Читать книгу Инь и Янь. Современные рассказы - Генрих Корн - Страница 4

Когда она в первый раз увидела его, он ей совершенно не понравился. И хотя это неприятное знакомство длилось всего мгновение, ей ещё долго после того приходилось отгонять от себя мысленное «послевкусие».

В голове всё время сквозил странный тяжеловесный вихрь, который беспрестанно освежал в памяти мельчайшие подробности знакомства: оно, знакомство, поражало, странно удивляло сначала неожиданностью, потом необычностью и наконец перпендикулярностью относительно всего прежнего.

Но все эти волнующие внутренние достоинства не шли ни в какое сравнение с безнадёжной непривлекательностью внешности. Глаза – вот, что в тот момент определяло всё. И глаза не увидели в нём ничего интересного.

И лишь странный тяжеловесный вихрь не подчинялся всевластным глазам. Поэтому она вынуждена была пережить то необъяснимое «послевкусие». Впрочем, юный возраст (а её тогда поздравляли, кажется, с одиннадцатилетием) позволял с лёгкостью переживать не только «послевкусия», но и «предвкусия» и «вовремявкусия».

На самом пике переживания она сказала сама себе: «Когда у меня появится своя семья, то у меня будет самый-самый лучший муж и самые-самые лучшие дети». И тогда «послевкусие» постепенно потеряло свою силу.

Знакомство продолжилось примерно через год, но не оставило в памяти особенного следа. В четырнадцать она увидела его снова и вопреки самой себе задержала взгляд. Что-то в нём изменилось.

Или в ней. В ней и прежде чего-чего, но равнодушия к нему не было, только теперь равнодушие поменяло градус с минуса на вероятный плюс. Хотя внешне она никак не дозволила этому проявиться. Просто маленькая галочка отложилась где-то в области сердца. Пожалуй, это и стало тем самым главным, основополагающим изменением – глаза больше не имели абсолютной власти. Абсолютную власть имели «галочки» сердца.

На пике переживания «послевкусия» она сказала маме:

– Знаешь, мама, когда я вырасту, и у меня появится своя собственная семья, у меня будет самый-самый… лучший муж и самые-самые лучшие дети!..

– Да, милая, – снисходительно улыбнулась мама.

С тех пор тяжеловесный вихрь больше не оставлял её надолго. «Галочки» в сердце росли, полностью подавив глаза, и глаза искали встречи с ним – источником тяжеловесного вихря. Хотя бы мимолётной. Хотя бы и несколько постыдной. Впрочем, нет – официально не искали. Только очень сокровенно, там – где-то в тёмных зарослях «галочек».

– Да нет же, для меня главное – семья, – заявила она (конечно же, официально) своей лучшей подруге уже в семнадцать. – Отношения между мальчиками и девочками не могут иметь другого смысла. Нельзя себя разменивать. Нужно стремиться к самому лучшему. Если муж будет самый-самый, то и дети тоже станут самыми-самыми.

– А вот я не думаю ни о каких детях, – сокровенно ответила подруга. – Я когда вижу… его, мне ничего не надо. Какая семья? Какие ещё дети? Это когда ещё будет? А он – сейчас. Сейчас – это и есть самое лучшее, а не потом. Если жить в ожидании «потом», непременно потеряешь «сейчас». Я ощущаю его своим «сейчас» и живу. Я не могу ощущать его своим «потом». Для меня это смерть.

– А сколько их будет в таком случае?

– Не важно. Они все – он. Сколько бы их ни было – он один.

– Мне кажется, если всегда будет «сейчас», то нечему быть «потом». Вдруг тогда ни одного не будет?

– Официально? Или сокровенно?

– И так, и так.

– Если ни одного не будет, то значит, твоё «потом» сильнее моего «сейчас». Пока я так не думаю, потому что вижу и ощущаю его каждый день.

И всё-таки в следующий раз – опять где-то через год – ей удалось увидеть его благодаря не официальности и даже не сокровенности, а самой откровенной постыдности.

Это было в безлюдном парке поздней осенью. Она заметила его сразу. В нём уже окончательно умерла необычность, неожиданность же его посерела из-за дождливой грусти, а перпендикулярность больше не шокировала и не обжигала глаза и сердечные «галочки».

Вообще он показался чрезвычайно уродливым, под стать осени, скучным, неинтересным и очень отчего-то однообразным. Но она всё равно стояла и смотрела на него с неуместной для девушки беззастенчивой дерзостью (в чём, конечно, и заключалась основная доля постыдности) – и в нём, таком невзрачном, находила для себя нечто. И, находя, смеялась, а, смеясь, прощала ему и уродливость, и скучность, и неинтересность, и однообразность. Но несмотря на то, что смех её был созерцательно-беззвучным, он смущённо скрылся от неё какими-то суетливыми, неловкими движениями.

Да, как он, оказывается, ко всему прочему неловок и суетлив!.. Но… мужественен. Настолько, что и во всём мире, исходя из её мыслей, ничто не могло уподобиться ему мужественностью. Лишь одна эта мужественность удерживала её внимание к нему, укрепляло её расположение к нему.

Об этом красноречиво говорило сладкое томление внизу живота, отчего глаза стремительно увлажнялись, а сердечные «галочки», казалось, прорывались из тела физически.

Гегемония «животного томления» пришла сама собой, просто появилась из ниоткуда и завладела всем. Власть его была настолько сильна, что тяжеловесный вихрь всегда захлёбывался в огне томления своеобразным и новым «послевкусием».

На выходе из парка её нагнал очень худенький и очень пьяненький молодой человек. Его некрасивое лицо старательно пыталось слепить свои разъезжающиеся черты в кучу относительной собранности.

– Девушка!.. Девушка, как вас зовут?

– Зачем это вам? – обернулась она холодно. – Вы что, со мной познакомиться хотите?

Он тут же растерялся, и его относительно собранные черты лица обречённо разлепились и разъехались.

– Ну, я… это… смотрю… красивая девушка… одна… в таком безлюдном парке…

– И?

– Не боитесь?..

– Вас? Или парк? Нет, не боюсь.

– А парень ваш… или муж… не боится?

– Вы в мужья, что ли, ко мне набиваетесь? Не стоит. Мой муж в отличие от вас будет самый-самый лучший. Извините, я тороплюсь.

Она остановила такси и уехала, а он обиженно и растерянно крикнул ей вслед:

– Ты чё, дура?

Дурой ей случилось почувствовать себя чуть позже – в начале весны. У неё появился молодой человек – такой же худенький, вечно с пивом, с запахом перегара, почти совсем некрасивый, почти совсем несобранный и почти совсем немужественный. И он совершенно не умел выражать свои мысли. Мысли его были или слишком лёгкими, или слишком тяжёлыми, из-за чего они не могли удобоваримо совпадать со словами. Слова непременно разъезжались.

– Слушай, чё мы с тобой, как эти… – растерянно начинал он время от времени. – Может, мы… ну это… а?

– Что?

– Ну чё мы с тобой… как дети, а? Только за ручку ходим… Я понимаю… ты там… девочка… все дела, но надо как-то… это… Чё ты… сама, что ли, не понимаешь?..

– Я понимаю, что я «там» девочка, а ты «там» мальчик. И что?

И он сконфуженно прекращал этот разговор – хмуро мотал головой и покупал в ларьке пиво. А она чувствовала себя дурой. Как-то совсем по-другому ей представлялись отношения между девочками и мальчиками.

– Ты знаешь, мне он, кажется, вообще не нравится, – поделилась она с другой лучшей подругой. – Я смотрю на него и не вижу в нём своего самого-самого лучшего мужа. Я в нём вообще никого не вижу. Мне его просто жалко… как какого-то зверька.

– «Самых-самых» нет, пойми, – горячо всплеснула руками подруга. – Вот я, ты в курсе, скоро выхожу замуж, а меня уже иногда прямо тошнит от моего будущего единственного-ненаглядного. Потому что он далеко не «самый-самый». И я не «самая-самая». И дети у нас, я уверена, будут не «самые-самые». И вообще семья тоже будет самая не «самая-самая». «Самого-самого» не бывает.

– Ну а любовь?

Та заразительно засмеялась.

– Ну да, была любовь. Цветочки дарил. В подъезде однажды всю ночь стоял, меня ждал. Слова красивые говорил. И я тоже… дура… ревела из-за него.

– А теперь?

– А теперь только «это» ему и нужно от меня, больше ничего.

– А тебе?

– Мне много чего нужно, – она снова засмеялась. – А ты как? Была со «зверьком» своим?

– Для меня «это» – очень второстепенно. Я мало придаю «этому» значения. Я просто вижу, что с тем человеком нормальной семьи не получится. Зачем тогда всё «это»? Понимаешь, мне тоже не нужно «самое-самое», если его нет, но нормальное, моё – нужно. А тот человек для меня – не мой и не нормальный.

Через какое-то время ей надоело чувствовать себя дурой, и она бросила того худенького молодого человека. Он в ответ наговорил всяких гадостей – на удивление твёрдо – и очень мужественно пошёл в ларёк за пивом.

Но ей всё равно полегчало. Она ни в чём не винила его. Скорее – себя: что не разобралась вовремя в своих чувствах, что проявила слабость и создала совершенно не нужную связь, что грубо эту связь порвала, что сама не знала, чего хочет…

И всё же, с другой стороны, она получила необходимый жизненный опыт для предотвращения подобных ошибок в будущем, не натворила очевидных женских глупостей и сняла «розовые очки» насчёт мужественности.

И ещё – к ней снова вернулась поколебленная было уверенность в себе. А равно и вера в «самое-самое». Два раза, пока она встречалась с тем молодым человеком, она случайно видела и его – верх своего представления о мужественности, и её чуткий внутренний мир был полон смятения и недоумения. Не ощущалось ни тяжеловесного вихря, ни «послевкусия». И даже само «животное томление» стало потихоньку угасать.

И вот – на волне освобождения и уверенности в себе она опять могла думать о нём без смятения и недоумения, а, оживляя его в своей памяти, вкушать всем естеством тяжеловесный вихрь и переживать «послевкусие» в океане сладости «животного томления».

Но теперь твёрдый слой мужественности, окончательно и бесповоротно прилипший к его навязчивому образу, оброс мягкими эпитетами «нормальный» и «мой». И навязчивость больше никак не тревожила её. Градус поднялся в плюс, и ей даже нравилось думать о нём. Теперь он был не сиюминутностью глаз, не сбивчивым желанием сердца и не естественными процессами «животного томления». Он сидел в голове и лишь иногда выходил оттуда. И всякий его выход сопровождался жарким и восторженным монологом к подругам, маме или папе.

– Папа, он должен быть, как ты! – твердила она горячими устами. – Он обязательно должен быть умным, он обязательно должен быть сильным, он обязательно должен быть… понимающим, чувствующим, негрубым, обязательно – основательным, надёжным, спокойным, с ясностью, с твёрдостью, без легкомыслия, без преукрашивания, обязательно – нерядовым, необыкновенным. Я просто не вижу другого варианта для моей семьи. А для меня семья – это самое важное.

– Да, милая, – снисходительно улыбался папа, глядя на неё добрыми и счастливыми глазами.

По правде говоря, ей иногда становилось очень стыдно из-за всей этой жаркости, восторженности и, самое главное, умственной однообразности.

Когда он ещё находился в глазах, в сердце, внизу живота, внешняя жизнь текла вполне обычно, но голова не умела адекватно выносить его – её сбивала с толку присущая ему перпендикулярность, из-за чего всё начинало казаться параллельным, а внешняя жизнь стремилась течь как-нибудь не совсем обычно.

Тогда ей приходилось принимать успокаивающие лекарства. Одно лекарство называлось словом «семья», другое – словами «муж» и «жена», третье – словом «дети». Всё запивалось вкусной водичкой под названием «самое-самое». Особенного облегчения «лекарства» не приносили, но помогали в одинаковой степени бороться как с перпендикулярностью, так и с параллельностью, и, что важнее прочего, мягко и изворотливо заглушали чувство стыда.

Эти мучения толкнули её в объятья другого молодого человека.

Она познакомилась с ним новой осенью в том самом безлюдном парке, куда её тянуло чуть ли не каждый день с непонятной и непреодолимой силой.

Он нагнал её у самого входа.

– Девушка!.. Девушка, как вас зовут?

– Зачем это вам? – обернувшись, спросила она. – Вы что, со мной познакомиться хотите?

Что ей сразу в нём понравилось, так это дерзость. Он ни капли не растерялся.

– Ну да, хотелось бы. Я смотрю – красивая девушка, одна, в таком безлюдном парке… Не боитесь?

– Вас? Или парк? Нет, не боюсь.

– Меня и не надо бояться. А вот парень ваш… или, может, муж не боится вас одну отпускать?

– Вы в мужья, что ли, ко мне набиваетесь? Не стоит. Мой муж в отличие от вас будет самый-самый лучший. Извините, я тороплюсь.

Она хотела тормознуть такси, но он крикнул вдогонку:

– Так я же и есть самый-самый лучший! Может, проводить вас?

При более пристальном и, по-честному, заинтересованном взгляде, ей понравилось в нём очень многое. И то, что он не худенький. И то, что он собранный. И то, что вполне красивый. И то, что вполне мужественный. И то, что он умело выражал свои мысли. Они были или слишком лёгкими, или слишком тяжёлыми, из-за чего всегда казались перпендикулярными, идеально совпадая с перпендикулярностью в её голове.

– Ну ладно, раз вы настаиваете, то проводите, – сдалась она.

Потом в течение целого месяца её многое тревожило. Тревога не имела одного имени, одного цвета или одного звука. В ней содрогалась многоликость. Проще – всё тревожило. Казалось, земля уходила из-под ног. Казалось, небо давило сверху всей своей крепостью. Казалось, где-то поджидали скрытые угрозы.

Однажды она не могла заснуть, думая о нём и… о нём. Тот тревожил, а этот, как и прежде, витал в голове тяжеловесными вихрями, распространяя везде «послевкусие» и заставляя будоражиться океан сладости «животного томления». И последнее безнадёжно утопало в тревогах, навеянных первым. Он был… в нём. Со всеми эпитетами – «нормальный» и «мой». Мужественно. Она почувствовала это всей своей многоликой женственностью. Они прямо выходили из тревоги и шаг за шагом тревогу уничтожали. И тогда всё разрешилось и встало на свои места.

– Как ты ко мне относишься? – спросила она его при встрече.

– Хорошо.

– А серьёзно?

– Серьёзно.

– Со всей серьёзностью?

– В наибольшем её во мне проявлении.

– Знаешь, – с жаром и восторженностью выдохнули её уста, – я раньше всегда мечтала, что мой «самый-самый» обязательно должен быть умным, обязательно должен быть сильным, обязательно должен быть понимающим, чувствующим, негрубым, обязательно – основательным, надёжным, спокойным, с ясностью, с твёрдостью, без легкомыслия, без преукрашивания, обязательно – нерядовым, необыкновенным. Тогда и семья будет «самая-самая». А для меня семья – это самое важное.

– Да, милая, – снисходительно улыбнулся он.

– А для тебя что важнее – «потом» или «сейчас»? – с тревогой нахмурилась она.

– Для меня важнее «всегда».

– А тебе… – и тревога многократно возросла, – не только… «это» от меня надо?

– Не только.

Её тревога вновь сменилась восторженной жаркостью.

– И ты любишь меня?

– Да, милая, – с улыбкой повторил он.

– Я тоже… – со смущением прошептали её горячие губы, – люблю тебя…

И тогда она сдалась. В глазах гулял тяжеловесный вихрь. В сердце беспрерывными «галочками» гулял тяжеловесный вихрь. В «животном томлении» сладостным океаном гулял тяжеловесный вихрь. В самой голове терзающе гулял тяжеловесный вихрь.

Но все они – и глаза, и сердце, и «животное томление», и даже голова – были презренными холопами перед великим властелином – руками. Только руки могли по-настоящему ощущать «послевкусие», «предвкусие» и «вовремявкусие». Только руки могли владеть всем, что видели глаза, всё, что пропустило через себя сердце, всё, чем томился низ живота и чем терзалась голова.

И руки овладели. Маленькие цепкие пальчики крепко и властно схватили его – тот вожделенный источник мужественности – жарко и восторженно осязая его горячую и упрямую «перпендикулярность», опьяняясь его постыдной близостью и наслаждаясь таковым опьянением. «Послевкусие», «предвкусие» и «вовремявкусие» сошлись в одной точке, и этой точкой был он – уродливый, скучный, неинтересный и однообразный отросток, неловко и суетливо упиравшийся своим горячим и упрямым «сейчас» во влажное лоно сдавшегося «потом».

– Знаешь, когда я в первый раз увидела… его, он мне ужасно не понравился, – сокровенно сказала она немного позднее, когда они лежали в постели обнажённые и утомлённые.

– А потом?

Её руки ответили требовательными прикосновениями к горячей и упрямой «перпендикулярности».

Она уклончиво прошептала:

– Ты у меня самый-самый лучший.

– Кто? Я… или он?

На что, собственно, ей ничего не стоило благоразумно и смущённо промолчать.

Он, «перпендикулярный», в руке, торжествующе источал «послевкусие». А он, «параллельный», под боком, истощённо произнёс откуда-то из тумана тяжеловесного вихря:

– Тебе не кажется, что тобой изначально двигало некое лукавство относительно него? И вообще… всех нас? Нечто совершенно неправдивое пропитало тебя с самого детства насквозь. И ты уже не можешь отделить себя от всего этого неправдивого. Нет, ты не лжёшь. Ты целенаправленно думаешь ложь, считая её правдой. Лукавство вырастило тебя. Оно отложило яйца в каждой твоей мысли, в каждом твоём стремлении, в каждых, даже самых светлых мечтах. А его гнездо ты спрятала в самом-самом святом, что может быть у женщины – в материнском инстинкте. «Потом» превратилось в «сейчас», выдавая себя за «всегда».

– Не знаю… Я знаю, что моё «потом» проиграло…

Через год она вышла замуж и переехала к мужу. Так у неё появилась своя собственная семья. Правда, с детьми она не спешила. Она вообще не говорила слово «дети». Она почти не говорила слово «семья». А вместо слова «муж» в разговоре с лучшими подругами употребляла ласково-пренебрежительное «мой ненормальный».

И лишь один он не потерял своей первоначальной ценности. Более того, где-то глубоко в «самом-самом» святом он стал единственной необходимостью.

Это произошло тогда, когда руки насытились и уступили свою власть «тому», что она именовала средоточием женственности. «Средоточие» диктовало всё и ему не нужны были ни семья, ни дети, ни муж. Только он – вожделенный отросток.

– Я не думаю ни о каких детях, – делилась она с одной подругой. – Я когда вижу… его, мне ничего не надо. Я ощущаю его своим «сейчас» и живу. Я не могу ощущать его своим «потом». Какая там семья? Настоящая семья – это «потом». Для меня это смерть. И муж тоже смерть. Он жизнь – пока это он. А он во всех. Они все – он. Это единственное, что меня останавливает. Я просто боюсь.

А другой сказала так:

– «Самых-самых» нет. Он далеко не «самый-самый». Я не «самая-самая». И дети у нас, я уверена, будут не «самые-самые». И вообще семья самая не «самая-самая». «Самого-самого» не бывает. Ну а любовь… Ну да, была любовь. Цветочки дарил. В подъезде однажды всю ночь стоял, меня ждал. Слова красивые говорил. И я тоже… дура… ревела из-за него. А теперь ему только «это» и надо от меня, больше ничего.

– А тебе? – усмехнулась та.

– Мне много чего надо.

И они обе заразительно засмеялись, а в их смехе гулял тяжеловесный вихрь, расплёскивавший горькое «послевкусие».