивый высокий дом на проспекте Мира, рядом с которым краснела буква «М» одноимённой станции метро. В большой квартире на пятом этаже дед Буклиев немедленно попал в объятья ветхой сухонькой старушки, как впоследствии выяснилось, Ольги Григорьевны, родной младшей сестры Николая Григорьевича. Олег тоже получил свою порцию приветствий, хотя и гораздо более сдержанную, без объятий.

Потом был чай, скорее, даже завтрак с бутербродами с прекрасной, невиданной в Самаре колбасой, и с сыром с огромными, с трёхкопеечную монету, дырками. Иван Петрович, оказавшийся сыном Ольги Григорьевны, плотно закусив, убежал, сославшись на неотложные дела, и старики погрузились в обсуждение своих семейных дел, Олегу непонятных и потому неинтересных. Выяснилось, что Николай Григорьевич не был в Москве пятнадцать лет – срок, пока неподвластный разуму Олега, так что всяческих новостей, радостных и скорбных, было много, и Олег откровенно скучал, меланхолично уминая бутерброды. Впрочем, один раз Ольга Григорьевна обратилась и к нему, поинтересовавшись, куда он хочет поступать, а услышав, что в университет, на химический факультет, небрежно заметила, что химический – тоже факультет, ее внук Евгений, который сейчас спит, тоже учится в университете, на экономическом, и им будет полезно пообщаться.

К полудню в дверях гостиной возник высокий худощавый парень, с взлохмаченной головой и в цветастых трусах.

– Пардон, – сказал он и исчез.

– Это Евгений, – коротко пояснила Ольга Григорьевна, – сдал сессию, теперь отсыпается. Завтра он уезжает в Крым, так что э-э-э Олегу, – вспомнила она, наконец, имя, – будет очень удобно, отдельная комната, где ему никто не будет мешать готовиться к экзаменам.

Евгений вернулся минут через двадцать, уже умытый, приглаженный, в какой-то немыслимой футболке и шортах, скептически посмотрел на оставшийся бутерброд, и бабушка с неожиданной для её возраста резвостью вскочила со стула, устремилась на кухню и принялась готовить какую-то особенную яичницу, с грудинкой, помидорами и луком.

Евгений умял богатырскую порцию, удовлетворённо кивнул головой и, не обращая внимания на разговор стариков и в то же время чуть понижая голос, чтобы хотя бы по громкости выделиться из него, обратился к Олегу.

– Поступать приехал?

– Поступать. На химический.

– Неплохой факультет. Лучше, чем биологический, где у меня двоюродный дед профессорствовал до последнего времени. Я-то сам на экономическом, – пояснил он, давая понять, что это совсем другой уровень.

– Вот, думал, сегодня документы подать, – робко сказал Олег.

– Сегодня уже поздно, – Евгений посмотрел на напольные часы, – пока доедешь… Это тебе не Урюпинск…

– Куйбышев, – поправил его Олег.

– Да хоть Питер! – оборвал его Евгений. – Час туда, то да сё, только время зря потеряешь. Поезжай завтра с утра.

– Завтра – последний день, – напомнил ему Олег.

– Документы принимают у всех, кто хочет.

Олегу послышалось, что он добавил, что не все, кто хочет, поступают, но это только послышалось. Оптимизма ему это не добавило.

– Пошли, покажу тебе мою комнату, – сказал Евгений, – я завтра уезжаю в Судак, в Крым, – пояснил он, – хорошая компания подобралась, оттянемся на полную катушку. А свою комнату временно завещаю тебе. Сегодня поспишь на раскладушке, а завтра располагайся в моей кровати, бельё матушка сменит.

Вечером за столом собралась вся семья – Ольга Григорьевна, Иван Петрович, Ирина Игоревна, его жена, и Евгений. Дед Буклиев сидел на почётном месте, развлекал общество рассказами из их совместного с «бабушкой» детства и, надо сказать, неплохо развлекал. Чего стоит, например, его рассказ о сборе рыжиков. Дело в том, что во времена доисторические, точнее говоря, доистматериалистические, французы поставляли в Россию разные чуждые ей напитки, ну, там, «Вдову Клико» и прочие шипучие вина, отличавшиеся от кваса несколько большим содержанием алкоголя. В ответ русские оборотистые купцы наладили поставки во Францию нашего исконного, экологически чистого и гораздо более полезного для здоровья продукта – маринованных рыжиков. Но так как с упаковкой в России всегда было напряжённо, то рыжики поставлялись в тех же самых бутылках из-под французского шампанского, которые использовались в качестве возвратной тары. Проблема была в том, что рыжик должен был входить целиком в горлышко бутылки и, естественно, без затруднений выходить из него. Задача сбора столь малых объектов была не под силу взрослому населению, и им промышляли в основном дети, в том числе и молодые Буклиевы, Николай Григорьевич и Ольга Григорьевна.

Олег было скучновато, потому что он уже неоднократно слышал этот рассказ, как и другие озвученные дедом байки, Евгению же было скучно по жизни, эти рассказы мало того что не интересовали его, так еще и вопиюще противоречили той науке, которую он уже целый год изучал в университете. Поэтому Евгений тихо шепнул Олегу:

– В шахматы играешь?

– Играю, – радостно ответил Олег, ожидая, что Евгений немедленно расставит фигуры на доске.

Вместо этого Евгений поманил его рукой, они, тихо притворив входную дверь, вышли из квартиры и отправились в долгую прогулку.

– Здесь есть отличное место, – пояснял Евгений, – запоминай дорогу: вышел от нас, через переход на другую сторону, и дальше по этой улице. Пересекаешь трамвайные пути, идешь прямо, тут Самарский переулок…

– Надо же, Самарский! – воскликнул Олег. – Куйбышев раньше Самарой назывался. Забавное совпадение!

– Кто бы мог подумать! – отмахнулся Евгений. – Итак, доходишь вот до этой маленькой калиточки и попадаешь в парк ЦДСА, Центрального дома Советской Армии. Там с той стороны театр, – продолжал он, уже шагая по аллее парка, – но ты туда можешь даже не ходишь, дрянь-театр, а вот тут, недалеко от пруда, есть шахматный клуб.

Павильон шахматного клуба и вся площадка перед ним, заставленная столиками с разграфлёнными шахматными досками, была усеяна людьми, возрастом от десяти лет до неопределимости, какие-то пары сидели в глубокой задумчивости, другие яростно били по шахматным часам, некоторых окружали восхищённые молчаливые поклонники, у других столиков вспыхивали ожесточённые споры. Евгений помахал рукой знакомым у разных столиков, протиснулся в самый угол открытой площадки, представил Олега: «Мой кузен из провинции, показываю достопримечательности Москвы», – сгонял пару партий и, воскликнув: «Какие попки!» – устремился за двумя девушками, продефилировавшими вдоль павильона. Олег тоже сыграл несколько партий, но, непривычный к блицу, проиграл, каждый раз «на флажке» в лучшей позиции, и, раздосадованный, отправился домой, точнее говоря, искать дорогу к дому.

Ирина Игоревна без лишних вопросов проводила его в комнату Евгения, где уже стояла застеленная раскладушка. Олег, порывшись на полках, нашёл уже упоминавшегося «Швейка» и погрузился в чтение.

* * *

Володя проснулся поздно – солнце било в самый верх прорези штор, блаженно потянулся на мягкой кровати, пружинисто вскочил, несколько раз крутанул руками и присел, разгоняя застоявшуюся кровь, оделся, потрусил в ванную и, освежённый, появился на кухне. Бабушка Фира, тетя Нелли и Лера только его и ждали, в этом приятном обществе Володя провел целый час за завтраком.

– Сегодня Лера поведёт тебя в Пушкинский музей, – безапелляционно провозгласила бабушка.

– Я поведу тебя в музей, сказал мне сестра, – процитировал с улыбкой Володя. – И рад бы, особенно в Пушкинский, но не могу. Сегодня, дорогая бабушка, у меня дела. Дела, связанные с моей учёбой, с учёбой на юридическом факультете.

– Да-да, – сказала бабушка понимающе, – юридический – это серьёзно. Это достойная профессия для хорошего мальчика.

Она хотела сказать «еврейского», но почему-то запнулась.

– Надеюсь, что ты не задержишься и вечером будешь дома. Лера обещала испечь пирог! – чувствовалось, что бабушка Фира не оставила своих матримониальных планов.

– Пироги – моя слабость, – искренне сказал Володя и отправился в прогулку по Москве.

Собственно говоря, до вечера ему нечего было делать. Первая из намеченных встреч могла состояться не раньше восьми вечера в ресторане «Урал» на Маросейке. Некий авторитетный человек в Самаре (если мы ещё не успели рассказать о нём, то расскажем чуть позже) дал Ульяшину эту наводку, объяснив, что если кто и сможет рассказать ему правду о процессе брата, так это Владислав Михайлович, он же Крез, который регулярно ужинает в вышеупомянутом ресторане «Урал», всегда за четвёртым столиком, в углу у окна.

Ульяшин погулял по Москве, посетил Красную площадь, прошелся по Горького, даже заглянул в Третьяковскую галерею, естественно, не в Пушкинский музей – этот, как он понял, его не минует. Ближе к вечеру, изучая подробную карту Москвы, он обнаружил отсутствие улицы Маросейки. Но он недолго расстраивался. Поймав такси, он буркнул водителю: «На Маросейку, к „Уралу“», – и тот, не дрогнув, повёз его какими-то переулками и через пятнадцать минут подкатил к уютному ресторану в глубине дворика на улице Чернышевского.

Все провинциальные способы проникнуть в ресторан решительно пресекались солидным швейцаром, поэтому Ульяшину пришлось произнести ключевые слова: «Мне к Владиславу Михайловичу». Ничто не дрогнуло в лице швейцара, но жест, брошенный метрдотелю, не остался без внимания Володи, поэтому последнему он свою просьбу обратил с большей уверенностью. Метр склонил голову, поинтересовался его именем («Ульяшин, от Мотыля», – небрежно бросил Володя) и удалился. Через пять минут Володя был со всем почётом препровождён к столу (четвертому в ряду у окон, Володя специально посчитал), где в полном одиночестве сидел немолодой, изысканно одетый человек, равнодушно, даже несколько презрительно посматривавший на битком забитый зал.

– Чем могу служить? – с неожиданной вежливостью обратился он к Ульяшину, указывая ему на стул напротив.

– Моя фамилия Ульяшин…

– Это я уже знаю.

– Я от Мотыля, из Самары.

– И это я уже знаю.

– Мотыль мне сказал, что вы можете рассказать мне о моём брате.

– А-а-а, вот откуда мне знакома ваша фамилия. Да, был такой человек, не наш, но честный фраер. Вы его родной брат? – и, дождавшись подтверждающего кивка: – Ему не пофартило, попал под паровоз, но вёл себя достойно. Всё это, конечно, по слухам, процесс был хотя и открытый, но никого туда не пускали, а уж из тюрьмы, тем более такой, репортажи не передают. Но кое-что доносилось. Он никого не сдал, хотя, честно говоря, общался с редким дерьмом, не за столом будет сказано. И Там, в последние дни, вёл себя достойно, не плакал, не юзил, не писал покаянные письма.

– Так вы считаете, что ему просто не повезло? – спросил Ульяшин.

– Да, конечно. Это изменение статьи задним числом наделало большого шороху в наших кругах, эдак ведь любой может при детской статье попасть под вышку. Но больше этого не повторялось, и мы успокоились. Есть ещё один момент. Следователь, который вёл его дело, важняк из Генпрокуратуры, Шилобреев Иван Пантелеймонович, он конечно сука, как и все они, но справедливая сука, лишнего не навешивал, но и то, что можно было нарыть – нарывал. Под меня тоже копал, целых два раза, но… но это не важно. Если он передал дело в суд, значит, там был, как они говорят, состав преступления, а дальше началось то, что я определил словом «не повезло».

Ульяшин не знал, что сказать, и надолго замолчал.

– Да не расстраивайся ты так, – сказал Владислав Михайлович, переходом на ты как бы показывая, что серьёзный разговор позади, – выпей, закуси. Жизнь дается один раз, и неизвестно, когда и как она прервётся.

Ульяшин, не кобенясь, выпил стопку водки, подцепил кусок балыка на закуску – хороша была рыбёха! Владислав Михайлович стал мягко, но с заметным интересом выяснять у Володи о его житье-бытье, тот отвечал как есть. Через полчаса Ульяшин обнаружил перед собой шашлык по-карски, весьма недурной, графинчик с водкой тоже освежили.

После трёх стопок, насытившись, Ульяшин рискнул задать Владиславу Михайловичу следующий вопрос.

– Этот важняк, Шилобреев Иван Пантелеймонович, до него, поди, не доплюнешь?

– Отчего же? Кормит уток у пруда в парке ЦДСА, Центрального дома Советской Армии, ежедневно с часу до трёх. Его помели из Генпрокуратуры, надо полагать, за то, что не вешал лишнего. Диалектика! Милый такой, безобидный старичок, хотя, какой старичок – чуть постарше меня. Хочешь с ним встретиться? Так будь осторожнее – без хрена съест.

* * *

– Хорошо, что в Москву приехали поздно, – мелькнула совсем посторонняя мысль, когда Олег сел за парту в ожидании варианта экзаменационного задания, – тут последние несколько минут не знаешь, как протянуть, всего колотит, а ещё пару лишних дней в Москве – вообще дошёл бы. Ну, давайте, давайте! – подгонял он мысленно дежурных.

Олег действительно очень волновался. Когда он решил все задачи и по привычке засёк время, то оказалось, что прошло целых пятьдесят минут, просто ни в какие ворота не лезет, пожурил он себя. Он тщательно проверил решения, потом переписал всё начисто, без единой помарки, стараясь писать печатными буквами, чтобы уж ни у кого никаких сомнений не возникло. Ещё раз всё прочитал, на листочке с условиями задач написал свои ответы и положил листок в карман, посмотрел на часы – прошло час сорок с начала экзамена. Обвёл взглядом аудиторию – сплошь склонённые головы над шуршащими листами бумаги, лишь одна дежурная бдит, вытянув шею и чуть поводя глазами из стороны в сторону. Олег сложил бумаги, резко выдохнул, встал и направился к дежурной. Та с некоторым сожалением посмотрела на него. «Уже сдался! А жаль, симпатичный парень». «До свидания», – донеслось до неё. «Всего хорошего, – ответила она и подумала, – какое там свидание! Была бы девушка, могла бы ещё приехать на следующий год попытать счастья, а этот куда-нибудь в другой вуз поступит, не в армию же идти».

Олег стоял на ступеньках Химического факультета, смотрел, немного прищурясь от бьющего прямо в глаза яркого июльского солнца, на сквер с памятником Ломоносову, на устремлённый в чуть выцветшее на солнце небо шпиль Главного Здания, и блаженно улыбался.

«Всё! – пело в него в душе. – Дело сделано! Блеск, чистая пятёрка! Год титанической работы, пусть не год, пусть полгода работы, – милостиво согласился он, – но всё равно год ожидания, и полтора часа подвига!»

Простим Олегу такие громкие слова. В его состоянии он мог нагородить чего-нибудь и похлеще. Так, обычное юношеское хвастовство и, признаем, глупость. Эка невидаль – год работы и ожидания против полутора часов пикового напряжения! Вон спринтер, пятнадцать лет тренировок ради десяти секунд главного финала, и только один из восьми взойдёт на вершину пьедестала. Олегу было пока невдомёк, что, в сущности, вся наша жизнь состоит из подготовки к некоему предназначенному нам деянию, главному деянию нашей жизни. Именно эта подготовка, а не деяние, и является подвигом, хотя все считают наоборот, ослеплённые яркостью и кратковременностью деяния. Уж тем более этим верхоглядам не понять, что тяжела даже не подготовка, какой бы длительной и изнурительной она ни была, а сомнения. Что работа? Время летит, руки и голова заняты, к вечеру так умаешься, что только бы до подушки добраться – хорошо! А вот когда ворочаешься всю ночь без сна, когда гложет тебя червячок сомнения, с годами всё сильнее: а туда ли ты идёшь? а не ошибся ли ты? и если это так, то кому всё это нужно? и зачем тогда так убиваться? Какая сила нужна, чтобы при таких мыслях продолжать идти своей дорогой! И какое мужество, чтобы, осознав ошибку, начать всё сначала, бросить накатанную колею и с прежним упорством взяться торить целину.

Но ещё более тяжкое, чем сомнения, испытание – испытание ожиданием. Есть люди, которые рождаются с сознанием того, что им суждено совершить в жизни нечто яркое, грандиозное, такое, что останется с памяти людей. С детства их подвиг представляется им как нечто доброе, светлое и ведущее к благу всего человечества. Жизнь зачастую вносит свои коррективы, и оказывается, что на роду им было написано совершить величайшее злодейство, но как бы то ни было, то первое предчувствие их не обманывает и в памяти людей они остаются. Что им суждено, они не знают, и им остаётся только ждать некоего знака, который призовет их на предписанный им подвиг. Их так и называют – «ожидающие». В процессе ожидания они могут чем-нибудь заниматься, чем-нибудь очень даже общественно полезным, но потомков мало интересует, чем они занимались до своего подвига, да и после него тоже. Потомки даже готовы им простить, если они вообще ничем не занимались ни до, ни после. Вон Илья Муромец, лежал себе на печи тридцать лет, сопел в две дырочки, потом встал, взял копье булатное и освободил славный град Чернигов от басурманской осады. Другой, тот же Добрыня Никитич, сызмальства упражнял тело в военных искусствах, бросался грудью на всех ворогов, с завидным постоянством набегавшим на Русь, а выслужил место хоть и одесную, но все же с краю от главного героя – Ильи Муромца.

А кто-нибудь задумывался над тем, каково было богатырю все эти тридцать лет ожидания? Вот она сила, Богом данная, чувствуется во всём огромном теле, а куда и когда её приложить? Не землю же, право, пахать, как отец, не для того рожден! И трепетать от любой вести о нашествии ворогов, прислушиваться, а не раздастся ли Голос, но нет зова, нет знака, без него, знать, справятся, можно ещё поспать. А ведь мог и вообще не дождаться своего часа, в избе ли угорел бы, или отец прибил бы – тридцатилетним лежанием на печи даже ангела можно довести до смертоубийства. И тогда бы Илья Муромец попал, вероятно, в народный эпос, но уже как величайший лежебока, по сравнению с которым его тезка, Илья Ильич Обломов, представляется суетливым живчиком.

Но что удивительно: все наиболее славные подвиги совершаются именно такими «ожидающими». Более того, только они и совершают настоящие подвиги, то, что совершают остальные, можно назвать какими угодно высокими словами, но до подвига они не дотягивают, и если мы позволили себе использовать это слово, то только пойдя на поводу у нашего героя и под влиянием его излишне эмоционального восклицания. И масштаб свершений по мере перехода от ожидающих к мужественным, затем от несгибаемых к упорным постепенно сокращается и сходит на нет у тех весьма многочисленных людей, которым не свойственны столь высокие моральные качества. Что достаётся им в удел? Чем компенсирует им всеблагой Господь их неспособность потрясать Вселенную и переворачивать жизнь? Счастьем, простым человеческим счастьем.

Всего этого Олег пока не знал. Всё у него было впереди: и упорный многолетний труд на пути к цели, и мучительные ночные сомнения, и мужественные решения, разворачивающие течение жизни в новом направлении, был даже период «ожидания» в самом что ни на есть классическом, муромско-обломовском варианте. Всего этого было в избытке, поэтому, вероятно, Всеблагой и не додал ему в жизни кое-какую мелочь, ту самую, простую человеческую.

А пока Олег блаженствовал. Казалось, всё напряжение последнего года схлынуло с него в считанные минуты, захватив с собой и минимально необходимые жизненные силы, мышцы расслабились до старческой дряблости, сердце, готовое всё утро выпрыгнуть из груди, стало ухать редко, как бы задумываясь после каждого удара, а во внезапно опустевшей голове раздавался лёгкий перезвон колокольчиков, очень приятный и навевающий сладостную дрёму. Он даже не понял, как доехал до дому. На миг очнулся в прихожей, коротко бросил на немой вопрос деда Буклиева: «Всё в порядке», – добрёл до кровати, рухнул, как сражённый боец, в полном обмундировании, и немедленно заснул.

Он хотел бы проснуться в утро объявления результатов, но до него было ещё очень долго, в приёмной комиссии сказали, что дня три, а то и четыре, которые надо было как-то занять. Радовало, что у Николая Григорьевича в Москве оказалась неожиданно обширная родня. Помимо уже упоминавшейся Ольги Григорьевны, был ещё брат Василий Григорьевич, были ещё две племянницы, дочери скончавшегося недавно Ивана Григорьевич, того, кто профессорствовал на биологическом факультете. Всех их дед с Олегом по очереди посетили, везде их принимали очень мило, поили чаем, выпивали по рюмочке за встречу. Олега в его состоянии даже не очень задевало, что всё внимание было обращено на деда, к нему же относились не пренебрежительно, нет, конечно, такого себе эти воспитанные люди никогда бы не позволили, но как-то равнодушно. Да и у Олега при встрече с ними в душе не шевельнулось ничего, хоть отдалённо напоминавшего родственные чувства, и, расставаясь с ними, он немедленно выбрасывал их из головы, чтобы уже никогда более не переступать порог их дома.

Все эти встречи проходили днем, потому что родственники Николая Григорьевича были людьми далеко не молодыми, и вечера у Олега оставались совершенно свободными. Тут весьма кстати оказался шахматный клуб в парке ЦДСА. Там под залог паспорта давали шахматы и часы, ребята, с которыми Олега познакомил Евгений, радушно приняли его в свою компанию, и он на протяжении нескольких часов без устали «гонял блиц». Точнее говоря, для усталости, чтобы ни о чём не думать, чтобы, придя вечером домой и прочитав пару-тройку глав «Швейка», погрузиться в сон.

Вы спросите, а почему Олег не готовился к следующему экзамену? Дело в том, что он таки получил золотую медаль, облоно выполнил свою часть договора. И эта медаль давала ему право поступления в любой вуз страны при условии сдачи профилирующего экзамена на пятёрку. На химическом факультете таким экзаменом была письменная математика. Олег был настолько уверен в безукоризненности своего решения, что не мог заставить себя взяться за учебники. Точнее говоря, он вставал утром, раскладывал перед собой Ландау с Лифшицем и Ландсберга, тупо прочитывал несколько страниц, понимал, что он ничего не понимает, и захлопывал учебники.

Но ведь он был в Москве, спросите вы, столько всего интересного вокруг, почему он никуда не ездил? Ведь вот Володя Ульяшин, несмотря на свои весьма специфические дела, осмотрел все основные достопримечательности, не только Пушкинский музей, но и забытое властями и народом Царицыно. Не до того Олегу было! «Москва со всеми красотами – это потом, мне ведь жить здесь, как минимум, пять лет, вот тогда-то и облажу все уголки, истопчу все переулки-закоулки, посещу все музеи, театры и концертные залы, всё потом», – так он думал и искренне в это верил.

* * *

Шилобреева Ульяшин вычислил сразу. Действительно, милый, безобидный на вид старичок, кормит уток, не спеша отламывая кусочки батона и бросая их в пруд, подальше от скопища уток, чтобы те, расталкивая друг друга, устремлялись к подачке. Вот только под костюмом угадывается тренированное когда-то тело, да и взгляды, бросаемые иногда по сторонам, поражают непенсионной остротой.

– Добрый день, Иван Пантелеймонович, – обратился к нему Ульяшин, привалившись рядом к невысокой чугунной загородке.

Старичок окинул его внимательным взглядом, бросил очередную порцию хлеба уткам и лишь потом ответил:

– Не имею чести.

– Ульяшин.

– Э-э-э.

– Владимир Ильич.

– Понятно.

Шилобреев неторопливо закончил кормление уток, вытряхнул крошки хлеба из полиэтиленового пакета и, аккуратно сложив его, положил в карман лёгкого летнего пиджака. Жестом пригласив Ульяшина, он направился к лавочке, весьма кстати освободившейся неподалеку.

– Значит, за правдой приехали? – спросил он, уютно устроившись на лавочке и сложив руки на животике. – Узнав кою, собираетесь вершить суд быстрый, справедливый и, естественно, беспощадный.

Ульяшин промолчал.

– Как вы вышли на меня? – спросил Шилобреев, удовлетворенно кивнув.

– Навели добрые люди, – ответил Ульяшин.

– Мир не без добрых людей, – согласился Шилобреев, – они рассказали вам обо мне? Претензии есть?

– Претензий нет. Есть вопросы. О некоторых деталях.

– Какие детали?! Ваш брат был виновен! Все представленные мне улики были бесспорны, и, кстати, ваш брат ничего не отрицал.

– Кем представлены?

– Хм, молодой человек, вопрос по существу! Комитетом государственной безопасности – вас удовлетворяет такой ответ?

– Вполне. А вас не удивило, что КГБ преподнёс вам на блюдечке готовое дело?

– По-разному бывало, – протянул Шилобреев.

– А вы, значит, с радостью вцепились и раскрутили, – продолжал давить Ульяшин.

– Вы мне активно не нравитесь, молодой человек, – сказал после долгой паузы Шилобреев, – у вас в глазах какой-то нехороший блеск, он мне напоминает наших чекистов тридцатых годов или комсомольцев-добровольцев тех же лет. Я, да будет вам известно, ни во что не вцеплялся и ничего не раскручивал. Дело было совершенно ясным, более того, на меня никто не давил, никто мне не звонил, и я с абсолютно чистой совестью передал дело в суд.

– А потом? – тихо спросил Ульяшин.

– А что потом? – раздражённо бросил Шилобреев. – Мое дело – передать дело в суд, дальше не моя епархия. Хотя, конечно, странно всё произошло. Статья-то была плевая, я так думал, брат ваш получит меньше всех, лет пять, да и то как повезет. А вышло сами знаете как.

– Что же вы не вмешались?

– Я бы, может быть, и вмешался, но меня буквально перед рассмотрением дела направили в длительную командировку на Дальний Восток, там в Приморском крае… ну, в общем, месяца полтора просидел. А уж когда вернулся, поезд ушел.

– Все чистенькие, все в белом! – с ненавистью сказал Ульяшин и уставился невидящим взглядом в пруд.

Шилобреев внимательно посмотрел на него, прикидывая в уме какие-то варианты.

– Очень вы раздражены, – заметил он тихо через несколько минут, – но не по назначению. Я вам сказал, что дело было передано из КГБ, будь вы в здравом рассудке, вы бы поняли, что истинная подоплёка дела известна только им. Я, конечно, мог бы назвать вам какие-нибудь фамилии сотрудников КГБ, задействованных в этом давнем деле. Если бы вспомнил. Но я их не помню. Но вот одного человечка я помню. Именно он передал ту злосчастную пачку долларов вашему брату. Был главным свидетелем на процессе, свидетелем – потому что раскаялся, понимай, донёс, а может быть, и того больше. Фамилию сказать?

– Почему вы мне это рассказываете?

– У меня к нему личный счет. Не такой, как у вас, но всё же существенный – для того, чтобы освободить ему карьерную лестницу, меня выперли на пенсию.

– И что вы ждёте от меня?

– От вас, молодой человек? От вас обоих! Жду, что вы сожрёте друг друга!

Ульяшин достал ручку и записную книжку, Шилобреев продиктовал ему фамилию и адрес, и они расстались, не сказав больше ни одного слова.

* * *

Вячеслав Вячеславович Мельников пребывал в самом радушном состоянии духа. С некоторой завистью признаемся, что и мы на его месте пребывали бы в этом самом, знакомом нам больше по описаниям состоянии. Сын-первоклассник надежно блокирует тёщу на даче, жена вчера уехала в Сочи, его же самого неотложные дела задержали в столице. Но эти дела ни в коей мере не препятствовали его намерению оправиться на закрытые корты (не в том смысле, что под крышей, а закрытые для неприобщённых) и сыграть там микст в паре с очаровательной девушкой, чьи недвусмысленные авансы позволяли надеяться на полновесную и незамедлительную оплату. Да и во всём остальном у него был полный порядок, в точном соответствии с заслугами и положением отца, так что в чём-то и его, Вячика, положение можно было назвать заслуженным.

Конечно, он не был, пока не был, следователем по особо важным делам Генпрокуратуры, но Шилобреев Иван Пантелеймонович нисколько не преувеличивал, объясняя причины своего собственного увольнения. Карьерная лестница не терпит пустоты, все ступеньки заняты, и для того чтобы определить на одну из них, пусть и в самом низу, нового человека, необходимо выпихнуть кого-нибудь другого. Недальновидный руководитель выкинет самого беззащитного с одной из низших ступенек и утвердит на его месте нового протеже. И получит в результате одного довольного и множество недовольных, потому что к уволенному прибавятся и все вышестоящие, справедливо усматривающие в чужаке непосредственную угрозу их положению. Опытный аппаратчик выберет жертву где-нибудь на верхних ступеньках, такая жертва всегда есть на заметке, нужна только благоприятная ситуация, чтобы удовольствие от расправы совместить с пользой для себя. Жертва устраняется, все нижестоящие поднимаются на одну ступеньку и освобождают ту, ради которой и затевается вся эта комбинация. В результате множество довольных и лично благодарных, а на единственном недовольном поставлен жирный крест.

Вот в таком радушном настроении Вячеслав Мельников вышел из подъезда и, слегка помахивая супердефицитной импортной сумкой со специальным отделением для ракеток, направился к своей новенькой «девятке». Что за наглость?! На низком капоте сидел незнакомый рыжеватый парень и угрюмо смотрел на приближающегося плейбоя. И тут радушное настроение сыграло с Мельниковым плохую шутку – не оценил он парня, да и крикнул совсем не грозно: «Тоже мне лавочку нашёл! Давай проваливай, и чтобы я тебя больше около нашего дома не видел».

Свою ошибку он осознал позже, уже сидя на водительском сидении с заломленной назад левой рукой. Вообще, рабочая у него была правая, но что с ней делать в таком положении.

– Всё, всё, хватит, – хрипел Вячик, – нужны деньги – забирай, даже сумку можешь забрать. Даю десять минут форы.

– А мне спешить некуда, – спокойно сказал Володя, это был, конечно, он, – мне поговорить охота. Есть пара вопросов.

– Ты кто?

– Ульяшин. Слышал, поди, такую фамилию?

Вячик фамилию вспомнил, хотя и с некоторым трудом. Давняя была история, он её постарался вытравить из памяти. Крепко его тогда подцепили, ничего не оставалось, кроме как сделать всё, как велели. Потом нехорошо получилось, жаль парня, но он же не знал, что так получится. Да даже если бы и знал! Сашка сам виноват, думать надо было! Да и у него пятнышко в личном деле осталось. Хотя с годами понял Мельников, что пятнышко в биографии карьере не вредит, а во многих случаях даже помогает, если, конечно, пятнышко заметно только немногим высокостоящим. Никто из руководителей не любит рыцарей без страха и упрека, вроде, хороший работник, но в самый ненужный момент вдруг упрётся рогом, попрёт на принцип, и нет с ним никакого сладу.

– Ну, положим, слышал, – нехотя процедил Вячик.

– Тогда рассказывай.

– Что рассказывать?

– Всё как было, то и рассказывай, – сказал Володя и слегка придавил руку.

– А что тут рассказывать? – вяло возмутился Вячик. – Вызвали куда надо, объяснили, что делать, дали пачку долларов, я передал её Александру и попросить передать дальше, кому было указано. А потом всё честно рассказал следователю.

– Честно – это о том, как вызывали куда надо?

– Это не имело к делу никакого отношения!

– А что имело? Ведь не для своего удовольствия гэбэшники эту провокацию затеяли?

– Откуда мне знать?! Поначалу думал, под моего предка копают. Оказалось – нет, сразу отстали.

Ульяшин отпустил руку и выскользнул из машины. Вячик помассировал руку, вместе с кровотоком к нему возвращалась его злобность.

– В порошок сотру! – прошептал он в спину Ульяшину, чуть приспустив стекло.

– Кишка тонка! – Ульяшин резко развернулся и приник к дверце машины. – Хоть ты и Мельников, но горазд молоть только языком. А вот я, придёт время, тебя за яйца подвешу. Запомни! Живи – и помни! Помни – и жди!

Что-то такое мелькнуло в глазах Ульяшина, что Мельников ему поверил, полностью и безоговорочно. Со временем это впечатление стёрлось, но вспыхнуло вновь с ужасающей ясностью через много лет. Он, генеральный прокурор России, лежал на спине абсолютно голый, со связанными руками и ногами на бетонном полу в каком-то подвале. Какие-то люди суетились вокруг него, прилаживая к вделанному в потолок крюку блок и перекидывая через него толстую, миллиметра в три, проволоку. И до того, как чужие руки приподняли его дряблые, но ещё вполне работоспособные гениталии, он понял, что ему предстоит. «Нет!» – закричал он. «Ишь как завизжал, – усмехнулся один из мужчин, заматывая проволоку вокруг основания гениталий. – Звон своих должников не забывает. Давай, ребята, вира помалу!» Острая боль пронзила Вячика, его тело изогнулось дугой и вот уже голова и пятки оторвались от пола, но почти сразу раздался какой-то чавкающий звук и Вячик рухнул обратно на пол, проволока качнулась над ним и сбросила ему на грудь, к самому лицу какой-то кровавый кусок плоти.

– Экая незадача – сорвался! – Да, недолго повисел! – Чего делать-то будем? – Было сказано – подвесить. Больше никаких указаний не было. Так что пусть лежит. Начальство разберётся, – слышал он угасающим сознанием. Жизнь медленно вытекала через рану в паху.

Господи, какие страсти! Совсем они здесь не к месту. Они из другой оперы, точнее говоря, из другой части романа. У нас сейчас всё больше разговоры, размышления, светлые надежды, воспитание чувств. Обещаю впредь не забегать вперёд.

* * *

Олег получил маленький жизненный урок, урок «ожидания». Результаты экзамена обещали объявить на третий, максимум четвёртый день. Олег вставал рано утром, приезжал в университет загодя, час нарезал круги вокруг приемной комиссии, едва открывались её двери, врывался внутрь. Дежурившие в комиссии молодые девушки только посмеивались: «Не переживай, до следующего экзамена точно сообщат! Нетерпеливый абитуриент пошёл!»

Такого не было никогда – результаты экзамена сообщили только на девятый день, за день до экзамена по физике. Олег к этому дню похудел на пару килограммов и перестал адекватно реагировать на происходящее. День на пятый он решил проверить свои решения, нашел пару ошибок и впал в ступор, потом проверил все ещё раз и успокоился, ближе к вечеру начал проверять всё по новой, нашёл ещё ошибки и опять впал в ступор, опять проверил, убедился в правильности решения, изорвал в мелкие клочки все бумажки и отправился в шахматный клуб. Там был полный сбор – ждали комментария какого-то международного мастера по поводу первой партии матча Фишер – Спасский. Эта тема уже много недель не давала покоя всему населению Страны Советов, не говоря уже о поклонниках шахмат. Восхищение гением Фишера, онемение перед его феерическими победами, даже над непробиваемым Тиграном, вступали в непреодолимое противоречие с советским патриотизмом, признаться в котором в то время не считала зазорным даже весьма продвинутая молодёжь. Кто кого, мы их или они нас – так ставился вопрос. Одиннадцатого июля всё встало на свои места – игра Фишера вкупе с комментариями международного мастера вызывала лишь недоумённый смех в павильоне, все праздновали нашу победу, чуть подпорченную разочарованием в недавнем кумире. «Так проходит земная слава», – подумал Олег по-русски, отчасти для того, чтобы нам было проще его понять, а отчасти потому, что всё это было очень созвучно его настроению.

Николай Григорьевич, утомлённый встречами с родственниками и небывалой жарой в Москве, уехал домой. Олегу стало совсем тоскливо – не с кем словом перемолвиться. Неявка Фишера на очередную партию лишь усугубила его депрессию – даже этот сдался, куда уж нам… Пойду завтра, куплю билет…

Четырнадцатого с утра Олег приехал в университет, ни на что не надеясь, но с портфелем, полным учебников. Перед приёмной комиссией клубилась толпа абитуриентов, сгущавшаяся к щитам, на которых были проставлены оценки за письменный экзамен. Зрение у Олега было отличным, он выхватил свой номер, закрашенный красным, не веря себе, протиснулся сквозь толпу, убедился в результате и, как заправский регбист, рванул назад. Он прижимал портфель, как мяч, к груди, но, вырвавшись на свободное пространство, подкинул его вверх и громко крикнул: «Я-а-а! Я – в университете!» – и ещё долго прыгал вокруг, вызывая немалое изумление прочих абитуриентов и понимающие улыбки проходивших мимо сотрудников факультета.

* * *

Промаявшись в раздумьях всё утро, Володя решил, что он ничего не теряет, если попробует встретиться с академиком Александром Николаевичем Несмеяновым – никаких других зацепок у него не оставалось. Первый этап поисков не составил труда: метро «Университет», совсем близко от станции – высокий шпиль, ни с чем не спутать, а уж когда подошёл поближе, то на фронтоне дальнего из двух отдельных корпусов-близнецов, узнаваемого даже сквозь десятилетнюю дымку, зорко выхватил: «Химический факультет». На обширном сквере, обрамляемом главным зданием университета и двумя выстроенными в том же стиле корпусами естественных факультетов, сновало множество людей, преимущественно молодых парней и девушек приблизительного одного возраста, находившихся в состоянии истерического возбуждения, как лошади перед стартом забега за главный приз. Среди этой толпы абитуриентов попадались женщины среднего возраста, с разбросом от сорок до шестидесяти лет, с неизменными объёмистыми сумочками в руках и с одинаково озабоченным выражением на лице. Озабоченность их была вызвана не опасениями за результаты будущих экзаменов (в глубине души многие из них желали своим чадам, особенно девочкам, скорейшего провала – оно и хорошо, дома в педагогическом институте куда как спокойнее!), а боязнью потерять ребёнка в этом муравейнике. Так они все и кружили вокруг памятника Ломоносову, вокруг четырёх фонтанов, вокруг многочисленных ухоженных клумб, иногда присаживались на освободившиеся лавочки, но долго высидеть не могли, разве что съедали бутерброд из мамочкиной сумочки или, выхватив оттуда же учебник, клещом впивались в какой-нибудь параграф, но почти сразу отваливались – полна черепушка, ничего больше не лезет.

Володя неспешно шёл через толпу, развлекаясь угадыванием, кто откуда приехал в храм науки. Не совсем бесплодное развлечение, потому что подтверждение догадкам являлось немедленно. «Чё я тоби хутарила?!» – на весь сквер восклицала черноволосая, широкобровая матрона, и цветастое кримпленовое платье с расплывающимися мокрыми пятнами подмышками начинало устрашающе потрескивать под напором выдающейся плоти. «А я чё? Я ничё», – басил ей в ответ меланхоличный детина, поглаживая рукой чуть более заметные, чем у матери, усики и придавая им приличествующее мужчине направление – подковой вниз. Володя удовлетворённо кивал и переключался на другой объект.

Так он добрался до монументального входа в корпус химического факультета, но не стал заходить, а несколько минут постоял у дверей, наблюдая через стекло, что происходит внутри. Перед вахтёром стояло несколько абитуриентов, размахивавших какими-то белыми листочками, две мамаши что-то говорили, слегка отталкивая друг друга, вахтёр же, выставив левую руку как шлагбаум, правой описывал дугу в воздухе, что-то показывая. При этом он милостиво кивал людям, огибавшим эту толпу и показывавшим ему удостоверения, и приветливо улыбался тем, кто ничего не показывал и, наоборот, милостиво кивал вахтёру. Похвалив себя за предусмотрительность, Володя извлёк из заднего кармана джинсов свой студенческий билет в обложке неопределённого багрово-коричневого цвета, зажал его в руке, изобразил на лице нечто, соответствующее, по его мнению, глубоким научным раздумьям, и уверенно двинулся внутрь здания. Выброс руки с предварительно раскрытым удостоверением, короткий кивок – и он в огромном холле, теперь, не задерживаясь, дальше, куда угодно, хотя бы этой лестнице наверх.

На втором этаже Володя выбрал спокойную пожилую женщину и, подойдя к ней, вежливо спросил: «Извини, пожалуйста, не подскажете, где я могу найти академика Несмеянова Александра Николаевича?» Женщина посмотрела на него как на сумасшедшего, но всё же ответила: «Вам нужна кафедра органической химии. Северное крыло. Третий, четвёртый и пятый этажи», – и на всякий случай рукой показала ему направление.

Исходя из своего не очень богатого опыта, Володя полагал, что кафедра это кабинет заведующего с расположенной по соседству комнатой, заставленной письменными столами, где преподаватели обычно пили чай в перерыве между занятиями, и ещё одной комнатой для практических работ, если таковые были предусмотрены учебным планом. При этом количество разных табличек и указателей с названием кафедры неизменно превышало количество комнат. Здесь же Володя обошёл три длиннющих Г-образных коридора и не обнаружил ничего подобного, кроме многочисленных мемориальных досок и лаконичных табличек «М» и «Ж». Опять нужна была помощь аборигена, но коридоры поражали пустынностью, особенно на фоне людского волнения сквера и входного холла. Наконец показался молодой человек, целеустремлённо двигавшийся по коридору. На лице его было точно такое же выражение, которое столь успешно надел на себя Ульяшин при входе на факультет. «Настоящий ученый», – подумал он и решил обратиться к нему с вопросом. Заметим в скобках, что это выражение соответствовало состоянию глубокого похмелья, и целью устремления молодого человека была некая неопределённого возраста лаборантка, материально ответственная за казённый спирт, но как бы то ни было «настоящий ученый» выхватил из витиеватой фразы Володи ключевое слово «Несмеянов» и ткнул пальцем вдаль по коридору, затем загнул его углом и назвал номер комнаты.

Ульяшин нашёл требуемую дверь, ненавязчиво постучался и, не дождавшись ответа, потянул её на себя. За письменным столом у окна сидел чрезвычайно худой человек, ростом и худобой напоминавший артиста Николая Черкасова, но с совершенно другим типом лица – широким и костлявым, если такое определение вообще может быть применено к лицу. Седеющая голова была наклонена над шахматной доской с расставленными в течении партии фигурами, слева лежала развёрнутая на последней странице газета, и мужчина удивлённо переводил глаза с газеты на доску и обратно. Заслышав скрип двери, он поднял голову, мельком окинул взором Ульяшина и удивленно провозгласил: «Но этого не может быть! Вы только посмотрите, молодой человек! Это взятие пешки на а2 непозволительно даже третьеразряднику, а тут – Фишер!» Создавалось впечатление, что мужчина целое утро ждал кого-нибудь, что поделиться с ним этой сногсшибательной новостью.

– Боюсь, что я не смогу в полной мере оценить ваше удивление, так как мало понимаю в шахматах, – сказал Володя, – извините, что отвлекаю вас от столь увлекательного занятия, но я ищу академика Александра Николаевича Несмеянова.

Столь простое желание вызвало у мужчины шок, превосходящий удивление от ошибки Фишера.

– Видите ли, молодой человек, Александр Николаевич в связи с большой занятостью посещает кафедру не очень часто. Насколько мне известно, ближайший по времени визит намечен на первый четверг октября. Если вы по поводу аспирантуры, то вам следует обратиться…

– Я по личному вопросу, – прервал его Ульяшин.

– По личным вопросам академик Несмеянов принимает только личных сотрудников, да и то не всех, а только тех, о чьих личных делах он осведомлен лично, – при этом глаза мужчины задорно блеснули, вероятно, от удовольствия от сотворённой фразы.

– Лично я не имею чести быть личным сотрудником Александра Николаевича, но имею основания полагать, что он лично осведомлен о моих личных делах больше, чем лично я, – незамедлительно парировал Ульяшин.

– Неплохо, молодой человек, вполне, – мужчина поднялся и неожиданно протянул руку, представляясь: – Несмеянов, Николай Александрович.

– Владимир Ульяшин, – сказал Володя, отвечая на рукопожатие, и почувствовал, что рука собеседника чуть дрогнула.

– Присаживайтесь, Владимир, как вы сказали, Иванович? – сказал после некоторой паузы Несмеянов, делая приглашающий жест рукой.

– Ильич, – с вежливым поклоном уточнил Володя, подавив раздражение от такой дешёвой проверки.

– Значит, брат Александра Ильича. Младший. Понятно, – задумчиво протянул Несмеянов.

– Вы знали Сашу? – быстро спросил Володя.

– Знал, конечно. Достойный молодой человек… был. Нет, нет, – Несмеянов жестом остановил юношу, – я ничего толком не знаю. Помню, что отец писал какие-то письма, даже пробился на самый верх, к Самому, но между ними были тогда свои сложности, в общем, ничего не получилось. Очень он был расстроен всей этой историей, да и все мы страшно переживали. А уж когда… – он махнул рукой и неожиданно спросил: – Выпить не хотите?

Пить Володя совершенно не хотел, но он догадался, что сидевшему напротив него немолодому человеку это необходимо, а пить в одиночку не позволял обычай, и он согласно кивнул головой. На столе мгновенно появились высокие тонкостенные химические стаканчики и стеклянная фляжка с ярко-красной жидкостью. Выпили, не сговариваясь, не чокаясь и молча. Несмеянов прикрыл глаза, как бы прислушиваясь к реакции организма на первую утреннюю дозу, Володя же, наоборот, расширил их, так что всё вокруг расплылось, и он погрузился в воспоминания.

– Несмеяновка, – пробормотал он через несколько минут.

– А вы откуда знаете? – изумлённо спросил Несмеянов, радуясь смене темы.

– Лет десять назад мы были здесь с матерью, навещали Сашу. Нас принимали в каком-то большом кабинете, там ещё рядом была аудитория уступами, как на стадионе или в цирке, и движущаяся доска. Был ваш отец и ещё один мужчина, Юрий Андреевич, если не ошибаюсь, такой шарообразный.

– Жданов, – поясняюще.

– Жданов? – удивленно поднимая брови.

– Угу, – подтверждая предположение.

Казалось, выпитый напиток установил между ними некую подсознательную связь, и немногие произносимые вслух слова были лишь кратким конспектом их мысленного диалога.

– Может быть, к нему?

– Не поможет. Во-первых, он в Ростове, ректор в университете. Во-вторых, ничего не добьётесь, не та школа.

– Тогда, всё же, может быть…

– Я попробую поговорить с отцом. Он будет в Москве через десять день, проездом. Позвоните мне.

Несмеянов коряво начеркал памятную записку: дату, время, телефон.

– Удачи.

– Спасибо вам.

* * *

В назначенный день и час Володя немного дрожащей рукой набрал номер телефона, указанный в записке.

– Добрый вечер. Могу ли я поговорить с Николаем Александровичем?

– Добрый вечер, – ответил усталый женский голос, – а кто, извините, его спрашивает?

– Ульяшин.

– Владимир Ильич?

– Владимир Ильич.

– Николай Александрович просил вас срочно перезвонить ему по телефону…

Ульяшин записал номер на предусмотрительно приготовленном листке бумаги и вновь накрутил диск. Диалог повторился в точности, даже женский голос казался таким же усталым, но в конце раздалось: «Одну минуту», – и вскоре в трубке раздался хрипловатый голос Несмеянова-младшего: «Добрый вечер, Владимир Ильич. Можете ли вы подъехать немедленно в Университет?»

– В Университет? – с удивлением спросил Ульяшин, автоматически посмотрев на часы. – Да, на квартиру Александра Николаевича, – пояснил Несмеянов-младший.

– Буду через полчаса! – радостно воскликнул Володя.

– Поспешите, у вас не так много времени. Записывайте, как найти, адрес у всего Университета один – Москва, Ленинские горы, МГУ.

Будь на месте Ульяшина другой молодой человек, тот же Олег, его бы подавили и сбили с толку и само местонахождение квартиры – в боковом крыле главного здания Университета, и важный вахтёр при входе, и вид академической квартиры. Володя же, как мы знаем, видал виды, поэтому спокойно прошёл вслед за Николаем Александровичем в кабинет.

– Ульяшин-младший, – представил его Несмеянов-младший.

Академик с недовольным видом оторвал глаза от какой-то бумаги, лежавшей перед ним на столе, и окинул юношу взглядом.

– Владимир, – добавил Ульяшин.

– Совсем не похож, – констатировал академик, игнорируя Володю и обращаясь к сыну, – не та порода, если в данном случае вообще позволительно говорить о породе.

Николай Александрович прижал костлявые плечи к ушам, отметая какую-либо свою причастность к этому феномену природы, но при этом ухитрился укоризненно покачать головой, не соглашаясь со столь резкой нападкой. Возможно, последний жест повлиял на Несмеянова-старшего, и он сменил раздражение на сварливую милость.

– Вы, молодой человек, несколько выросли с тех пор, как мы виделись в последний раз, – пробурчал он.

Володя молча поклонился. Это понравилось академику.

– Надо признать, что наша предыдущая встреча протекала в более благоприятной обстановке. Д-да! Как мать, Мария Александровна?

– Спасибо, хорошо, по возрасту. Даже чуть лучше.

Александр Николаевич хмыкнул и помахал рукой, призывая сына оставить их одних.

– Как я понял, вы что-то хотите узнать. Что?

– Правду.

– Правду?! А она вам нужна? Вы об этом подумали? Вам что, легче будет жить, если вы узнаете эту так называемую правду?

– Легче не будет, возможно, тяжелее, но я должен знать, – твёрдо смотря в глаза Несмеянова, сказал Володя, – вы не думайте чего, я уже большой мальчик, я тут в Москве за последние дни со многими людьми поговорил, включая следователя из генпрокуратуры, которые вёл дело брата, Шилобреев, может быть, слышали такую фамилию…

– Так вас интересует правда о смерти вашего брата? Я правильно вас понял? – с непонятным облегчением в голосе спросил Несмеянов.

– Только это.

– Что ж! Ваш брат был арестован в результате некой провокации Комитета государственной безопасности. Предполагается, что целью провокации были некоторые руководители нашего государства, которых хотели скомпрометировать через их детей. К моему большому сожалению, ваш брат оказался причастным к этому кругу, я имею в виду детей, и попал в эту мясорубку, из которой выскочили все, кроме него.

– Я встречался с человеком, который передал ему ту злосчастную пачку долларов, – Володя замолчал, глядя в глаза академику, но тот лишь с удивлением и одобрением покивал головой, – я убедил его рассказать мне некоторые детали этой, как вы выразились, провокации. Но он не смог мне внятно объяснить последующего – изменения статьи Уголовного Кодекса и приговора. То же, кстати, относится и к следователю Шилобрееву.

– Объяснение лежит в эмоциональной сфере нашего прежнего руководства, – с излишней готовностью принялся рассказывать Несмеянов, – в том, что позже назвали волюнтаризмом. Кто-то – поверьте, не имеет ни малейшего значения кто – напел Никите Сергеевичу, что многие наши беды связаны с утечкой или изъятием денег из обращения вследствие спекуляций антиквариатом, драгоценностями и валютой. И ущерб от этого несопоставим ни с какими ограблениями сберкасс. Никита Сергеевич по своему обыкновению распалился и дал указание в месячный срок организовать образцово-показательный процесс с обязательным смертным приговором. По неким процессуальным соображениям исполнителям этого указания было проще изменить статью Уголовного Кодекса, чем раскрутить и представить в суд новое дело. Вашему брату просто не повезло.

– А это никак не связано с его отцом? – не отставал Ульяшин.

– С вашим отцом? – сквозь деланное удивление прорывалось напряжение. – Да, я слышал ещё об одной трагедии в вашей семье. Вам и вашей матушке можно только посочувствовать.

Благополучно уведя разговор в сторону, академик замолчал. Потом он вдруг понял, что смотрит на картину на левой стене, и заставил себя перевести взгляд на сидевшего напротив юношу. Тот, казалось, только этого и ждал и, поймав глаза собеседника, тихо сказал:

– Я спросил не о своём отце, о его.

– Так-так, – Несмеянов нервно забарабанил пальцами по столу, – значит, Мария Александровна поделилась с вами некоторыми давними эпизодами своей биографии. Зря!

– Мама здесь ни при чём. Я как-то перебирал домашний архив и наткнулся на всякие документы, свидетельства о рождении и браке, кой-какие другие, сопоставил…

– Вы меня разочаровываете, молодой человек! Раскапываете, вынюхиваете, сопоставляете, высчитываете. И всё это о матери! Поймите, что всем этим вы страшно оскорбили её. Да, был другой человек – эту правду вы хотели узнать?! – но, быть может, ваша мать любила его, а вы начинаете ворошить всё это своими неумелыми молодыми ручонками. Это мерзко! Это всё равно, что подслушивать разговоры, подглядывать в замочную скважину, читать чужие интимные письма.

– Были и письма, – спокойно сказал Ульяшин и остановил жестом готового взорваться академика, – я узнал почерк.

– И как же? – с видимым интересом спросил Несмеянов.

– В собрании сочинений приведена страница рукописи.

– Да, действительно, очень просто. Вы прямо Шерлок Холмс какой-то! На скрипочке, случаем, не играете?

– Немного. И учусь на юридическом.

– Так-так. Я одного понять не могу – зачем вы добивались встречи со мной? Я вам тут столько правд открыл, а вы, оказывается, всё знаете.

– Знал или догадывался – лишнее подтверждение не повредит. Всё, о чем мы говорили до сих пор, это, как вы совершенно справедливо заметили, личное дело моей матери. От вас я хотел узнать только одно – почему погиб мой брат?

– Вы меня утомили, молодой человек. Хотите – слушайте. Насколько я понял, у Никиты Сергеевича был личный счёт к Сталину. Тот году в тридцатом засадил в тюрьму его первую жену, да и о гибели старшего сына ходили какие-то тёмные слухи. Вон он и отыгрался. Но это мое личное мнение. Мне больше нечего вам сказать. Всё, прощайте.

* * *

Тем временем второй наш герой в эйфорическом настроении, слегка приглушённом усталостью, стоял на смотровой площадке Ленинских гор, навалившись грудью на мраморный парапет. После пляски молодого козлёнка, исполненного им у приёмной комиссии, прошло несколько дней, в течение которых он неспешно выполнил необходимые бюрократические формальности: заполнил какие-то бумаги в приёмной комиссии, отметился в секторе военного учёта, записался в поликлинику и прошёл медосмотр. Последнее было несколько удивительным, так как при приёме документов второй по значимости после аттестата зрелости шла медицинская справка, но, видно, в Москве не очень-то доверяли этим справкам, и уже после сдачи экзаменов придирчиво выискивали у новых студентов всякие скрытые болезни, которые расцветут пышным цветом при первом же столкновении с суровым студенческим бытом. Особенно доставалось «белобилетникам», по большей части мнимым, тем, кому их излишне предусмотрительные родители загодя и на всякий случай выправляли освобождение от воинской службы.

Олегу не повезло вдвойне. Основной наплыв ожидался значительно позже, после завершения всех экзаменов, а пока университетская поликлиника поражала пустотой, и врачи, на которых не давили скопившиеся у кабинетов очереди, занимались Олегом обстоятельно и по полной программе. Особенно въедливым оказался хирург, немолодой и некрупный мужчина с неожиданно большими и сильными кистями рук. Он долго мял Олега, прощупывал его позвоночник, потом весьма озабоченно покачал головой: «Похоже на остеохондроз», – и отправил его на рентген. «Конечно, с искривлением позвоночника никак нельзя учиться в университете!» – раздражённо подумал Олег, но – делать нечего! – побрёл в очередной кабинет.

Ещё он прошел тестирование по английскому языку, как сразу объяснили, совершенно формальное и необходимое только для отнесения его к группам начинающих или продолжающих. Преподавательница бегло просмотрела заполненный Олегом листок, задала ему по-английски несколько вопросов, затем завела разговор на какие-то посторонние темы. Олега приучили в школе думать во время разговора по-английски, а не составлять в голове фразы на родном языке, а уж потом ретранслировать их в иностранные, что свойственно подавляющему большинству людей. Поэтому Олег говорил легко и свободно, можно даже сказать, болтал, темы были банальные, и у Олега оставалась даже возможность чертыхаться про себя, естественно, по-русски, другой ячейкой мозга: «Вот ведь пристала! Зануда похлеще этого старичка-хирурга!» В конце концов, преподавательница сказала, что учить его – только портить и зря переводить время, и предложила записать Олега в начинающую группу немецкого языка. Тот немедленно согласился, в его состоянии он согласился бы на что угодно.

Но вот всё позади, в одном кармане лежит вожделенная справка, что он является студентом Химического факультета Московского государственного университета, в другом – билет на поезд до Куйбышева, на завтра, а сегодня можно погулять, осмотреться, как тут и что в районе Университета, где ему предстоит жить в течение ближайших пяти лет. Трудно поверить, но за все две недели, что он практически ежедневно приезжал в университет, Олегу ни разу не пришло в голову обойти Главное Здание. Его лишь немного удивляло, почему этот красивый вход в здание, с колоннами, с широкими и высокими ступенями лестницы, с двумя огромными скульптурными группами студента и студентки[1], почему всё это великолепие носило будничное и несколько непонятное название «Клубная часть».

Теперь он понял – вот он главный вход, с противоположной стороны, ещё более помпезный, но какой-то холодный, ни одна человеческая фигура не оживляла застывший гранит, не сравнить с разноцветным муравейником, вечно копошащимся у «чёрного хода». Олег равнодушно повернулся спиной к главному входу и замер в восхищении перед открывшейся картиной. Влево и вправо привольно, насколько хватало взгляда, раскинулся ухоженный парк с рядами одинаковых, как близнецы, высоких и пушистых елей по периметру. Прямо перед ним отражал небо огромный бассейн, вытянувшиеся в несколько рядов зеленые кувшинки по очереди выбрасывали высоко вверх тонкие струи воды, которые рассыпались на множество искрящихся на солнце капелек. За бассейном раскинулся чуть вздыбленный посередине ковёр гигантской клумбы. И где-то совсем далеко, почти на горизонте, золотились купола кремлёвских соборов и пламенели звёзды кремлёвских башен. Продлевая удовольствие, Олег обошёл бассейн, останавливаясь около каждого бюста, установленного на высоком постаменте, осмотрел все клумбы, улыбнулся: «Маму бы сюда. Есть где разгуляться!» Долго стоял на смотровой площадке, впервые осознавая громадность Москвы (а, казалось бы, всего раз в восемь больше Куйбышева по населению) и несколько скептически посматривая на Москва-реку – этим нас не удивишь, не шире Самарки! Немного поспорил сам с собой, где берег выше: здесь, на смотровой, или в Куйбышеве, у Пушкинского садика. Ни до чего не договорился и решил довериться ногам. Спустился извилистыми тропинками вниз, к самой воде, ноги решили, что здесь всё же повыше будет. «Зато набережная ни в какое сравнение с нашей не идёт. Просто нет никакой набережной!» – уравновесил он. Олег постоял несколько минут у парапета, наблюдая, как в нескольких метрах под ним река бьёт мусором с белыми вкраплениями использованных презервативов в зеленеющий гранит, с удивлением обнаружил, что метрах в ста справа на узкой полоске травы над стекающими в воду ступенями раскинулся импровизированный пляж, усеянный людьми, некоторые из которых с видимым удовольствием бросались в воду. «Сумасшедшие или на солнце перегрелись», – решил Олег и на всякий случай бочком, чтобы не потревожить, обошёл этих людей.

Всего, где был и что видел Олег в тот день, и не упомнишь, но уже в сумерках ноги сами принесли его назад на смотровую площадку – хотелось посмотреть на панораму ночной Москвы, а, главное, ещё раз насладиться видом университета, впитать его в себя на те сорок дней, пока они будут разлучены. Он чувствовал, что университет отныне и на многие годы, конечно, не на пять лет обучения, а именно на многие годы, быть может, на всю жизнь станет и его домом, и его семьёй. Бабушка с дедом, отец с матерью, Аннушка, город Куйбышев, Волга, старая квартира, дача, всё это в его сознании уже отошло в прошлое, было даже немного грустно оттого, что в его будущей жизни им не будет места. Но Олег с юношеской безоглядностью поспешил распрощаться с ними, и вот уже в голове замелькали радужные картинки его будущей жизни, неопределённые, наивные и неизменно счастливые.

А метрах в двадцати от него, точно так же навалившись грудью на парапет, стоял Владимир Ульяшин, и тоже подводил итоги определённому периоду своей жизни, и думал о будущем. Вот только прошлое у него перевешивало. На какие-то мгновения ему становилось от этого страшно, ему хотелось сбросить эти гири, но тут накатывала волна ярости и ненависти, ненависти к Сталину, предавшему и бросившему мать, ненависть к Хрущёву, убившему его брата, ненависть к кагэбэшникам, прокурорам и тюремщикам, с готовностью выполнившим приказ, ненависть к этой партии, перемалывающей людей в таких вот нелюдей, ненависть к этой власти, убившей его отца, и ненависть к этому государству, где ему до конца жизни суждено нести печать прокажённого. Прошлое опять подминало будущее. Отомсти, кричало оно, отомсти им всем, и нет у тебя другого будущего.

Два молодых человека, как Герцен и Огарёв, стояли над Москвой на Ленинских, извините, Воробьёвых горах, и давали клятву честно и беззаветно служить своей цели, отринув мелочную суету, не отступая ни перед какими трудностями. Но стояли они порознь, и цели у них были разные, и жизненные пути их расходились на долгие годы. Нам даже немного жаль, что они так и не заметили друг друга там, у парапета смотровой площадки, не поговорили, не выговорились. Хотя, по большому счету, жалеть надо о том, что через много лет их пути сначала неожиданно пересеклись, а потом сплелись нерасторжимо, до самого конца.