Читать книгу Древо жизни - Генрих Эрлих - Страница 2

Москва, 26 апреля 2005 года, 6 часов вечера

– Масоны, тамплиеры, розенкрейцеры, иллюминаты, раввины, египетские жрецы с их пирамидами, Шамбала и Каббала, Нострадамус и Леонардо да Винчи, пришельцы и йоги, маги и чародеи, Господи, когда же все это кончится?! Когда им это, наконец, надоест?!

Крик израненной души вырвался из приоткрытого окна на четвертом этаже монументального, сталинских времен дома на Ленинградском проспекте возле метро Сокол, пролетел над толпами вечно спешащих и нелюбопытных москвичей, которые даже не расслышали обращенного к ним призыва, затрепетал над книжными развалами, войдя в резонанс с названиями многочисленных книг в ярких обложках, в ужасе отразился от пирамид, пяти- и шестиконечных звезд, серпов, молотов и прочих тайных символов, в изобилии встречавшихся в рекламных плакатах и газетах, убранстве домов и одежде прохожих, денежных купюрах и татуировках, и юркнул обратно в окно. Исторгший этот крик мужчина недовольно покрутил пальцем в ухе, пробормотал: «Что за адский шум! Дома, в собственном кабинете покоя нет!» – и закрыл окно.

Хозяина дома звали Семен Михайлович Биркин, был он среднего роста, сухим и подвижным мужчиной с густыми, высоко взбитыми седыми волосами, об изначальном цвете которых можно было только догадываться. С возрастом было проще – выручала новенькая красная адресная папка с тисненными золотом цифрами 75 над лавровой ветвью. Человек, впервые, как и мы, сталкивавшийся с Биркиным, от такого открытия удивленно присвистывал и начинал внимательнее всматриваться в лицо собеседника, отмечая крупный нос, ясные, хотя и заметно выцветшие карие глаза, землистый, но равномерно землистый цвет лица, не испещренного склеротическими жилками, и, что уж совсем удивительно, нетронутый ряд собственных зубов, такими желтыми могли быть только настоящие зубы после шестидесятилетнего обкуривания.

Профессию же Биркина никто из неосведомленных и случайно попавших в его кабинет людей угадать не мог. Понятно было, что он из старых хозяев квартиры, «новые» ни за что бы не оставили эту мебель советских времен, пусть и добротную. Сразу вспоминалась череда мемориальных досок на фасаде здания: маршал, генеральный конструктор, пара академиков. Случайный посетитель кабинета еще раз исподволь окидывал взглядом фигуру хозяина, отмечал отсутствие выправки и заключал – не из военных. После разглядывания многочисленных фотографий в рамках, покрывавших стену над диваном, отметал предположение о генеральном конструкторе. Лица людей, запечатленных на снимках, были сплошь неизвестными, за исключением легко узнаваемого в любом возрасте Биркина, одеты все были в штатское, иногда весьма вольное, и нигде, даже в отдалении, не просматривалось никаких ракет, подводных лодок, самолетов, танков или хотя бы плюгавенького УРСа.

Оставалась версия академика или, на худой конец, какого-нибудь заслуженного профессора. В ее пользу говорило обилие книг, которым было тесно в трех одинаковых емких книжных шкафах со стеклянными дверцами, и они вытекали наружу, заполнили угол кабинета и уже наползали на письменный стол. Так с книгами обращаются только настоящие ученые.

Разглядывание шкафов с книгами еще более склоняло к выводу, что хозяин квартиры – заслуженный профессор, хотя и непонятно, в какой области. Книги по истории искусств, геологии, филологии, астрономии, мифологии, химии стояли вперемежку, в известном одному хозяину порядке. Так, освоившись, посетитель доходил до крайнего шкафа, забитого книгами в коленкоровых переплетах, являвших все оттенки болотного цвета, с надписями белой краской на корешках, нанесенными неумелой рукой.

«Самиздат», – ностальгически вздыхал посетитель старшего поколения и благоговейно брал заботливо переплетенные тома в руки, но вскоре с некоторым даже возмущением и омерзением ставил их обратно на полку. Это был не самиздат, под новыми переплетами скрывались книги по эзотерике, демонологии, кабалистике, оригиналы и копии, частично на русском языке, с ерами и ятями, частично на немецком, английском, французском, с непривычными, вычурными шрифтами. Но отторжение вызывала не тематика книг, а штамп на титульном листе с горящими синим огнем словами «Комитет государственной безопасности при Совете Министров СССР».

Оставалась, конечно, небольшая надежда на то, что заслуженному профессору удалось какими-то неведомыми путями приватизировать часть спецхрана КГБ, но Семен Михайлович не оставлял себе этой лазейки, чистосердечно признаваясь, что да, служил, всю свою жизнь служил в этой организации, в отделе, занимавшемся оккультными науками и паранормальными явлениями.

– Как же так?! – удивленно восклицал посетитель. – Вы же все годы вашей власти все это гнобили и давили! Даже безобидных гипнотизеров на учете держали.

– И правильно, доложу вам, делали, – спокойно отвечал Семен Михайлович, – и не «вашей власти», а нашей с вами власти, общенародной, – назидательно подняв палец, добавлял он, – мы заботились о душевном здоровье народа, незачем забивать мозги советского человека всякой дурью, отвлекая его от изучения научного коммунизма.

В этот момент ненаблюдательный посетитель, не замечавший иронического блеска в глазах Биркина и ориентировавшийся на сугубо серьезный тон его высказываний, спешил ретироваться. Приметливые же оставались и узнавали много для себя интересного и полезного, сетуя разве что на излишнюю обстоятельность всех объяснений и болтливость старика.

Надо сказать, что в старые времена, несмотря на место своей службы и специфическую специализацию, Биркин был довольно широко известен и именно как специалист по всяким паранормальным явлениям и загадкам истории. Он публиковал, естественно, с санкции руководства, довольно много статей как в научных, так и научно-популярных журналах. Статьи носили, конечно, разоблачительный характер, но сопровождались убедительной аргументацией и, главное, обилием малоизвестных широкой публике примеров, которые и интересовали в первую очередь всех читателей.

Печатался Биркин только в солидных журналах, таких как «Наука и жизнь», «Знание – сила», «Химия и жизнь», «Техника – молодежи», или в центральных газетах, с презрением отметая предложения изданий мелких, особенно, всяких антирелигиозных сборников. Имел тогда Биркин репутацию исследователя серьезного, даже прогрессивного, в совершенстве владевшего не только литературным языком, но и особой его разновидностью, высоко ценимой советским читателем, – эзоповым языком. Статьи эти, помимо известности, приносили Биркину и весьма щедрые гонорары, служившие весомой добавкой не столько к зарплате, и без того приличной, сколько к необходимой всякому настоящему мужчине заначке.

С перестройкой все резко изменилось. Разоблачительный пафос затронул все стороны жизни и только в области оккультных наук и паранормальных явлений он не приветствовался. Солидные издания хирели, а набиравшая силу желтая пресса вываливала на головы ошалевшей от свободы слова публики все новые открытия и дерзко срывала последние покровы с древних тайн. У Биркина волосы вставали дыбом от безапелляционности тона и вопиющей безграмотности подавляющего большинства статей, он писал опровержения, писал и серьезные статьи, где излагал все как есть, не прибегая к эзопову языку, тем более что санкции руководства, за отсутствием оного, получать уже не требовалось.

Статьи Семена Михайловича, лишенные дешевой сенсационности и содержавшие, как и свойственно научным статьям, аргументы pro i contra, пользовались все меньшим спросом, а за ним самим закрепилась репутация ретрограда и мракобеса. Если же и удавалось иногда прорваться в некогда солидные издания, то гонорары были мизерны даже в сравнении с грошовой пенсией, их едва хватало на одну хорошую книгу или бутылку трехзвездочного коньяка, две основные статьи личных расходов Семена Михайловича.

Спасало то, что появился новый узкий круг лиц, где знания и опыт Биркина ценились по-прежнему очень высоко, его приглашали для разного рода консультаций и платили весьма щедро. Но об этой стороне своей деятельности он по многолетней привычке говорил еще меньше, чем о своей службе в КГБ, то есть вообще ничего не говорил.

Но какая-то детская обида на читателей и издателей, отвергнувших его, оставалась и иногда в периоды раздражения прорывалась наружу. Сейчас был именно такой период. Руки Семена Михайловича немного подрагивали, а на щеках двумя пятаками выступил розовый румянец.

– Или вот еще одно слово модное выдумали – код! – Семен Михайлович раздраженно ударил кулаком по стопке новых, в ярких переплетах книг на столе, на корешках которых непременно присутствовало это самое слово. На обложке лежавшей наверху книги из-за чуть сдвинутого в сторону лика Моны Лизы выглядывал безобразный череп. Впрочем, нет, не безобразный, обычный череп, который мог принадлежать и самой благородной Джоконде, и ее служанке-дурнушке из глухой тосканской деревни. – Есть-де некий код, великая древняя тайна, которую некие люди передают из века в век, чтобы объявить ее в день назначенный, а если кто раньше этим кодом овладеет и его разгадает, то ему или власть безграничная над миром, или миру этому конец, или еще что-нибудь столь же апокалиптическое. Вы, Василий Иванович, это читали? – спросил Биркин у своего гостя, показывая ему ту самую книгу с ликом Моны Лизы.

– Не имел удовольствия, – ответил гость.

– И не имейте! – воскликнул Биркин. – Я когда читаю такие книги, рука сама тянется к перу, перо к бумаге, хочется написать, нет, не рецензию, не опровержение, а именно романчик в таком роде.

– Вот и напишите, – с улыбкой сказал Василий Иванович.

– Пробовал, – ответил Биркин и сокрушенно развел руки, – не получается. Точнее говоря, если настраиваюсь на серьезный, строго научный лад, то получается что-то заумное, скучное и неудобочитаемое, я и сам понимаю. А если настраиваюсь на легкий лад, то выходит какая-то пародия. Да и как не пародия?! – вновь загорячился Биркин. – Нет ведь никаких кодов, мне ли не знать! – и тут же, не замечая противоречия: – Да я столько этих кодов расшифровал! – и по инерции дальше: – А сколько выдумал!

– Охотно верю, – вновь с улыбкой сказал Василий Иванович, не уточняя, к какому утверждению относится его вера. Впрочем, если бы Биркин захотел прояснить этот пункт, то Василий Иванович совершенно искренне ответил бы ему, что верит всем трем разом.

Но старый профессор не задал этого вопроса. Он неожиданно осознал, что подхлестывало его раздражение – две стопки коньяка, выпитые за обедом, почти полностью перегорели и настойчиво требовали пополнения.

– Не изволите ли коньячку, дражайший Василий Иванович? – обратился он к своему гостю.

– Семен Михайлович! – укоризненно покачал тот головой. – Страстная же!

– Прекрасно понимаю, глубоко уважаю и искренне сочувствую! – откликнулся Биркин. – Потому и предлагаю на закуску семужку, слабосоленую, во рту тает!

– Благодарствуйте, но увольте, – отвел соблазн Василий Иванович, – а себя вы не стесняйте. Бог простит.

– Конечно, простит, всеблагой и милосердный! Опять же, за что карать-то? Я же ничего не нарушаю. Путникам можно, а «мы в дороге, мы в пути», – неожиданно пропел он, сказал скороговоркой, – и ратникам можно, – и опять бодро запел:

Так напевая, Биркин извлек початую бутылку из книжного шкафа и удалился на кухню, из деликатности, чтобы не смущать постящегося. Василий же Иванович достал из кармана пиджака тонкую белую пластинку, похожую на жевательную резинку Wrigley’s, и положил ее в рот, но не принялся яростно ее жевать, а вроде как легко посасывать. Потом поднялся из кресла и подошел к столу, взял книгу, которую ему показывал Биркин, и начал ее перелистывать, выхватывая отдельные абзацы.

Оказался Василий Иванович мужчиной среднего возраста, с равной вероятностью и слегка за тридцать, и чуть меньше пятидесяти, более точному определению мешала необычная внешность. Был он высок, за метр девяносто, с очень прямой спиной, широкой грудью, узкими бедрами и руками, казавшимися непропорционально длинными из-за тонких продолговатых кистей и длинных пальцев с миндалевидными, ухоженными ногтями. Был он отнюдь не худ, но без малейшего намека на живот. Тело воина венчала голова необычной удлиненной формы, эффект усиливался густой, курчавой и довольно длинной бородой, чуть рыжеватой. Волосы же были стрижены почти под ноль, но не с целью скрыть намечающуюся плешь, как в наше время поступают многие здравомыслящие люди, – волосы топорщились густым и жестким ежиком. Короткая стрижка открывала уши, тоже удивительной формы, узкие и очень длинные. Нос был велик, поболее, чем у Биркина, но совершенно другой лепки, тонкий, острый, немного хищный из-за крутой горбинки, с нервными подрагивающими крыльями, как будто его хозяин постоянно к чему-то принюхивался. В противоположность этому глаза, крупные, карие, поражали безмятежным спокойствием, глубиной и мягкостью и еще какой-то потаенной грустью, которая происходит обычно из великой мудрости или из длинной родословной.

Как бы то ни было, мудрость в облике Василия Ивановича присутствовала несомненно, и, несмотря на фигуру воина, мысль сворачивала на привычную дорогу – профессор или, вспоминая недавний спор о коньяке, священник, и, отталкиваясь от этих слов, устремлялась дальше, рождая что-то невообразимое в наши дни, что-то из прадедовских времен – профессор богословия. Самое удивительное, что это было недалеко от истины, точнее, соответствовало одной из ее граней.

Лишь одна деталь в облике Василия Ивановича немного смазывала впечатление – на средний палец левой руки был надет безобразный, аляповатый перстень, по сравнению с которым золотые печатки «новых русских» выглядели верхом скромности и изысканности. Конечно, вполне возможно, что в стародавние времена, когда вместо твидовых пиджаков носили подбитые соболем кунтуши, а число носимых перстней превосходило число пальцев, этот перстень смотрелся бы весьма органично. Допускаем даже, что если бы мы точно знали, что этот перстень из тех самых, стародавних времен, то мы бы не считали его безобразным и аляповатым, а просто неуместным в наши дни. Но в том-то и дело, что этот перстень никак не мог быть из тех времен, когда носили все натуральное, это непременно был какой-то дешевый искусственный новодел, хорошо, если турецкий, а то и вовсе китайский, потому что таких камней в природе не бывает, они если где и встречаются, то только в Алмазном фонде Московского Кремля или в какой-нибудь королевской сокровищнице, за пуленепробиваемым стеклом, под защитой сверхчувствительной сигнализации и дюжих охранников.

Между тем Василий Иванович закончил просматривать книгу, закрыл ее, прочитал на задней обложке краткие биографические данные автора, понимающе кивнул, положил книгу на место и опустился в кресло. Тут вернулся Биркин, заметно успокоившийся, но не утративший боевого задора, и с порога продолжил обличительную речь против современной литературы. Далеко продвинуться как в тезисах, так и в направлении гостя ему не удалось. Хлопнула входная дверь, по коридору прошелестели легкие шаги, и в кабинет стремительно влетела молодая девушка, высокая, с весьма развитыми формами и тонким породистым лицом, обрамленным пышными каштановыми волосами.

– Привет, дед, – звонко крикнула она и, подойдя к Семену Михайловичу, чмокнула его в лоб, не поднимаясь на цыпочки, – ой, дядя Вася, извините, не заметила сразу, добрый вечер. Ужинали? Нет? Я сейчас чего-нибудь сварганю, – все это скороговоркой.

– Храни тебя Господь, Наташа! – отозвался Василий Иванович, поднимаясь из кресла.

– Матушка, какой ужин?! – воскликнул одновременно с ним Биркин. – Страстная же! Видишь, постимся.

– И коньячком причащаетесь! – рассмеялась девушка. – Ну, не хотите как хотите. Я тогда тоже с вами попощусь. А чем вы тут занимаетесь, о чем разговариваете?

– Да все о кодах, – отмахнулся Биркин.

– Ой, дед, придумай какой-нибудь код. Обожаю!

– Все бы тебе в детские игры играть! – сказал Биркин, с любовью глядя на внучку. – Ну, ладно, так и быть. Вот и Василию Ивановичу будет, надеюсь, интересно, – Биркин ненадолго задумался и начал, чуть подвывая: – Жил-был старый мудрец, пятьдесят лет просидел он в подземелье замка, расположенного на вершине одного из семи заповедных холмов, над древними священными книгами, пытаясь вычислить дату второго пришествия и конца света. К концу первого десятилетия он получил первую цифру – семь. Василий Иванович, вы против цифры семь в этом контексте никаких возражений не имеете? – неожиданно обратился он к своему гостю.

– Ни малейшего, – ответил тот, – только зачем было тратить на это десять лет, это и так всем известно.

– Мудрец не искал легких путей, не доверял расхожим мнениям и решил сам удостовериться, – парировал Биркин и продолжил: – В конце второго десятилетия он открыл вторую цифру, к его ужасу она тоже оказалась семеркой. Неотвратимо приближался судный год, год 1977. Мудрец прожил его в великой тревоге, лихорадочно пытаясь найти путь спасения человечества и ежеминутно ожидая грома небесного.

– Подождите, подождите, – прервал его Василий Иванович, – во-первых, при чем здесь 1977 год? Дату конца света следует отсчитывать от сотворения мира, а не от рождества Христова.

– Не будьте закоснелым догматиком! – воскликнул Биркин. – Как убедительно доказал американский богослов, преподобный Эберхардт Канзасский, всеведущий Господь при сотворении мира несомненно знал о дате пришествия в мир своего сына и изначально заложил в основу потаенного летоисчисления именно эту дату. Поэтому все те, кто многие века пытались расшифровать боговдохновенные книги на основе старого летоисчисления, допускали принципиальную ошибку, что стало причиной их неудач. Вот так-то!

– Надеюсь, этого американского богослова вы выдумали, – сказал Василий Иванович.

– Конечно, выдумал, чтобы не напрягать попусту память, – без малейшего смущения признался Биркин, – но все остальное – истинная правда. Ничтоже сумняшеся трактуют Тору на основе христианского летоисчисления. Или вот наши доморощенные исследователи толкуют Нострадамуса по самопальным переводам на русский. Переводы, естественно, с новофранцузского. А догадайтесь с трех раз, Василий Иванович, на каком божественном языке шифровали свои послания итальянские и баварские иллюминаты 15-16 веков?

– В первой попытке осмелюсь предположить, что на латыни, – ответил Василий Иванович.

– За которой последуют, конечно, древнегреческий и древнееврейский. Другого я и не ожидал. Эх, все равно не угадаете, – рассмеялся Биркин, – на английском, причем в современном варианте. Впрочем, иллюминаты – они такие, они на пятьсот лет вперед зрили.

– Дед, дед, тебя понесло! – предостерегающе воскликнула Наташа.

– Да, ты права, извини. Итак, на чем мы остановились? Ах, да, на том, что Василий Иванович сказал «во-первых». А что во-вторых?

– Вы говорили, что все эти коды заключают в себе нечто апокалиптическое, а тут вдруг этот ваш мудрец ищет пути спасения человечества, – сказал Василий Иванович.

– Не мог же я воспитывать девочку на Апокалипсисе! – с некоторым удивлением ответил Биркин. – И сказки, и игры должны быть добрыми, нести, как говаривали раньше, жизнеутверждающее начало. Вот и сейчас будем спасать по старой памяти. Итак, мудрец в тот страшный год так и не нашел путей спасения, но, благодарение Богу, и гром не грянул. Так что следующие десять лет мудрец потратил на то, чтобы убедиться в том, что никаких других магических цифр не существует, а оставшиеся двадцать – на размышления о том, как из двух семерок извлечь правильную дату конца света. И вот… Какое у нас сегодня число? Ах, да, 26 апреля 2005 года на него снизошло озарение. Первая семерка задавала год – 2005. Вторая – число и месяц, второе мая, 02.05. Ужаснулся мудрец – до конца света оставалось пять дней. А за эти дни требовалось и код разгадать, и предпринять все необходимые действия для спасения. Как тут все успеть?! Тем более что мудрец был очень стар, силы его иссякали и нуждались в немедленном укреплении стопкой коньяка.

– Дед! – воскликнула девушка.

– Надо же, из подкорки вылетело, – удивился Биркин, – но мысль, конечно, здравая. Продолжаю. Тут на помощь мудрецу приходят сорокадвухлетний профессор, специалист во всех мыслимых гуманитарных науках, и, по новомодным законам жанра, смелая привлекательная особа двадцати лет, обладающая невероятными для столь юного возраста познаниями, вкупе с интуицией, здравым смыслом, железной логикой, решительностью, вообще, со всем тем, чем, согласно последним открытиям западных ученых, женщины превосходят мужчин. Ну, у них там, опять же по законам жанра, начинается любовь…

– Дед, не надо о любви! – Наташа поморщилась, как-то болезненно.

– Не буду, не буду, – сконфуженно сказал Биркин, – я так, хотел обрисовать канву событий. А вы о чем задумались, Василий Иванович? Вас что-то беспокоит или мне кажется?

– Меня беспокоит дата, – ответил Василий Иванович, действительно с некоторым беспокойством в голосе, – пасхальный понедельник. Вы ведь эту дату вычислили. И к чему она относится?

– Истинный крест, Василий Иванович, только что выдумал, – сказал Биркин и даже для убедительности перекрестился, но как-то неуклюже, – но вы правы, конечно, тут я маху дал, старею. Очевидно же, что не второго, а двадцатого мая, – он схватил лист бумаги и ручку и написал на них цифры: 20.05.2005. – Обращаю ваше внимание, что во всем двадцать первом веке это единственный симметричный вариант, удовлетворяющий всем условиям. И в двадцать втором тоже будет единственный, 21.04.2104, а вот в двадцать третьем два, 22.03.2203 и 22.12.2212, – он продолжал для наглядности писать даты, – и в двадцать четвертом, и в двадцать пятом, в вот в двадцать шестом – ни одного, не предвидится в двадцать шестом веке конца света, потому что, наверно, и света-то этого не будет.

– Дед! – крикнула Наташа.

– Понял! Итак, ошибся, но очень удачно, даже красиво вышло! Первого мая под крики «Христос воскресе» является он сам во плоти, а в понедельник с утречка, помолясь перед зеркалом…

– Не богохульствуйте! – попробовал урезонить его Василий Иванович, но Биркин уже был весь в сюжете.

– …начинает отделять овнов от козлищ.

– Агнцев от козлищ, – автоматически поправил Василий Иванович.

– Агнцы, ягнята, овцы, овны, все одно, бараны, – заметил как бы в скобках Биркин и понесся дальше. – Много дел предстояло сделать мудрецу вместе с его молодыми помощниками, но в первую очередь надо было разгадать код. Он схватил священную книгу… – тут Биркин подошел к книжному шкафу, одна из полок которого была заставлена разными изданиями Библии, и выдернул первую попавшуюся.

– Вы, дядя Вася, не подумайте чего такого, – поспешно сказала Наташа, примостившаяся на диване поблизости от Василия Ивановича, – деду все равно, из чего код создавать, помню, играли как-то, так он взял мою детскую книжку-раскладушку, типа «Курочки Рябы». В другой раз так и вовсе книжку-раскраску и на одном листе нашел целых девятнадцать масонских символов, выделил их и раскрасил в разные цвета. Жуть во мраке! Я полночи заснуть не могла, все думала, что если они нас так со всех сторон обложили, то уж и в комнату мою проникли и за шторой прячутся.

– Открыл мудрец священную книгу и, руководствуясь снизошедшим на него озарением, нашел нужную строку и прочитал стих… – продолжал между тем завывать Биркин.

– Постойте, постойте, – прервал его Василий Иванович, невольно увлекшийся игрой, – но ведь в другом издании на этом месте окажется совсем другой стих.

– В этом-то вся суть! – с какой-то даже радостью подхватил Биркин. – Помимо кода есть еще его, так сказать, материальный носитель, книга, картина, скульптура или какая-нибудь другая скрижаль. Вот ее-то, не зная кода, и передают из поколения в поколение всякие мудрецы, храмовники, магистры под охраной паладинов, ассасинов и прочих головорезов. Столетиями передают незнамо что, ожидая, вероятно, пока Колумб откроет Америку, потом расцветет там земля обетованная, и в один прекрасный день какой-нибудь высоколобый американский профессор с помощью сверхмощного компьютера разгадает, наконец, тайное послание древних.

Древние-то рассчитывали на что попроще, скажем, на первой странице книги надо найти слово ключевое, в нем букву заветную, воткнуть в это место тонкую спицу и пронзить всю книгу. Все буквы, которые прошьет спица, после необходимых манипуляций и перестановок сложатся в тайное имя Господа или во что-нибудь еще, столь же полезное. А чтобы всяким алчным охотникам до древних тайн неповадно было, эти мудрецы-хитрецы готовят разные обманки и ловушки, от примитивных волчьих ям и хитроумных лабиринтов до высококачественных фальшивок. Книга вроде бы та же самая, но с маленьким дефектом. И вот незадачливый кандидат в сверхчеловеки с вожделением произносит, как ему кажется, тайное имя Господа, а перед ним появляется Князь Тьмы со своими присными, которые выдирают крючьями душу из еще живого тела и волокут ее прямиком в ад. Или наоборот, надеется человек вызвать дьявола и получить из рук его власть над всем миром, а является огненный ангел и тюк его стрелой по темечку. Но у нашего мудреца книга была подлинная, без изъяна. Итак, он отсчитал седьмую страницу с конца…

– Но ведь это почти во всех изданиях будет «Откровение Святого Иоанна Богослова»! – вновь прервал его Василий Иванович.

– Действительно! – воскликнул Биркин, опять с радостью. – Очень хорошо! Апокалипсис – самый для такого случая подходящий текст. Первое, важнейшее слово послания было зашифровано в последней строке на этой странице. Так, странно, стих седьмой, – Биркин несколько опешил, но тут же воодушевился, – вот оно, дополнительное подтверждение правильности расчетов мудреца – вторая семерка! Читаем: и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком.

– И племенем, – продолжил Василий Иванович.

– Нет, «и племенем» уже на другой странице. Собственно последняя строка – это «коленом и народом, и языком». Тут еще вот в чем загвоздка, – пояснил Биркин, – тексты древних, почти все, писались без огласовок, без гласных букв, зачастую без пробелов между словами, у нашего мудреца, слава Богу, не было хоть последней проблемы, ему нужно было просто взять первые буквы каждого слова, естественно, первые согласные буквы. Получаем: к, н, з. Именно эти буквы содержатся в ключевом слове, правда, неизвестно, в какой последовательности и с какими гласными.

– Тут обычно следовал сеанс игры в слова, – тихо пояснила Наташа Василию Ивановичу.

– Но нашим героям все нипочем, все по плечу. Несмотря на то, что их словарный запас превосходит шекспировский раза в два за счет современных идиоматических выражений, они практически с первого раза угадывают нужное слово. Вам, Василий Иванович, при взгляде на эти буквы какое слово первым на ум пришло?

– Князь, – ответил Василий Иванович таким тоном, что как-то сразу поверилось, что именно это, весьма неожиданное слово действительно первым пришло ему на ум.

– Хм, а мне почему-то «закон», – к некоторым удивлением сказал Биркин, – но замечу, что мы оба неправы, в соответствии с современными взглядами и требованиями правильный ответ всегда дает женщина. Итак… – он вопрошающе посмотрел на внучку.

В этот момент неожиданно раздались звуки похоронного марша. Наташа вскочила с дивана, пробормотав нечто такое, что сидевший рядом Василий Иванович предпочел не услышать, и выбежала вон из кабинета, унося с собой и свои проклятия, и скорбные звуки.

– Что это было? – удивленно спросил Василий Иванович.

– Последний Наташин ухажер, она ему недавно отставку дала, а он все не успокоится. Вот она и зарядила на него похоронный марш.

– Что, порчу навела?! – в голосе Василия Ивановича прозвучала искренняя обеспокоенность.

– Да нет, она этим давно, то есть я хотел сказать, вообще не балуется. Это у них телефоны сейчас такие, распознают по номеру, кто звонит, и заложенной мелодией хозяйке сообщают.

– Чего только не выдумает суетный ум человеческий!

– Выросла девочка, – сказал Биркин, тяжело вздыхая, он вообще после ухода Наташи как-то сник и сдулся, – и играет совсем в другие игры.

Они надолго замолчали, размышляя каждый о своем, Биркин даже отлучился на минутку по естественной надобности на кухню, но постепенно разговор опять разгорелся, вернувшись к их обычному литературному спору. И вот уже Биркин вновь горячился.

– Помилосердствуйте, дражайший Василий Иванович, но как же можно выводить сиюминутные события текущей жизни из предшествующей великой литературы? Я не имею в виду книги пророческие, если угодно, боговдохновенные, это больше по вашей части, я говорю о произведениях пусть и великих, но рожденных умом и фантазией грешных людей. Истинно великий писатель не может бегать взапуски с современными событиями, это для газетчиков, как они изображают действительность, вы и сами видите, это даже не моментальная фотография, а изображение в кривом зеркале. Описывать события надлежит с некоторого расстояния, когда уляжется пена, когда прояснятся роль и характер каждого исторического персонажа, когда проявятся последствия их поступков. Вы представьте, к примеру, что Лев Николаевич Толстой писал бы «Войну и мир» как очевидец и по свежим впечатлениям, то есть году в тысяча восемьсот восемнадцатом, когда завершается действие его эпопеи, до декабристов, до Крымского позора, до европейских революций, до реабилитации Наполеона и возрождения бонапартизма…

– Соглашусь с вами, – откликнулся Василий Иванович, – взгляд артиллерийского поручика, победоносно вступившего в Париж, непременно отличался бы от мыслей того же поручика, пережившего Севастопольскую мясорубку.

– Ведь это был бы совсем другой роман, – продолжал между тем Биркин, – возможно, сюжет был бы тем же самым, с теми же самыми сражениями, любовями, браками, смертями, но без того осмысления событий, без того глубокого философского обобщения, что, собственно, и делает этот роман великим. Это не моментальная фотография, не пейзаж, не батальное полотно, это портрет эпохи! Не будь этого, этот роман знала бы сейчас только узкая кучка литературоведов.

– К сожалению, не во всем могу согласиться с вами, глубокоуважаемый Семен Михайлович. Все широко известные произведения, и роман графа Толстого здесь не исключение, по видимости точно описывая происшедшие события, в то же время создают некий миф, который начинает жить самостоятельной жизнью, вторгаясь в настоящее и зачастую определяя будущее. Мысль записанная имеет великую и до конца не выясненную силу, превосходящую силу помышления и слова изреченного. Ваши игры с Наташей отнюдь не так невинны, какими, возможно, кажутся вам. Вы, играя, создаете истории, которые при определенных обстоятельствах могут воплотиться в жизнь. И вероятность этого стократно возрастет, если вы их запишете.

– Непременно запишу! – рассмеялся Биркин. – Все-все-все, о чем мы сегодня говорили. Нарочно, чтобы потом проверить!

– Нижайше прошу вас не делать этого, – сказал Василий Иванович чрезвычайно серьезным тоном, – меня тревожат какие-то мрачные предчувствия. Хотя, возможно, это связано с другим, – он посмотрел на наручные часы и поспешно поднялся, – прошу меня извинить, но вынужден прервать нашу интереснейшую беседу и откланяться. У меня назначена встреча с ближайшим родственником.

– Митя в Москве?

– Объявился.

– Опять с какой-нибудь идеей?

– Это уж непременно! С детства носится со всякими идеями, одна другой вздорнее. Только и молю Господа, чтобы не попал в какую-нибудь историю и еще чего похуже.

– Вы уж его не ругайте, Василий Иванович, вразумите по-братски.

– Именно что по-братски и вразумлю. Палкой! Если, конечно, он соизволит явиться. С него станется!

Василий Иванович уже сделал два шага к выходу, когда дверь кабинета приоткрылась и показалась голова Наташи. Голосом, дрожащим то ли от ярости, то ли от сдерживаемых рыданий, она прокричала:

– Я придумала самое подходящее слово – казнь!