Читать книгу Инь и Янь. Современные рассказы - Генрих Корн - Страница 5

Сон 1. Топик

Сонечка никак не могла дождаться лета. Ах, какая долгая зима!.. Ах, какая тяжесть!.. А так хотелось лёгкости, такой лёгкой-лёгкой, почти невесомой. Как после душа. Только после душа бывает усталость, а усталая лёгкость грустна. Сонечка же мечтала о радостной лёгкости, о летней радостной и бодрой лёгкости.

Короче, очаровательная шубка из соболя, которую подарил папа перед Новым годом, надоела уже через месяц. Весь февраль Сонечку мучили собственные капризы и депрессия. За что частенько именно папе и доставалось.

Хотя папа, конечно же, ни в чём не виноват. Папа же не может убрать зиму и поставить на улицу лето. Папа мало что может, как сказала мама, и это единственное, в чём она безоговорочно была права. В остальном же мамина вина в тыщу раз больше папиной. Проклятущая депрессия целиком на её совести.

А как же? Она почему шубы так обожает? Известно – в шубе мама ещё вполне привлекательна. Без шубы же что-то как-то не очень…

Летом же на маму и взглянуть страшно. Да и стыдно. Летом Сонечка предпочитала лучше не иметь маму, чем «проваливаться сквозь землю», будучи рядом с ней при встрече какого-нибудь некстати подвернувшегося знакомого парня из университета.

Летом мама не нравилась даже папе. «Понятно», – сквозь зубы произносил он, когда она безуспешно пыталась влезть в собственное прошлолетнее платье, и, кажется, принимался худеть вместо неё – не ел толком, не пил толком, не спал толком. И получалось: папа худел, а мама… Мама покупала другое, более просторное платье и продолжала наслаждаться жизнью.

В марте Сонечкина депрессия потихоньку сменилась неким сумбурно-волнительным ожиданием. В апреле вместе с таянием снега сумбур в волнительном ожидании растаял, образовав внутри одну сплошную волнительную кашу. У Сонечки закружило голову – она частенько стала прогуливать занятия, поздно возвращаться домой и ложиться спать, не принимая душ.

Родители, видя такие «разброд и шатание», также заволновались – папа не ел толком, не пил толком, не спал толком, а мама, не в силах справиться с нервами, напирала на сладкое и мучное.

Наконец, наступил май. С каждым днём становилось всё теплее и солнечнее. Сонечка с торжественной тщательностью надела на все курточки полиэтиленовые коконы и повесила в гардероб.

Остальные зимне-весенние вещи полмесяца неприкаянно пылились на стульях и спинках кровати, пока одним очень тёплым и очень солнечным днём не отправились в стирку поспешно и холодно.

Иначе никак. В этот день Сонечка торопилась на встречу со своим новым молодым человеком и с ужасом выкидывала летние шмотки на постель, не зная, что же ей на себя сегодня напялить: всё надоело и ничего не подходило.

И тогда неожиданно подвернулся он – ярко-оранжевый топик, любимец прошлого сезона. «Так, – Сонечка призадумалась. – Не рановато ли?». Однако сразу же дала «добро»: не рановато – на улице жара, раз, топик миленький и уж очень идёт, два, «новый молодой человек» наверняка придёт в восторг, три. Решено. А что? Ярко. Стильно. Сексуально.

Через полчаса она бодро спускалась в метро, звонко подпрыгивая на каблучках, соблазнительно поигрывая бёдрами и сверкая оголённым животиком. Дерзкий и вместе с тем ласковый майский ветер эффектно будоражил её волосы из стороны в сторону, попутно бросая ей в лицо цепкие глаза мужчин и завистливые взгляды женщин.

Сонечка была на сто процентов довольна собой. Ах, какая она красавица! Спасибо маме и папе. И, конечно, солярию.

Войдя в вагон, она скользнула выразительным взором в сторону симпатичного парня, сидевшего на противоположной стороне, несколько вправо, и «припарковалась» возле дверной стойки.

Поехали. Людей было не то что бы много, но достаточно для некоторой неловкости. Особенно тревожила высокая угловатая дама в старомодной панаме – её костлявый локоть то и дело упирался Сонечке в правое плечо или лопатку. Сонечка несколько раз отстранялась, но не помогло – дама тотчас же «съедала» уступленные сантиметры, продолжая упираться.

Остановились. Сонечка снова одарила выразительным взором симпатичного парня. Тот, засмущавшись, отвёл глаза.

Поехали. Дама убрала локоть, но повернувшись фронтом, стала источать омерзительный запах «свежести» дезодоранта. Сонечка презрительно отвернулась.

Остановились. Слева появился некий военный с рыжими усами. В руках он держал дипломат, что очень досаждало Сонечкиной коленке. Пришлось забирать уступленные угловатой даме сантиметры обратно. Та, нехотя, повиновалась. Остановились. Поехали.

– Девушка, может, присядете? – послышался голос откуда-то снизу.

Сонечка опустила голову и увидела грузного лысого мужика в клетчатой рубашке. Его густо-красное полное лицо было обильно покрыто испаринами, а маленькие бледные глазки сквозь липкую поволоку выражали всяческое беспокойство.

– Нет, спасибо, – вежливо отказалась она.

Через остановку угловатая дама наконец-то вышла. Её место заняла женщина помягче. Но, увы, побольше. Коленка опять уткнулась в дипломат военного с рыжими усами. Сонечка неоднократно бросала на него свой выразительный взгляд, но тот никак не реагировал, только безучастно шевелил усами и больнее давил дипломатом.

Остановились. Грузный лысый мужик полез к выходу.

– Девушка, присаживайтесь, – произнёс он настоятельным тоном и, проходя мимо, обтёр Сонечку своей влажной от пота клетчатой рубашкой. Сонечке показалось, что даже сами клетки налипли на неё.

Пока она приходила в себя, место заняла большая мягкая женщина. И это было прекрасно!

Поехали. Дипломат военного больше не тревожил. На следующей остановке вышел симпатичный парень, и Сонечка, присев на освободившееся сиденье, далее доехала без каких-либо омрачений.

Далее вообще никаких омрачений не было. Во-первых, «новый молодой человек» пришёл в восторг от Сонечки. Во-вторых, Сонечка пришла в восторг от «нового молодого человека». И, в-третьих, они прекрасно провели время.

На омрачение с натяжкой тянуло только то, что после захода солнца стало заметно прохладнее, и топик оказался существенно легкомысленнее лёгких майских вечеров.

Но, в-четвёртых, «новый молодой человек» оказался настолько внимателен и обходителен, что это лишь «помогло» Сонечке почувствовать себя ещё более счастливой и востребованной. Ну и, в-пятых, домой она приехала вопреки всем «угловатым дамам», «военным с усами» и «лысым мужикам» на такси. А «новый молодой человек» получил в подарок «маленький невинный поцелуй». А что? Заслужил.

Сонечка же заслужила хорошее настроение и внутреннюю гармонию. Наконец-то ничего её не тяготило. Она приняла продолжительный душ и – устало-довольная – легла спать.

Но утром всё решительным и резким образом изменилось. От хорошего настроения не осталось и следа. Внутреннюю гармонию опять сменила депрессия, похлеще зимней. Всё тяготило и раздражало. Сонечка даже не пошла в университет.

До обеда провалявшись в постели, она с трудом заставила себя подняться, чтобы хотя бы почистить зубы и умыться. Оставленный мамой завтрак остался нетронутым. Оставленные папой деньги на день не доставили никакой радости. Сонечка врубила телик и, рассеянно переключая каналы, беззвучно плакала.

А всё из-за чего? Из-за проклятого сна. Он никак не выходил из головы – не забывался, ничем не забивался, никак не разбивался спасительной и умиротворяющей реальностью. Сонечка поминутно прокручивала его у себя в голове и не могла понять: к чему? зачем? за что? К чему приснилось такое… странное, мерзкое, непонятное? Зачем именно такое и именно так… странно, мерзко, непонятно? За что она должна была видеть такое, переживать такое, быть в таком… странном, мерзком, непонятном?

Во сне Сонечка снова была в метро, опять видела вчерашних симпатичного парня, угловатую даму и прочих, но пережила нечто совсем иное.

Войдя в вагон, она скользнула выразительным взором в сторону симпатичного парня, сидевшего на противоположной стороне, несколько вправо, и «припарковалась» возле дверной стойки. Парень отчего-то ухмыльнулся.

Поехали. Людей было как бы много, но в то же время как бы совсем мало. Сонечка ощущала возле себя только угловатую даму – её костлявый локоть то и дело упирался то в плечо, то в лопатку. Сонечка несколько раз отстранялась, но не помогало – дама, отчего-то тоже ухмыляясь, продолжала упираться.

Остановились. Сонечка снова взглянула на симпатичного парня. Тот захохотал каким-то жутким бесстыдным смехом.

Поехали. Дама убрала локоть, но повернувшись фронтом, тоже захохотала. Сонечка в ужасе отвернулась.

Остановились. Слева появился военный с рыжими усами и дипломатом в руках. Сонечка надеялась найти в его лице защиту и поддержку, но он начал вести себя ещё более нахально и непристойно. Ей пришлось вернуться к хохочущей угловатой даме. Та крепко схватила её своими костлявыми пальцами за край топика. Поехали.

И тут Сонечка почувствовала неприятное влажное прикосновение к себе внизу: к своему обнажённому животу. Она опустила голову и увидела грузного лысого мужика в клетчатой рубашке. Его густо-красное полное лицо было обильно покрыто испаринами, а маленькие бледные глазки сквозь липкую поволоку выражали всяческое наслаждение.

– Ух, какая конфетка!.. Так бы и съел всю, – несвязно промычал он.

Сонечка рванулась было назад, но упёрлась в большую мягкую женщину. Угловатой дамы не было, только её пальцы почему-то продолжали оттягивать топик. Сонечка ощущала это со всей остротой и безысходностью.

– А ты, милая, как думала? – строго протянула большая мягкая женщина. – Думаешь, хорошо? Кобелей на себя пособирала и думаешь – хорошо? Думаешь, я так не могу?

И она стала стаскивать с себя одежду, с гневом разбрасывая её по вагону, пока не осталась совершенно голой.

А лысый мужик, ухватившись крепко руками за Сонечкины ягодицы, слюнявил языком Сонечкин живот.

Военный с рыжими усами одобрительно кивал головой. Его дипломат вдруг открылся и оттуда выпал ворох потрёпанного и грязного женского белья. Но тот никак не реагировал, только шевелил усами и исступлённо кивал головой.

Остановились. Сонечка, улучив момент, вырвалась и выбежала из вагона. Вслед за ней погнался симпатичный парень, который внезапно превратился в её «нового молодого человека».

На перроне как назло было безлюдно. Ноги как назло налились свинцом и отказывались бежать. И всё же ей удалось спастись. Он преследовал её долго, но она как-то избавилась от него. Просто выскочила в город и скрылась среди людей.

Она бежала, пока не обнаружила, что по пояс раздета. Её руки отчаянно закрыли обнажённую грудь, а глаза обратились назад, в сторону метро. Там, на пятачке, расхаживала угловатая дама в том самом ярко-оранжевом топике и в дипломат военного собирала разбросанное повсюду грязное женское бельё. Сонечка в бессилии заплакала и в слезах проснулась.

К чему? Зачем? За что? Она не могла ответить себе на эти вопросы. Она не хотела отвечать себе на эти вопросы. Она весь день потерянно просидела перед телевизором, а вечером, когда пришли папа и мама, схватила со спинки стула свой ярко-оранжевый топик и со злостью закинула его под кровать. Как-то сразу полегчало.

Сон 2. Каблуки

– Не каблуки, а шпильки, – раздражённо сказала мама. – Это у меня каблуки, а у тебя, Соня, шпильки!

– Ну и что, мама! – Сонечка задыхалась от возмущения. – Мне нравится!..

– Ты и так высокая… тощая, как спичка, куда ещё и ходули-то эти!

– Ну и что!.. Мне идёт, мама, я знаю!

– Да много ты знаешь! «Идёт» ей! Если человек перебарщивает, это никому не идёт!

– Идёт! Так модно сейчас!..

– Что за мода такая? Парень на голову ниже! Этот… Эдик-то твой…

– Не на голову.

– На полголовы! Сути это не меняет!

Сонечка обиженно нахмурилась и, присев, порывисто скинула очаровательные босоножки на удлинённом каблучке. Как от сердца оторвала.

– Ну… ладно, – вдруг смягчилась мама. – Дело твоё… Хочешь – как хочешь, – она кликнула девушку-консультанта: – Упакуйте и это тоже, пожалуйста! Сколько? Хорошо-хорошо… – и вполголоса непонятно кому: – Отец не обеднеет…

«Необедневший» папа ждал в машине возле магазина, и когда Сонечка с мамой после часового отсутствия всё-таки показались в окружении десятка пакетов, он резко погрустнел и, кажется, похудел ещё больше. Впрочем, мама ничего не заметила. А Сонечка не стала её и себя расстраивать этим. Ведь шопинг есть шопинг. Мужчинам этого не понять.

Мужчины понимают другое – насколько хорошо женщина выглядит. Сегодня Эдик, то есть тот самый «новый молодой человек», обещал незабываемый вечер в каком-то клубе, и Сонечка должна была выглядеть сногсшибательно. Босоножки на удлинённом каблучке были гарантировано сногсшибательными. А что? Модно. Дерзко. Сексуально.

Эдик тоже оценил, когда вечером заехал за Сонечкой. «Вау! – сказал он. – Ты выглядишь… мм, как это… сногсшибательно!». И его глаза стали такими приторненькими, мутненькими и глупенькими.

Сонечка же просто хладнокровно прошла мимо, тщательно контролируя ровность движения тазобедренных мослов, а внутренне с наслаждением замирая от восхищения этих приторненьких, мутненьких, глупеньких глазок и от самой себя – такой… ну да, такой сногсшибательной.

Цок! цок! – по залитому вечерним солнцем асфальту. Цок! цок! – ловя цепкие взоры мужчин и завистливые взгляды женщин. Цок! цок! – сливаясь с ритмом города – аж мурашки пошли по коже! – цок! цок! Воплощение женской власти в этом цокании, шпильками, будто копьями, попирающем главу мудрого змия – мужского инстинкта охотника. Где твоя – о, муже! – сила? Где твоя – о, мужеская сила – победа? Всё «перецокали» женские ножки, обутые в звонкие каблучки.

Эдик, «охотник», преисполненный гордости из-за крупной добычи в лице Сонечки, на полголовы возвышающейся над ним, всю дорогу до такси, припарковавшегося на выезде из двора, раскрылившись, склонял свою выю перед таковым великолепием, став совсем каким-то маленьким и ничтожным.

Может быть, поэтому местная пивная шушера – трое бывших Сонечкиных одноклассников – набралась чрезмерной наглости и «домоталась».

– Сонька, а ты куда такая нарядная намылилась? – пропищал первый.

– Куда надо, – огрызнулась она.

– А куда надо? – загоготал второй.

– Слышь, отстань! – огрызнулся «маленький и ничтожный» Эдик.

– Э, полегче, терпила! – пробасил третий.

– От терпилы слышу, – Эдик раскрылился ещё больше.

– Ты кого терпилой назвал? – пропищал первый.

– Слушайте, отстаньте, а? – разгневалась Сонечка.

– А мы ещё ни к кому не приставали, – загоготал второй.

– А ты даже и не думай! – разгневался Эдик.

– А то чё? – пропищал первый.

– Чё ты сделаешь? – загоготал второй.

– Ладно, пусть идёт, – пробасил третий. – Он с тёлкой… Западло… Ты это… Сонька, не обижайся!..

– Я на вас ещё в школе перестала обижаться: на дураков не обижаются, – проворчала Сонечка и крепко дёрнула Эдика за руку: – Пошли! Такси же ждёт…

Тот, поупрямившись, повиновался. И потом уже в клубе он постоянно то упрямился, то повиновывался. И причём всё невпопад. Или упрямился, когда не надо. Или повиновывался, когда не надо. Чем очень серьёзно портил Сонечке настроение. Сказала: «Пойдём, потанцуем». Заупрямился. Сказала: «Давай уйдём». Повиновался. Ушли. Пошлялись по ночному городу. Надоело. Посидели в парке. Надоело. Обнимались и целовались на холодной и не очень чистой лавочке. Сказала: «Поехали ко мне. Мои в деревню уехали». Заупрямился. Сказала: «Тогда я одна поеду. Замёрзла». Повиновался. Короче, испортил настроение вконец. Ну что ж, вызвала такси и уехала домой.

Возле подъезда «тусила» та самая шушера. Первый, сидя на корточках, курил. Второй мочился на угол. Третий громким басом вталкивал обоим следующее:

– …По любому мы не правы. Он за бабу свою влез. Любой бы так сделал! Он – нормальный пацан! Мы вообще не по делу встряли. Нахрена, а? Стоим, пивасиком балуемся, настроение хорошее, взяли и прицепились!.. Слово за слово…

– Да я и говорю тебе! – сильно пьяным и потому сильно писклявым голосом перебил его первый. – Настроение хорошее! Тёлка знакомая идёт! Чё не пообщаться? А он – «терпила», все дела, пальцы веером!..

– Да он за бабу свою заступился! По любому мы… – взревел третий и осёкся, услышав цоканье очаровательных Сонечкиных босоножек на удлинённом каблучке.

Так некстати. Сонечка рассчитывала проскочить незаметно, держа в уме вечерний инцидент. Не получилось. Она внутренне напряглась, из-за чего контроль движения тазобедренных мослов стал особенно тщательным, а сами движения приобрели идеальную ровность.

Цок! цок! – по залитому грустным ночным светом асфальту. Цок! цок! – хлёстким эхом, хлёстко до непристойности нарушая зыбкую и чуткую тишину двора. Цок! цок! – ловя молчаливые сверлящие взоры пьяной компании – аж мурашки пошли по коже! – цок! цок!

– Сонька идёт! – неожиданно загоготал второй, отпрянув от обмоченного угла, запихивая на ходу «виновника» образовавшейся тут же пенистой лужи и сшибая по пути батарею из пустых бутылок и банок.

Первый вздрогнул, обронив сигарету, и поднялся.

– Сонь! – противным голосом пропищал он. – Ты это… слышь… без обид, ладно?.. Ты – классная девка! Ты это… знаешь… как мне нравишься!.. Я бы этого… твоего… враз укопал!.. Чё ты в нём нашла-то?..

– Сонька, мы – пьяные, не обращай на нас внимания, – пробасил третий.

– Я уже заметила, – проворчала Сонечка, хладнокровно проходя мимо.

Но первый перегородил ей дорогу. Он достал сигарету и, неторопливо прикурив, проикал что-то типа:

– Сонька… ты классная девка… Слушай… ты это… не обижаешься?..

– Э, алкоголик, дай пройти человеку! – прикрикнул на него третий, и только тогда Сонечка избавила себя от навязчивого общества своих бывших одноклассников.

Фу, ну вот и спасительная норка. В квартире царил ласковый уют: темно, тихо и спокойно. Настенные часы в прихожей пробили два. На кухне мурлыкающе гудел холодильник.

Сонечка включила свет, сняла очаровательные босоножки, аккуратно поставив их на обувную полочку, и – пройдя в свою комнату – обессиленно упала на кровать.

Уф! «Придурки! – сказала она сама себе. – И Эдик придурок!». А что? Из-за него же всё. Она же не думала, что будет возвращаться так поздно одна.

Ласковое действие спасительной норки сработало безотказно-быстро, и уже через мгновение Сонечка пришла в себя. Встав с кровати, она пошла на кухню, достала из холодильника папину бутылку пива и, откупорив, сделала пару маленьких глотков. А что? Должно сегодня быть хоть что-то хорошее! Кроме босоножек, конечно.

Потратив около часа на пиво, телевизор и душ, Сонечка легла в постель и с наслаждением закрыла глаза. Перед сном она хотела подумать о чём-нибудь хорошем или представить у себя в голове что-нибудь хорошее. Но никак не выходило. Всё время выплывал один и тот же неприятный образ – пьяная физиономия первого из бывших одноклассников. Сонечка несколько раз предпринимала попытку прогнать его, но он всё время возвращался. И чем дальше, тем всё более мрачным, всё более наглым, таким отвратительным – с гадкой, искривлённой улыбкой, таким похотливым – с приторными, мутными, глупыми глазами, таким страшным – с явными чертами безумия на лице…

– …Сонька, ты классная девка. Слушай, ты это… не обижаешься?.. – с усмешкой спросил он.

Она промолчала.

– Нет? А я на тебя обижаюсь, – тень безумия на его лице сгустилась. – Столько раз ты проходила мимо меня так холодно – цок! цок! – своими каблучками душу мне вынимала, столько раз заставляла сохнуть мои глаза на ветру, издаваемом твоим высокомерным движением, столько раз обламывала надежду и мне, наконец, испить чудесной воды из твоего источника. Ты играла со мной! И теперь я говорю – хватит!!! Я не жертва! Я… охотник!

Он смотрел на неё с нескрываемой злобой. Сонечка с ужасом отступила и оглянулась. Сзади стояли двое других одноклассников. Второй мочился на асфальт, брызгая вокруг себя воняющими бронзовыми каплями, нисколько не смущаясь и даже не отворачиваясь. А третий, подскочив, схватил её за талию.

– Мы – пьяные, не обращай на нас внимания, – пробасил он. – Голова кругом идёт. А тут ещё твои звонкие каблучки – прямо в голову вонзаются. Так что – извини.

– Это не каблуки, а шпильки! – сказал второй, перестав мочиться. Он потрёс «орган», сшибая с него последние капли. – Шпильки звонче и больнее.

– Отпусти, скотина! – рванувшись, крикнула Сонечка.

Но третий только сильнее сжал её талию. А первый произнёс с омерзительной улыбкой.

– А ты, Сонь, отпустишь нас?

– Я вас и не держу! – она с отчаянием стукнула каблучком по асфальту.

Раздался такой пронизывающий звон, будто колокол, только с хрустом, похожим на щёлканье горящих дров, так что вся троица зажала уши руками. Этим не преминула воспользоваться Сонечка, вырвавшись и устремившись в темнеющую глубь двора.

– Ты сама держишь нас, Соня! – крикнул ей вдогонку первый.

– Твои шпильки пригвоздили нас к тебе! Они распяли нас на тебе! – эхом отозвался второй.

– Отпусти нас, Соня! – прогремел третий.

Она, не помня себя, пронеслась вперёд и, когда страх немного отступил, затормозила и обернулась. Те трое неторопливо шли за ней. Они были ещё далеко, но гораздо ближе, чем она предполагала.

– Мы всё равно тебя найдём! – пропищал первый.

– Мы везде слышим тебя! – загоготал второй, по ходу продолжая трясти свой «орган».

– Твои каблучки приведут нас к тебе! – пробасил третий.

Сонечка снова что есть силы побежала вперёд.

Цок! цок! – скрываясь от полумёртвого электрического освещения. Цок! цок! – заглядывая в пугающую темноту подворотен. Цок! цок! – захлёбываясь от биения собственного сердца – аж мурашки пошли по коже – цок! цок!

Наконец-то она нашла какие-то укромные кусты и спряталась. Вскоре в поле видимости появилась и та ненавистная троица.

– Где-то здесь топталась… – тихо произнёс первый.

– Да вон в кустах, наверно, заныкалась, – усмехнулся второй, тот, что с «органом».

– Сонька, выходи, ты в кустах! – пробасил третий. – Мы видим тебя.

Она, присев на корточки, замерла, боясь и дышать. Но вдруг сзади её схватил первый.

– Эти бы ножки с каблучками да мне на плечи! – пропищал он.

Второй пролез сквозь кусты и сунул свой «орган» Сонечке в лицо. А третий просто погрозил пальцем.

– Никак ты нас, Соня, не отпустишь.

– От-пус-ка-а-ю! – заревела она и с обидой на все страхи, на все страдания, на писклявую похотливость первого, на дурацкий вонючий «орган» второго, на медвежью неумолимость третьего, выбросив ножку, треснула каблучком по бордюру возле кустов.

И опять раздался тот хрустящий звон, от которого насильники опять должны были спасать свои уши руками. Сонечка, вскочив, устремилась прочь от них. Теперь она бежала настолько долго, насколько могла. Но, оборачиваясь, она всегда замечала преследование. Те трое неторопливо шли за ней. Да, далеко, но гораздо ближе, чем предполагалось в уме.

Сонечка совершенно выбилась из сил. К тому же, стала хромать. Вернее, припадать на левую сторону, так как что-то случилось с каблуком. Короче, она боялась на него наступать всем весом, чтобы не сломать.

Но это не могло больше продолжаться – троица тихой сапой подступала всё ближе, и истерика превратилась в панику. Сонечка стащила с себя босоножки и побежала босиком, попутно взглянув на злополучный каблук. Да, точно, немного отошёл от подошвы. Ах, теперь уж неважно – лишь бы спастись!

В доме напротив показалась некая незакрытая дверь, от неё очень сильно веяло добротой, тёплой нежностью и спасением, потому что она была похожа на дверь Сонечкиной квартиры.

– Ах ты, зараза! – пропищал первый где-то очень близко.

– Теперь убежит! – загоготал второй как бы чуть подальше.

– Наконец-то отпустила! – пробасил третий вроде совсем далеко.

Сонечка, не оглядываясь, мчалась к вожделенной двери. Вот! Вот! Ещё чуть-чуть, ещё капельку потерпеть!.. Вот и всё! Слёзы облегчения брызнули из глаз, когда она ощутила в своей ладони знакомую ручку. Слёзы радости полились по щекам, когда она чудесным образом очутилась в своей такой родной и любимой квартире. Слёзы благодарности капали с подбородка, когда дверь захлопнулась за ней и стало темно, тихо и спокойно.

Сонечка проснулась резко, нащупав под собой на подушке мокрое пятно. Но ни темнота, ни тишина, ни умиротворение реальности не могли её успокоить. К чему, зачем, за что опять эта странность, эта мерзкость, эта непонятность? Ещё не окончательно исчез осадок от потрясения двухнедельной давности, и вот новый глоток смрадной мути, необъяснимого смрада, мутной необъяснимости.

Оставшуюся часть ночи Сонечка не спала, всё думала – а утром первым делом проверила свои очаровательные босоножки и ахнула. Каблучок на левой босоножке немного отошёл от подошвы и шатался.

Сонечка сначала расстроилась, а потом всё же смирилась. Тем более после такого страшного сна эти босоножки надевать и не хотелось. После такого страшного сна вообще каблуки стали какими-то неприятными. Чем-то нехорошим стали казаться. Чем-то нечеловеческим. Цок! цок! Копытами, что ли?..

Сон 3. Халатик

Три или четыре дня Сонечка не подпускала к себе Эдика. Без всяких объяснений. Просто не разговаривала. На звонки и смс-ки не отвечала. А домой к ней придти он побоялся. Да и пришёл бы – что с того? Встретил бы иронически-насмешливую вежливость мамы, хмуро-молчаливую вежливость папы, холодно-неприступную вежливость Сонечки и сконфуженно отправился бы гулять дальше.

А что? Обида есть обида. Сонечка умела обижаться. Совсем как мама. А маму обижать нельзя. Обиженная мама – разъярённый зверь. Папа знает. Так что Эдику ещё повезло с Сонечкой. Мама бы припомнила тот «незабываемый вечер» по полной программе. О, да! Печень бы съела. Папа знает.

Так что, когда Сонечка сама нечаянно обидела маму, ей нестерпимо захотелось нежности или хотя бы простого человеческого тепла. Как-то сразу припомнился Эдик. Она весь вечер ждала от него какого-нибудь проявления, но тот после трёх-четырёх дней бесполезной осады сдался и пропал.

«Фи! Какой же дурак!» – с досадой заключила Сонечка и в подавленных чувствах легла спать. Маму на ночь не поцеловала. Впрочем, маму на ночь не поцеловал даже папа. Папе этой ночью пришлось спать в зале. Похоже, и он по инерции нарвался на мамин гнев.

Папа до полночи не спал. Голубоватые всполохи от телевизора озаряли тёмный коридор через приоткрытую дверь в зал. Зато звуков не было почти никаких. Чтобы не потревожить чуткий и драгоценный сон мамы, он и курить ходил на кухню, боясь хлопнуть на балконе чем-нибудь сослепу.

Сонечка вместе с ним тоже не спала полночи. Всматривалась грустным взором в голубоватые всполохи в тёмном коридоре и думала об Эдике. Так было одиноко и пусто без него. Так отчего-то стало жалко его. Почти как папу. И себя тоже стало жалко.

Сонечка, не выдержав, немного поплакала и, порывисто схватив мобильник, отправила Эдику смс-ку: «Ты спишь?». Эдик не ответил. Тогда она встала, накинула на себя красный домашний халатик из обворожительно-нежного шёлка (аж мурашки пошли по коже!) и пошла плакать к папе.

Папа, грустный и осунувшийся, сидел в кресле, держа в одной руке бутылку пива, а в другой пульт от телевизора. Голубовато-мертвенные всполохи от экрана делали его тёмную, худощавую фигуру ещё более сентиментальной и трагической. Услышав скрип двери, он спохватился, будто пробудившись от тяжкого сна, и торопливо поставил бутылку пива за кресло.

– Папа, это я, – всхлипнув, успокоила его Сонечка. – Ты не спишь?

Он многозначительно и тяжело вздохнул.

– Нет, чё-то не спится…

Сонечка поправила расползающийся в разные стороны, сползающий с по-девичьи чётких форм в обворожительной шёлковой нежности халатик и покрепче затянула поясок. Так бы, конечно, и не страшно. Даже наоборот… В другой раз полезно иногда и «забыть» про поясок и про «поправить». А что? Женственно. Призывно. Сексуально. Но тут всё-таки папа…

– Тебе же завтра на работу…

– Мне, Сонь, и послезавтра на работу… и в субботу…

– А чего к маме не идёшь?..

Сонечка сиротливо присела на краешек дивана и подобрала под себя ножки, попутно одёрнув женственность, прикрыв ручками призывность и невинными глазками отпихнув от себя сексуальность.

Папа, внимательно взглянув на неё, извлёк из-за кресла своё пиво и снова многозначительно вздохнул.

– Печень берегу. Нет уж… Я лучше и в воскресенье на работу схожу.

– Папочка, не переживай, – снова всхлипнула Сонечка. – Она и на меня обиделась…

Он запрокинул голову, влил в рот остатки пива, встал с кресла и подошёл к окну. На мгновение чуть приоткрыв шторку, как-то обречённо вернулся назад, по ходу погладив Сонечку по головке.

– Не плачь.

– Я не плачу.

– Плачешь.

– Нет.

– Да. Нет уж… Давай лучше спать. Успеешь наплакаться…

– Папочка, почему успею?

– Все успевают. Жизнь такая. Если всё во внимание брать, то ничего не делай, только плачь да плачь.

– Мама не очень-то любит плакать.

– Любит, Сонь, любит, – загадочно улыбнулся папа и резко поднялся с места. – Ладно, пойдём. Я курить, а ты спать.

Он пошёл на кухню, а Сонечка в свою комнату. Ей заметно полегчало. Ей стало даже спокойно и радостно. Потому что ей нравилось разговаривать с папой. Слушать его тихий, всегда немного утомлённый и такой добрый голос. Видеть его печальное, несколько затравленное, но вместе с тем основательное и умное лицо. Быть с ним маленькой-маленькой девочкой, тащащей в рот всякие гадости и писающей в горшок. Ведь только с ним и можно такой быть. Ведь только с ним она такая и есть на самом деле. Ведь он только такую её и знает. Ведь только для него она так ещё и не выросла, учась на втором курсе университета и встречаясь с большими мальчиками. Да, ей нравилось так думать про папу. Папа не может быть другим.

Через пять минут папина голова, смущённо заглянув в её комнату, прошептала «спокойной ночи» и кротко исчезла. А ещё через десять погасли голубоватые всполохи, всё наполнилось тёплой, густой темнотой и стало по-настоящему тихо.

«Спокойной ночи», – запоздало улыбнулась Сонечка и закрыла глаза. Теплота, густота и темнота насели плотнее, и веки налились тяжестью, и уши пропитались вязкостью, а всё тело преисполнилось слабости. Такой беззащитной и блаженной слабости, на которую могут иметь право только поистине маленькие-маленькие девочки.

Сонечка открыла глаза. Голубоватые всполохи снова озаряли тёмный коридор. Также мертвенно. Также беззвучно. Они выхватывали из тьмы большой кусок на полу и стенах, обугливая края ядовито-ржавыми оттисками. Потом на короткое мгновение гасли, но оттиски как бы всё равно оставались, сквозя в зыбкой темноте еле различимыми прорезями.

Сонечка встала, накинула на себя свой красный халатик из обворожительно-нежного шёлка и пошла в зал – доглядеть, чего это папа опять не спит.

Папа по-прежнему сидел в кресле, ещё более грустный и ещё более осунувшийся. Опять с пивом. На экране крупным планом в остро-снежных помехах мигало немолодое лицо некоей женщины – совсем некрасивое, с каким-то вульгарным самодовольством, накрашенное вызывающе безвкусно, словом, отталкивающее, но отчего-то знакомое. Услышав скрип двери, папа торопливо поставил бутылку пива за кресло.

– Папа, это опять я, – успокоила его Сонечка. – Ты всё не спишь?

Он повернулся к ней всем телом, перегнувшись через мягкий локоток кресла.

– Нет, чё-то не спится…

На экране лицо исчезло, и в помехах стали появляться сначала чьи-то руки, потом ноги, потом разные части тела. Картинки менялись чрезвычайно ускоренно, но Сонечка успела заметить, что все тела были обнажены.

Она смущённо поправила свой сползающе-расползающийся в обворожительной шёлковой нежности халатик и покрепче затянула поясок. Всё-таки папа… Да ещё такие картинки…

– Тебе же… завтра… на работу…

– Мне, Сонь, и послезавтра на работу… и в субботу…

– А… к маме… чего не идёшь?..

Она окончательно растерялась, поняв, что повторяется, а попросту бред какой-то несёт, но ничего не могла с собой поделать. Мысли сбились в кучу, язык сам по себе, уши сами по себе, глаза сами по себе – то есть то на папу, то на экран. Забыла, зачем пришла. Не знала, что сказать. А потому просто сиротливо присела на краешек дивана и подобрала под себя ножки, натянув до отказа на голые бёдра непослушно короткую шёлковую ткань.

Папа, внимательно понаблюдав за её бесполезными мучениями, извлёк из-за кресла своё пиво и тоже повторился:

– Нет уж… Я лучше и в воскресенье на работу схожу. Печень дороже.

– Папочка, не переживай, мама и на… – начала Сонечка и осеклась.

Тела на экране по очереди насиловали ту некрасивую женщину. Хотя, может, и не насиловали. Она то как бы вырывалась, то сама набрасывалась на тела, то умоляла их о чём-то. Всё это выглядело так… странно, так мерзко, так непонятно. Но очень правдоподобно, очень жизненно, не по-киношному, а потому – страшно и как-то… чересчур грязно, чересчур безысходно, чересчур неумолимо. И оттого Сонечке легче было думать, что это насилие.

Папа запрокинул голову, влил в рот остатки пива, встал с кресла и подошёл к окну.

На пару секунд приоткрыв шторку, он вернулся назад, остановившись возле Сонечки и погладив её по головке.

– Не трахайся.

– Я… не трахаюсь, – она испуганно посмотрела ему в глаза.

– Трахаешься, – спокойно сказал он, не отводя цепкого взгляда.

– Нет.

– Да. Нет уж… Давай лучше спать. Успеешь натрахаться…

Последнее прозвучало не только спокойно, но и мягко, что позволило Сонечке немного взять себя в руки.

– Папочка, почему успею?

– Все успевают. Жизнь такая. Если всех во внимание брать, то ничего не делай, только трахайся да трахайся.

Он вдруг наклонился к ней и дёрнул за поясок. Шёлковая нежность блядски податливо расцепилась, высвобождая чёткие девичьи формы. Его руки поднялись на плечи и опустили халатик вниз.

– Мама не очень-то любит трахаться, – с трудом проглотив вязкую слюну, услышала свой голос Сонечка.

– Любит, Сонь, любит, – загадочно улыбнулся папа и схватил её за руки. – Ладно, пойдём спать.

Он повлёк её за собой. Она сделала слабую и какую-то неумелую попытку сопротивления, напоследок узнав некрасивую женщину на экране. Это была мама.

Они пробрели сквозь ядовито-ржавые оттиски, в коротких перерывах тьмы обжегшись о прорези. Сонечка, пока дошла, обнажённая, успела нешуточно замёрзнуть. Кожа покрылась шершавыми и зябкими пупырышками, а тело сотрясала мелкая дрожь.

Папа, уложив её на кровать и заботливо укрыв одеялом, прилёг рядом. «Спокойной ночи», – услышала она сзади его тихий и немного утомленный голос и почувствовала, как нечто горячее и настойчивое проникло в её собственный бесстыдно трепещущий жар…

Сонечка проснулась от пронзительного «динь-динь». Смс-ка. От Эдика: «Маленькая моя, прости, я не слышал, но я не спал».

Прочитав, она оглядела комнату и почти тут же заметила, что шёлкового красного халатика не было на спинке стула – обычном для него месте. И на спинке кровати – необычном для него месте – его тоже не было. И на компьютерном столе – непозволительном для него месте – его не было. И на полу – последней для него возможности вообще быть в этой комнате – не было.

Сонечка, сидя на кровати, накатала Эдику ответ: «А что же ты делал в три часа ночи, если не спал?». Но её волновало не это. Не Эдик. Не Эдикова смс-ка. Не все смс-ки в мире. Её волновал её халатик. Куда он делся? Уж не в зале ли?!

Эдиков ответ от таких потрясающих воображение и взрывающих без того офигевший мозг мыслей заставил её вздрогнуть: «За компом сидел».

Сонечкино сердце то обморочно замирало, то панически готово было покинуть хрупкую, содрогающуюся от волнения плоть. «За компом сидел и не слышал?» – набрала она сначала посиневшими, а потом побледневшими пальцами, и, закутавшись в одеяло, устремилась из своей комнаты в зал.

Мама, такая существенная и внушающая трепет, сидела в кресле, держа в одной руке нечто кондитерское, а в другой пульт от телевизора, услышав скрип двери, со степенной неторопливостью обернулась.

На экране несколько мужиков тащили куда-то молодую и красивую девушку, явно злоумышляя насилие. Она как бы вырывалась, но не могла вырваться. А они как бы ей завладевали, но никак не могли завладеть окончательно. Киношно. Не страшно. Но почему-то всё равно странно, мерзко, непонятно.

И странность, мерзкость, непонятность нарастали с каждым новым ударом сердца, совпадающим с искусственным криком той девушки.

– Это я, мам, – услышала свой глухой, обесцветившийся голос Сонечка. – Ты не видела… мой халатик… красный такой?..

С невероятным усилием воли её глаза решились взглянуть на диван и с некоторым облегчением отметили отсутствие халатика в самом роковом для него месте.

– Я стирку затеяла, – строго и обиженно ответила мама, отвернувшись. – Других халатиков нет, что ли, ты в одеяло закуталась, как сирота?

– А… где он был… халатик? – Сонечка с трудом проглотила вязкую слюну.

– Ну а где ему быть, Соня? – рассердилась мама, уронив большую кондитерскую крошку на пол. – На стуле у тебя валялся! Ты чё, не выспалась?! Или переспала?!

«Уф, опять сон!» – выдохнула осчастливленная маминой руганью Сонечка и на невесомых крыльях радости упорхнула в свою комнату. Нет, выспалась! И не переспала! Самое главное – не переспала: с па… Ни с кем не переспала.

Динь-динь! Эдик: «Ладно, маленькая, прости, я спал».

Она обессилено упала на кровать и с подчёркнутым безразличием отстранила от себя телефон. Да что же это такое? Приснится же такая дрянь! Чёртов халатик…

Сон 4. Юбочка

В июне началась сессия. И сразу же не заладилась. Первый же зачёт – по русской истории – Сонечка не смогла сдать вместе со всеми «нормальными» студентами, пришлось второй раз приходить, теперь вместе с «ненормальными».

Профессор – маленький кругленький добрячок – кажется, Вениамин Иосифович (или Иосиф Вениаминович?), улыбнувшись, принялся «валить»:

– А скажите мне, сударыня, как вы относитесь к судебной реформе 1864 года в России?

– В России? – Сонечка тяжело и обречённо вздохнула. – Положительно.

– Тогда вы, наверно, поделитесь, в чём же она заключалась, эта самая реформа?

– Наверно, поделюсь… – побледнев, растерялась Сонечка. – Она заключалась… в реформе… суда и…

Профессор задумался, как будто с некоторым сомнением, наконец утвердительно кивнул, но всё-таки продолжил «валить»:

– И?

– …и суда…

– И суда. Суда и суда. Туда и сюда. Тот есть двух судов?

– Нет, одного, – торопливо заверила Сонечка.

– Ага. Так какой же суд реформировали?

– Российский…

Профессор усмехнулся:

– Понятно, что не китайский. Какой суд был в России до 1864 года?

Сонечка почувствовала, как нечто неповоротливое и обидное встало в горле и мешало говорить.

– Несправедливый…

– Великолепно! – обрадовался добрячок, и глаза его заблестели. – И что же сделали с этим вашим несправедливым российским судом? Только, пожалуйста, не говорите, что его реформировали. А то мы так долго с вами будем разговаривать. Как его реформировали?

Сонечка, подавившись «неповоротливым и обидным», молчала.

– Ну же, сударыня! Смелее! Какой суд появился в России после 1864 года? Быть может, суд присяжных? Или, к примеру… народный суд? Или же суд Линча вообще? Линч, как вы считаете, часом не русский?

В свете неповоротливости и обиженности все три варианта показались неверными. Линч, конечно, сразу отпадал, пусть даже он и русский. «Потому что это режиссёр». Суд присяжных тоже что-то не то… «Это в Америке такая муть». А народный суд сердце никак не принимало, так как он шёл в разрез с Сонечкиным вкусом. Где, где, а в народе только один суд – злорадный и немилосердный. «Хотя… у нас всё народное, блин». И Сонечка неохотно выбрала второй вариант.

– Народный? Интересно! Так-так… А кто же, по-вашему, сию реформу нам учудил? Какой же царь?

– Царь?..

– Не царь? Был такой в России царь – Александр Второй – не он ли?

Сонечка, засомневавшись, промолчала.

– Нет? Значит, всё-таки не царь? А кто же? Быть может, Ленин? Как вам кажется?

Сонечке показалось, что и не Ленин. Про Ленина революцию проходили, а не народный суд.

– Ну что же вы молчите? – развеселился профессор. – Уж не Владимир ли Владимирович Путин?

«Неповоротливое и обидное» проскреблось по горлу вверх и выступило на глазах мутными и вязкими слезами. И ещё горькими. Очень горькими. Потому что профессор тоже сразу проникся и загрустил.

– Ну… не плачьте, не плачьте. Суд он и суд. И всё-таки реформа-то 1864 года при царе, конечно, была, сударыня, Александре Втором… А заключалась она в том, что старый – несправедливый, как вы выразились, – сословный суд упразднили и ввели суд присяжных, мировой суд и адвокатуру… У вас папа случайно не адвокат?

– Нет, он… заведующий складом…

– Заведующий складом? – оживился профессор. – Так, может быть, вам папа поможет со всей этой вашей… историей?

– Не знаю…

– Поможет-поможет. Я знаю! Не переживайте. Приходите завтра. И… следующего там позовите!

Сонечка, ноготками мизинцев смахнув слёзы, с чувством выполненного долга на сегодня направилась к двери.

– До завтра, Вениамин Иосифович. Спасибо.

– Иосиф Вениаминович. Пока не за что. До завтра, сударыня.

На следующий день Сонечка подготовилась очень тщательно. Во-первых, вложила в зачётку папину «помощь» в виде дивно пахнущего мамиными духами белого конвертика. Во-вторых, надела коротенькую юбочку аспидно-синего цвета, а под неё лёгкий элегантный пиджачок, а под него изумительную деловую сорочку со всякими головоморочками, и в качестве фундамента всем этим делам, а больше стройным и дерзким ножкам, извлекла из глубин обувной полочки серьёзные, но изысканные туфельки с высоким острым каблучком.

Однако «дерзителем и стройнителем» ножек всё-таки оставалась аспидно-синяя юбочка, еле закрывающая небесно-голубенькие трусики (да, на всякий случай под цвет), но и закрывая, всегда подразумевающая их пусть неаккуратную, но невинную близость. А что? Чувственно. Броско. Сексуально.

В течение получаса Сонечка превратилась в настоящего аспида и хищнически отправилась к маленькому кругленькому добрячку получать зачёт.

Профессор встретил Сонечку весьма благожелательно и, протянув ей зачётку со своим автографом (сперва невозмутимо удержав папину «помощь» с мамиными духами), благожелательно же отпустил. Так что всё оставшееся время в университете ей оставалось лишь наслаждаться своим успехом. Благо, аспидно-синяя юбочка безотказно действовала на одногруппников мужского пола, из-за чего наслаждаться было вдвойне приятнее. И Сонечка, конечно же, наслаждалась.

А что? Сегодня можно, следующий зачёт только завтра. «Завтра» же казалось отчего-то невероятно далёким. Поэтому, понаслаждавшись в университете, Сонечка решила продолжить наслаждение и в вечернее время – в компании Эдика, который был тоже безумно рад великолепной аспидно-синей юбочке ввиду неаккуратной, но невинной близости трусиков.

Сонечка в глубине «трусиковой» души, кажется, тоже была этому рада. Радостная, она заявилась домой часов в одиннадцать.

– Ну? – оторвавшись от кружки с чаем, спросил папа.

– Поставил, что ли… этот твой Ёся? – оторвавшись от кастрюли с супом, спросила мама.

– Поставил, – уже не так радостно ответила Сонечка, потому что «завтра» следующего зачёта отчего-то больше не казалось невероятно далёким.

– Взял? – помешивая чай ложкой, спросил папа.

– А то не взял! Ёся ли не возьмёт? – помешивая суп половником, ответила ему мама.

И они оба потеряли к Сонечке всякий интерес, чем она тут же и воспользовалась, исчезнув в своей комнате. Разделавшись с третьей попытки с русской историей, ей, вероятнее всего, теперь необходимо было с благоразумием засесть за русскую же литературу, но… как же надоели все эти «Гоголи-моголи». «Понапишут всяких „Идиотов“, а ты потом учи: „Белинский то, Герцен сё, а главное – Добролюбов!“. Фи, противно!». Ну, если уж не учить, то хотя бы шпоры из инета скачать ей, конечно, надо было… но она поленилась. «Да ну, там сейчас опять со всех сторон: „Привет. Как дела?“. Фи, надоело!».

В общем, она ограничилась тем, что прочитала вопросы и позвонила знакомой старшекурснице, навела справки про дядечку-литератора. Старшекурсница обнадёжила: «Ой, он так девочек любит! В основном, к парням придирался». Сонечка сразу успокоилась и смертельно захотела спать.

Она с усердием приняла душ, скинув небесно-голубенькие трусики, ещё хранившие тепло Эдиковых ласк, в грязное бельё и, чистая-чистая, обрамлённая релаксирующим действием тёплой воды, мгновенно заснула.

Ей долго снилось, что она на каком-то неописуемо красивом, переливающемся разными цветами и ароматами лугу, что её там ждёт некто очень для неё знакомый и чрезвычайно нужный, и что она опаздывает к нему. И что – чтобы ей не опоздать – у неё есть как бы крылья. Да-да, такие… вроде небесно-голубенькие… И что она сама как бы бабочка. Иногда. Потому что цветочки всегда были разного размера. Иногда просто огромного. Тогда Сонечка была бабочкой. А иногда обыкновенного. Тогда Сонечка бабочкой не была. Она легкомысленно много уделяла времени этим цветочкам и продолжала опаздывать ещё больше.

А очень знакомый и чрезвычайно нужный где-то терпеливо ждал. Но терпение его – Сонечка это ощущала с нарастающей остротой и страдала, испытывала тягостное чувство вины – омрачалось вопиющим Сонечкиным легкомыслием. Она же ничего не могла с собой поделать – глаза её разбегались при виде многообразия цветочков, и ей трудно было пропустить хотя бы одну грациозно склоняющуюся головку на этом лугу.

А луг казался таким огромным-огромным, и его огромность заставляла Сонечку с одной стороны печалиться, а с другой – соблазняться. Печалиться – потому что некто совершенно точно находился далеко в конце луга, а соблазняться – потому что её сердце хотело насытиться всеми цветочками.

Сонечка, бессмысленно кружа, совершенно выбилась из сил, и вдруг солнце померкло. Всё вокруг обернулось в тёмные тона. Запахи стали резкими, а сама красота превратилась в какую-то пугающую бездонность. Но некто всё ещё ждал.

Сонечка хотела было полететь к нему, но страх не позволил ей сделать это. Она хотела было успокоить себя и перестать бояться, но бессилие не позволило ей сделать это. Всё же взяв себя в руки, хотела набраться сил перед рывком, но тут пришли холодный рассудок и сомнение и не позволили ей сделать это.

Сомнение сказало: «Зачем тебе лететь?». Сонечка ответила: «Там меня ждёт некто». «Кто?» – скептически спросило сомнение. «Кто-то очень знакомый мне и чрезвычайно нужный», – ответила Сонечка. «Прямо уж такой нужный? Прямо уж такой знакомый?» – засомневалось сомнение, и Сонечка засомневалась вместе с ним. А холодный рассудок важно и исчерпывающе произнёс: «У тебя есть этот один цветок. Зачем тебе куда-то лететь? Да, он немного почернел. Но и крылья у тебя почернели. Останься здесь, не меняй то, что ты трогаешь руками, на то, что никак потрогать нельзя. Посмотри на эту бездонность. Где же красота? („Что, разве была красота?“ – усмехнулось при этом сомнение) Красота в бездонности. Так что не искушай бездонность и не лишай себя хотя бы этого одного почерневшего цветка».

Сонечка посмотрела на свои почерневшие крылья и согласилась с холодным рассудком. Она огляделась и увидела в конце цветка деревянную дверь. Дверь распахнулась, и на пороге возник профессор Иосиф Вениаминович.

– А вам, сударыня, особое приглашение надо? У меня мало времени! – с негодованием прокричал он и исчез в темноте дверного проёма.

Сонечка последовала за ним и оказалась в университетской аудитории. За партами сидели «ненормальные» студенты, а на «галёрке» распивала пивко неприятно знакомая троица Сонечкиных бывших одноклассников.

Иосиф Вениаминович стоял возле доски.

– Вот сюда пройдите, сударыня, чтобы вас лучше видели.

При ярком свете аудитории Сонечка заметила, что на ней та самая аспидно-синяя юбочка со всеми вытекающими – пиджачком, сорочкой и туфельками. Ей стало как-то нехорошо. Что-то ей это всё напомнило. Но она решила не подавать виду и беззаботно подошла к доске.

– Я же говорил, что мы найдём тебя! – пропищал с галёрки первый из троицы.

– Цок! цок! – загоготал второй и суетливо продемонстрировал свой «орган».

– Твои каблучки снова привели нас к тебе, – пробасил третий.

– Тише там! – прикрикнул на них Иосиф Вениаминович и улыбнулся Сонечке. – Ну что же, вот и попали вы на суд!

– На суд?

– На суд, сударыня. А что вас удивляет? Суд – это такое дело… наживное. Всегда кого-нибудь судят. Сегодня и вы вот сподобились. Вот ваш любимый народный суд.

– Но я ничего не сделала! – запротестовала Сонечка.

– Так и ничего? – засомневался Иосиф Вениаминович.

– Ври! – пискляво заржал первый.

– Цок! цок! – захлёбываясь гоготал второй, размахивая своим «органом».

– А я было подумал, что ты нас, Соня, отпустила, – басовито усмехнулся третий.

– Так, тишина в суде! – снова утихомирил их Иосиф Вениаминович. – Ну что же, в соответствии с регламентом приступим.

Он одним ловким движением задрал Сонечкину аспидно-синюю юбочку, так что она оказалась у неё на животе, попутно скомкав лёгкий пиджачок. Сонечка всем своим естеством возмутилась от такого хамства, но поправлять не стала – всё-таки это суд! – ей казалось, что своим хладнокровным возмущением она отведёт от себя все несправедливые обвинения. И потом она же в небесно-голубеньких трусиках – безупречных хоть по виду, хоть по цвету, хоть по стилю. Их вина лишь в неаккуратной близости. И потому они, по сути, невинны.

– Вот вам и суды! – наклонившись, прокряхтел Иосиф Вениаминович. – Туды и сюды!

И с этим «туды и сюды» Сонечка почувствовала, что нет на ней никаких небесно-голубеньких трусиков. На ней вообще ничего нет. Она вообще беззащитна, и каждый может пихать свои грязные пальцы в «трусиковую» душу.

Не только ненавистная троица, но и весь «народный суд» заметно оживился. Некоторые с жаром высказывались по увиденному и услышанному. Некоторые критиковали. Некоторые требовали личного участия.

Ненавистная троица с удовлетворением колошматила пивные бутылки об парты. Пиво и стекло обильно забрызгали всю аудиторию. Даже до Сонечки добрызгали. Она стала немного мокрая от пива и немного израненная от стекла.

– Про каблучки не забудь, Ёся! – пропищал первый.

– Цок! цок! – гоготал второй, обмочив угол аудитории.

– Не отпускай её, добрячок! – громогласно басил третий.

Сонечка, ощущая палец Иосифа Вениаминовича у себя внутри, снова подавилась «неповоротливым и обидным». Глаза её наливались медленно, но верно, с каждым профессорским «туды-сюды», и в итоге прорвались мутной, вязкой и горькой жидкостью. Очень горькой, потому что Сонечка хотела плакать глазами себе на щёчки, а заплакала «трусиковой» душой Иосифу Вениаминовичу на палец.

– Ну не плачьте, не плачьте. Суд он и суд, – снисходительно утешая, он повернул её к «народному суду» задом, что вызвало частью неодобрительное гудение, частью бурные овации. – Вы же понимаете, сударыня, что я не могу вас отпустить. И папа вам помочь не сможет…

– Но я требую адвоката! – с горечью выдохнула Сонечка.

– Адвоката? – Иосиф Вениаминович остановился, но пальца не отнял. – Разве у вас есть адвокат? Нет? Ну, хотите, народный суд вам предоставит адвоката? Вон того забавного, с причиндалом, хотите? Или здоровяка? Да хоть всех троих забирайте!..

– Не хочу! У меня есть адвокат!..

– Есть?

Сонечка почувствовала, как палец ушёл из неё, и она стыдливо загородила себя краешками своих почерневших крыльев.

– Да, есть.

– И кто же он?

– Некто.

– Некто?

– Да некто. Кто-то очень мне знакомый и чрезвычайно нужный. Он ждёт меня на краю луга. Я намереваюсь лететь к нему, и ваш цветок мне не нужен.

На этом Сонечка проснулась. Она села на кровати и сама себя спросила вслух:

– Да что это за говно?!

Губы её сердито сузились. Глаза источали гнев. Лоб нахмурился, и всё лицо наполнилось непримиримой ожесточённостью.

Она твёрдо решила, что больше не будет обращать внимание ни на странность, ни на мерзкость, ни на непонятность этих своих странных, мерзких и непонятных снов. А что? Достало уже! И не важно – к чему? зачем? за что?

Сон 5. Летнее платье

Всю зачётную неделю Сонечка ходила в той аспидно-синей юбочке. Надевала под неё всё, что хотела. И всё такое – с выпендрёжем, как можно более вызывающее. Назло. А что? Клин клином. И сны прекратились. Не то что тех странных, мерзких и непонятных не было, но вообще никаких.

Сонечка приходила домой поздними вечерами после успешно сданного или катастрофически не сданного зачёта да после Эдика уставшая и, не помня себя, валилась спать. Утром еле-еле раздирала глаза, принимала ободряющий душ, напяливала вызывающие шмотки и снова ехала в университет.

И вот наступила пора экзаменов. Зазоры между каждым из них были большими – почти целую неделю, и Сонечка теперь могла вздохнуть с облегчением. Высыпаться стала. Человеком себя почувствовала.

Только по утрам беспокоила слабая головная боль, как от недосыпания или пересыпания. Это продолжалось и перед первым экзаменом, и перед вторым.

Снов по-прежнему не было. Или были, но Сонечка ничего по пробуждении не помнила. Хотя какие-то невыразительные обрывки иногда всплывали в голове, той самой слабой болью вырывались куда-то наверх, в сознание, но она так пугалась что-либо помнить, что обрывки сразу же загонялись обратно в подсознательную глубину.

На консультацию перед третьим и последним экзаменом Сонечка пришла в бледно-розовом летнем платье – таком весьма откровенном: лёгком до прозрачности и соответственно прозрачном до легкомысленности. Она и раньше его надевала, но только на свидания с Эдиком. Эдику очень оно приглянулось. Да и ни ему одному – на улице мужчины постоянно задерживали взгляд.

Пикантности, лёгкости и прозрачности добавляло ещё взглядозадерживающее Сонечкино бельё – его минимальное присутствие внизу и максимальное отсутствие вверху. А что? Цепко. Смело. Сексуально. В университет Сонечка лифчик всё же пододела, но так – под стать низу.

После консультации снова был Эдик. Он пригласил на выпуск старшего курса в своё училище. Сонечке очень понравилось. Курсанты стояли ровным строем на залитом солнцем плацу в отглаженных брюках, красивых фуражках и ослепительно белых рубашках с двумя маленькими звёздочками на новеньких погонах. Они выглядели так солнечно, так свежо, так неотразимо.

Особенно Сонечке понравилось то, что таким же неотразимым в следующем году будет и Эдик. Она впервые задумалась о том, что не так уж и плохо стать женой военного.

После Эдика снова был душ. А после душа необходимый сон. Всё-таки завтра последний экзамен. А он, как известно, трудный самый.

«Фьюжн – от английского фу-зи-он – сплав, слияние, современное стилевое направление…», – зевая, повторила зазубренное на консультации Сонечка и закрыла глаза.

Она проснулась среди ночи со страшной головной болью и непередаваемым ужасом в глазах и со всех ног кинулась в спальню к папе и маме. Бесцеремонно и судорожно растолкала обоих. Её поведение было полно безумия.

Папа, недоуменно и испуганно взирая на неё, поспешил надеть штаны, как будто собирался непременно теперь же куда-то бежать.

Мама, нахмурив брови, молча наблюдала за тем, как дочь носится по комнате, заламывая себе руки и затравленно озираясь по сторонам.

– Ой, мамочки!.. Ой, мамочки!.. – причитала Сонечка в полуобморочном состоянии.

– Отец, принеси воды ей, раз штаны надел, – наконец произнесла мама с чуть заметной дрожью в голосе. – А ты… Сонька!.. иди сюда, иди сюда, дочка, иди сюда, говорю, иди сюда, доченька моя миленькая!.. Да иди же сюда…

Она схватила Сонечку за край ночной сорочки и привлекла к себе, посадив на кровать. Тут же подоспел папа с водой. Вода мамиными устами немного охладила Сонечкины горящие краснотой щёки.

– Что случилось-то, Соня? Что с тобой? – мягко спросила мама.

– Ой, мамочки!!! – заревела Сонечка.

Папа побледнел и побежал курить. Кружка с водой, оставленная им на кровати, упала, намочив одеяло.

Мама, терпеливо вздохнув, коротко и хлёстко врезала дочери правой рукой по левой щеке. Та резко перестала реветь. Мама вдогонку коротко и хлёстко врезала дочери левой рукой по правой щеке. Та обмякла и затихла.

– Ну?

– Курсант из Эдикова училища… – снова заплакала Сонечка, но уже с присутственностью и конструктивностью. – Большой такой… со щетиной… горилла недоделанная… ненавижу!.. Чтоб он сдох!!!

Маме пришлось опять привести сознание дочери в чувство. Правой. Потом левой.

– Ну и? Что он… этот курсант?

– Схватил меня… голову вот так вот зажал между колен… А я была в этом платье… моём… розовом таком… они разодрали его и…

– Кто это они-то теперь? – стальным голосом спросила мама.

– Курсанты!!! – заголосила Сонечка. – Я им говорю… что вы делаете?.. Перестаньте… А этот, скотина, держит голову… между колен своих вонючих… сдавил, урод… до сих пор болит… и говорит… сплав будем делать с тобой…

– Что?

– Сплав, говорит, будем делать с тобой… Я хочу вырваться… что?.. говорю… А он – слияние… Я говорю… не надо… я не хочу… Не хотела бы, говорит, платья такие… не надевала бы…

Вернулся папа.

Сонечка, посмотрев на него с негодованием, продолжила:

– Не знаю, сколько их было… все, наверно… до одного… Я думала… умру… А этот, скотина, всё держит и держит… А потом пришли эти… с нашего двора… учились со мной… ну, эти… которые из соседнего дома… И тоже… Пристали ко мне за чёртовы каблуки…

– Какие каблуки?

– Да любые… Каблуки нельзя надеть… лезут сразу…

– Так, отец! – сказала мама. – Звони этому твоему… собутыльнику из РОВД… Хватит так просто водку да коньяки твои жрать!.. Пусть отрабатывает: ему добро – и он пусть!.. Дочь, скажи… изнасиловали!..

Папа побежал в коридор за телефоном.

– Мне уже не первый раз такие сны снятся… – тихо всхлипывала Сонечка. – Но этот самый странный… самый мерзкий… самый непонятный… К чему?.. А, мамочка? Произойдёт, что ли, со мной что-то плохое?.. Зачем?.. Мамочка, я боюсь… Я что, не так что-то делаю разве?.. За что?.. За что, мамочка, мне такие сны?..

– Какие сны? – опешила мама. – Это что… сон, что ли, тебе приснился?

– Сон…

– Тьфу! – мама сердито, но с облегчением сплюнула. – Отбой, отец! Пусть спит мент твой…

– А что? – папа застыл в дверях с трубкой.

– Ничего. По курсантам меньше шляться надо.

– Я не шлялась. Меня Эдик пригласил, – осторожно огрызнулась Сонечка.

– У тебя завтра какой экзамен?

– Современное искусство…

– Вот ведь до чего детей доводят, – засмеялась мама. – Насмотрятся всякого… искусства… а потом им снится не пойми чего…

– Сон, что ли, приснился? – догадался папа.

– Сон, сон… – ответила она. – К тебе за коньяком из психушки случайно никто не ходит? Мозги чтоб вправил пигалице этой… Спать, Сонька, иди, экзамен же завтра! Не сдашь ещё хрень свою…

Сонечка выпила таблетку от головы и сконфуженно ушла в свою комнату досыпать.

А мама, глубоко вздохнув, спросила папу:

– Современное искусство – это когда голышом, что ли?

– Да, – ответил он.

Сон 6. Купальник

Экзамен Сонечка сдала. И папа вознаградил за это путёвкой в Турцию. Ах, как она обрадовалась! Вау, целых две недели на море! В самый разгар лета! Впервые без мамы! Это последнее перевешивало первое и второе, вместе взятые, раз в десять.

Всё-таки Сонечка регулярно, каждое лето, хотя бы одну маленькую недельку отдыхала на каком-нибудь южном море. Она с восьмого вроде класса, с тех пор, как папа стал заведующим складом, даже не могла представить себе лето без моря. Но море это (и всё, что с ним связано!) всегда было под бдительным присмотром мамы. Поэтому отдых редко удавался настолько полноценным, насколько того хотелось. А тут такая свобода!

В Кемер Сонечка прибыла в начале второй июльской декады и сразу же получила первую мощную дозу положительных эмоций – солнце. Безудержное. Блистательное. И безумно ласковое. Такое, каким оно и должно быть летом. И каким в России вот уже две недели оно не являлось: в первую – невозможная испепеляющая жара, во вторую – непрекращающиеся тучи и соответственно дожди. Кто-то этому радовался. Например, мама – на даче, мол, всё оживёт. Например, папа – на складе, мол, не так душно будет. И Эдик тоже не скрывал удовлетворения поначалу. Но только не Сонечка. Она не радовалась ни тогда, когда были дожди, ни тогда, когда стояла жара. Потому что ждала Турцию. И вот Турция настала, и Сонечка не могла не радоваться.

Вторая мощная доза положительных эмоций заключалась в труднообъяснимом внутреннем удовлетворении. Оно немного было похоже на аэропорт «Шереметьево», немного – на свежий штамп в загранпаспорте, немного – на выскочившее из уст кого-то из подружек слово «правда?», немного – на заморские сувениры, немного – на южный, такой многозначительный и сам за себя говорящий загар – и никак не относилось ни к морю, ни к пляжу, ни к солнцу.

Удовлетворение всегда неминуемо начиналось в день прилёта, потом постепенно затихало и совершенно пропадало, но будто птица феникс торжественно восставало из утомительного пепла в день возвращения и сохранялось настолько долго, насколько держался импортный загар.

Эйфория от этого труднообъяснимого удовлетворения в день прилёта позволяла с ошеломляющими скоростью и естественностью заводить знакомства и иногда даже короткую, но яркую и богатую впечатлениями дружбу.

Сонечке повезло – с симпатичной и интересной в общении девушкой Юлей короткость курортной дружбы продлилась за счёт совместного проживания в номере отеля по воле туроператора.

Юля оказалась идеальной подругой – немногословной и потому серьёзной, без лишних амбиций, но с чувством собственного достоинства – и потому надёжной, и, наконец, замужней и потому опытной, и опыт её имел характер покровительствующий, а не соперничающий, как часто бывает с незамужними.

И потом она при всех своих внешних и внутренних достоинствах всё же уступала Сонечке и в привлекательности лица, и в соблазнительности форм, а такую «уступающую» подругу приятно иметь любой красивой девушке.

В общем, Сонечка ликовала. Ей без мамы как раз и не хватало серьёзной и надёжной опытности.

И вот – недостающая опытность появилась, и мамы в ней не было. В ней была классная и всё понимающая новая подружка Юля. И это принесло третью мощную дозу положительных эмоций.

Но всё бы так и осталось бессмысленными положительными эмоциями, если бы Сонечка не могла сделать то, ради чего ей вообще нужны были эти моря, эти пляжи и эти солнца – надеть купальник. Не просто нацепить из-за жары на даче или из-за купания на деревенском озере. А именно надеть и довольствоваться собой.

И не абы какой. А наиболее тот, который хочется.

И Сонечка взяла с собой в Турцию такой купальник.

Это был георгиново-жёлтый бикини с тоненькими завязочками на бёдрах низа и на шее и спине верха. Завязочки непринуждённо переходили в треугольные лоскутки из нежнейшей ткани. Нежность ткани естественно соседствовала с беспомощностью. Беспомощность же была о двух концах. С одной стороны, лоскутки скорее прикрывали, а не закрывали, да и то, что они прикрывали, прикрывалось лениво и небрежно. С другой – даже то, что они всё-таки умудрялись прикрывать, не могла прикрыть уже та самая нежность: в двух верхних жёлтых треугольничках проступали всем своим эрегированным объёмом тёмно-розовые кружки с бугорками; задний нижний вопиющим образом сползал в междуягодичное пространство, а передний стыдливо прикрывал лишь самое «то», позабыв уже о всех к нему подступах (по этой причине Сонечка заблаговременно сделала себе интимную стрижку), которые нескромными чернеющими точечками прижимались к прикрываемому, прикрываемое же сквозь жёлтую нежность ткани зияло всей непосредственностью своей физиологической панорамы. Сонечка хотела именно это, и она это надела.

«А что? – сказала она Юле перед зеркалом в их номере. – Пикантно. Нежно. Сексуально». Юля улыбчиво промолчала, и они грациозно отправились покорять турецкий берег.

Георгиново-жёлтый бикини ожидаемо принёс четвёртую мощную дозу положительных эмоций. Эффект, вызванный им в радиусе двадцати-тридцати метров вокруг Сонечки, повлёк за собой и пятую. Таким образом весь двухнедельный отдых прошёл под знаком положительных эмоций, и лишь напоследок навалилась некая усталость, меланхолическая утомлённость и ностальгическая тоска, что называется, по Родине – то есть по маме, папе и Эдику. Больше не радовали ни пляжи, ни море, ни солнце, ни экскурсии, ни магазины, ни кальяны, ни зажигательные вечеринки, ни даже сам георгиново-жёлтый купальник.

В последний раз искупавшись в Средиземном море в этом году, Сонечка прилегла на жаркий песок рядом с Юлей и загрустила.

Вдруг над ними нависли две тени, и послышался вежливый мужской голос:

– These Russian girls are the most arrogant and sexy beauties of our beach! Hi!

Сонечка обернулась и увидела двух молодых турок. Один в шортах и красной майке с большим белым полумесяцем и маленькой беленькой звёздочкой. Другой – в кремовых брюках и тёмной расстёгнутой рубашке, из-под которой выпячивалась сплошным шерстяным покровом волосатая грудь. Их смоляные головы блестели на солнце, и этот блеск отображался в лицах непонятной и настораживающей сладостью. Сонечка видела их мельком и раньше. Они оба работали в отеле.

– Hi! It’s very well. We know this, – невозмутимо ответила Юля.

– Will I meet you tonight? – вежливый турок присел рядом с ней на корточки.

– Yes, I will.

– Okay, I’ll wait for you.

– Okay.

Он поднялся, собираясь уходить. Но другой турок, с волосатой грудью, приостановил его.

– I see such a… pretty… girl… for the first time… in my life, – волнительно запинаясь, сказал он, и Сонечка поняла, что его слова обращены к ней. – Be my… baby tonight!..

– She doesn’t speak English, – улыбнулась Юля.

– Okay, okay, – вежливый турок схватил приятеля под руку, повлёк за собой, мурлыкая ему что-то по-турецки, и крикнул, находясь уже на некотором удалении:

– Take her with you!

– Что они сказали? Что они хотели? – испуганно затараторила Сонечка.

Юля посмотрела на неё пристально и не очень одобрительно:

– На вечеринку приглашают сегодня. Завтра же отъезд. Пойдёшь?

Слова «завтра отъезд» отозвались в Сонечке приятным огоньком, и из утомительного пепла потихоньку стала выползать птица феникс труднообъяснимого удовлетворения, так пьянившего в первые дни.

Похоже, огонёк разгорелся и в самой Юле. Она выглядела странно возбуждённой всё последнее время, а сегодня вообще казалась преисполненной неудержимой энергии.

– А ты их знаешь?

– Да, в турецкой майке – это Казим. А тот, другой – Хамит. Они работают в отеле.

– Ладно, пошли, – неуверенно согласилась Сонечка.

– I’m such a fool, – мечтательно произнесла Юля куда-то в пустоту и, снова преисполнившись неудержимой энергии, побежала купаться.

Вечером они вдвоём пришли на вечеринку. Гостиничный ресторан, под завязку заполнившийся людьми, непривычно содрогался от мощных басов, эксцентрической цветомузыки, резкости и разнообразности запахов, выкриков ди-джея и человеческого безумия. Казим и Хамит уже ждали их на входе.

– All Russian parties are the best ever, – с вежливой улыбкой сказал первый. – Let’s dance!

Второй промолчал. Только отчего-то не спускал с Сонечки глаз. Сонечке сразу стало не по себе.

– We would drink beer, – ответила Юля и целеустремлённо отправилась к стойке.

Бармен расторопно выдал всем по порции «Эфес Пилснера», и четыре бокала звонко цокнули друг о друга. От этого Сонечка вообще как-то выпала. Пива ей радости не приносило. Музыка не заводила. А Юля стала немного раздражать.

Да та и сама как-то неожиданно холодно отстранилась, разговаривая, в основном, с Казимом. Сонечка ничего в этих разговорах не понимала, а подруга эгоистично в их суть не посвящала.

После второго «Эфеса Пилснера» Юля, кажется, вообще позабыла о существовании Сонечки, удивительным образом преобразившись из привычно флегматичной особы в бурлящую страстями непослушную девчонку. Она смеялась, кокетничала, жеманничала, по поводу и без повода трогала Казима за плечо и без конца говорила, говорила, говорила. В ней и следа не осталось от первоначальных серьёзности и надёжности, а опыт стал отдавать нехорошими двусмысленностями.

Сонечка под неусыпным взором Хамита тоже пыталась быть в теме – кивала головой, стреляла глазками, кричала «у-у-у!» вместе с многоголосным женским визгом, когда ди-джей в очередной раз ставил русскую попсу, но расслабиться и получить удовольствие никак не могла.

А потом Юля с Казимом ушли танцевать и не вернулись. И тогда начались настоящие проблемы.

– You’re beautiful, – сказал Хамит и полез обниматься.

– Я… не понимаю… – выскользнула из его рук Сонечка. – No! No! I am sorry! No!

Но тот с южной настырностью продолжал обниматься, бормоча своё «beautiful», в котором иногда прорывались неприятно знакомые «хорощий» и «красывый».

Всё это никак не убеждало в чистоте намерений волосатого турка, и Сонечка была вынуждена оставить его одного, лицемерно сославшись на туалет. Сама же принялась разыскивать Юлю. В ресторане её не оказалось, и она обиженно вернулась в свой номер.

Юля пришла часа через полтора, когда Сонечка уже легла спать.

– Вот ты где, дорогая! – с ходу накинулась та. – Чего ты ушла-то?

– А ты чего ушла? Я одна, что ли, должна там быть с турком этим? Где ты была?

– На море с Казимом.

– Вот ты даёшь… – опешила Сонечка. – Ночью… одна пошла…

– Не мужу же одному давать! – грубо перебила Юля. – И не ему одному брать, дорогая!

– Чё… чё-то было у вас с… Казимом этим?

– Ну было. Ладно, не делай такое лицо. Сегодня последний день, надо же зажечь под конец. Или ты спать?

– Я спать, – виновато кивнула Сонечка и зачем-то с головой накрылась одеялом.

Юля ушла. Ключ два раза скрипнул в дверном замке, и её шаги стремительно пронеслись по коридору.

«Does she sleep?» – послышался голос вежливого турка. Ему ответила что-то Юля сердито, неразборчиво, и всё стихло. Лишь где-то внизу приглушённо громыхали басы. Только тогда можно было облегчённо вздохнуть и высунуть из-под одеяла голову.

Сонечка пробудилась от невыносимой тяжести и жгучей боли. Раскрыв глаза, она увидела торжествующее лицо Хамита. Лицо издавало утробные, с придыханием, звуки «ы-ы-ы», и с каждым «ы» становилось всё тяжелее и больнее. Тяжесть сосредотачивалась главным образом на правой груди, которую зажимала рука Хамита, а боль «ы-образно» распространялась на подступах и внутри «того» места.

Сонечка попыталась освободиться. Но тяжесть и боль от этого только усилились. Тогда – чтобы ослабить тяжесть – она схватила Хамита за шею, а чтобы ослабить боль, широко разняла ноги.

– Ы! – с утробным придыханием навалился Хамит, всею своею крепостью вдавливаясь в Сонечкину глубину. – …Beautiful ass…

Сонечка отвернулась в сторону, к стене, чтобы не видеть его лица. Её сердце бешено колотилось, и она подумала о том, как ей повезло, что он зажал правую грудь, а не левую. Иначе бы пришлось помереть.

– Ы! – с утробным придыханием навалился Хамит, всею своею крепостью сминая Сонечкину глубину. – …Beautiful tits…

Сонечка, закрыв глаза и прикусив губу, старалась ни о чём не думать. Только её тело самовольно иногда приподнималось на волне некоей судороги, изгибалось и расплавленно сползало вниз.

– Ы! – с утробным придыханием навалился Хамит, всею своею крепостью пронизав Сонечкину глубину и остановившись на самом дне. – …Beautiful pussy… I come…

Глубина наполнилась обжигающей чужеродностью и обмелела. Сонечка открыла глаза и, повернувшись теперь от стены в другую сторону, лишь бы не смотреть на торжествующее, заглядывающее лицо Хамита, увидела Юлю.

Юля лежала на ослепительно-жарком песке боком, подставив под голову руку, в Сонечкином георгиново-жёлтом бикини и улыбалась. За её спиной синело безоблачное небо, и слышался шум моря.

Сонечка видела в жёлтых треугольничках своего бикини вверху большие Юлины тёмно-розовые кружочки с бугорками. Они давили на нежность треугольничков так сильно, что совсем не помещались под ними. А внизу непомещаемое выпирало во все стороны густым шерстяным покровом, похожим на волосатую грудь Хамита.

Вдруг синее небо за спиной Юли стало темнеть, пока во всей высоте небосвода не появились две чёрные тени.

Сонечка больше не чувствовала ни тяжести, ни боли. Не чувствовала также ни крепости, ни глубины. Напротив, ей чудилась во всём хрупкость и лёгкость. Даже слёзы выступили на глазах из-за такого невероятного ощущения.

Поэтому она встала и, легко перепрыгнув Юлю, побежала вдоль берега, пока не оказалась перед высоким обрывом. Оттуда, снизу, как-то знакомо повеяло резкими запахами и пугающей бездонностью.

И тогда Сонечка узнала те две чёрные тени. «Разве узнала?» – скептически усмехнулось сомнение. «Узнала, – холодно сказал холодный рассудок. – Что теперь, Соня? Ты всё-таки хочешь покинуть этот цветок?». «Да, хочу», – ответила Сонечка. «А разве некто тебя ещё ждёт?» – вкрадчиво спросило сомнение. «Посмотри на себя. Ты же голая. Зачем ты ему такая нужна?» – добавил холодный рассудок голосом сомнения. Сонечка посмотрела. Да, действительно абсолютно голая. «А что? Сексуально. Очень сексуально. Пи**ец, как сексуально», – подбодрило сомнение голосом холодного рассудка. «Да, точно, – сказала Сонечка. – Я вас просто перепутала. Из-за этого не смогла ни сомневаться, ни рассуждать. Рассуждение моё сомневалось, а сомнение рассуждало. Выходит, я перепутала не только вас. Я перепутала чёрное с белым, и потому вы стали чёрными, и черноту эту, закружив себе голову, я полюбила».

И она, расправив свои хрупкие, лёгкие, чёрные крылья, спрыгнула с обрыва вниз. Её подхватил порыв ветра из резких запахов и пугающей бездонности, стремительно понеся к краю помрачневшего луга.

Но на самом краю вдруг появился длинный коридор, через который Сонечка попала в небольшую комнату с окном почти во всю стену. От этого окна комната озарялась каким-то сумеречным голубоватым светом. Стены под его воздействием как бы стекали на пол дымчатыми водопадами.

Сонечка вспомнила, что она раздета, и ей сразу стало холодно. Неожиданно сзади потопали чьи-то ноги и талию обхватили чьи-то руки, а вокруг, прячась в дымчатых водопадах, один за другим появились некие тела.

Сонечка вырвалась и подбежала к окну, ища в нём спасительное освобождение. Сначала она подёргала за ручки рамы, а потом, прислонившись лбом к сумеречно-голубоватым стёклам, попыталась хоть что-нибудь рассмотреть.

Там, за окном, оказалась ещё одна комната, очень большая, даже огромная, справа в ней стоял огромный диван, а слева – огромное кресло. В кресле сидел огромный человек. Лицо его было очень грустным и осунувшимся. В одной руке он держал бутылку пива, а в другой – пульт от телевизора. В огромном человеке Сонечка узнала папу и что есть мощи крикнула:

– Папа!!!

Но из горла вылетел лишь слабый стон, и папа ничего не услышал. Он только смотрел с безучастным выражением на своём грустном, осунувшемся лице и пил пиво. Сонечка хотела попробовать крикнуть ещё, но тут чьи-то руки вновь схватили её, и со всех сторон обступили тела. И она сдалась.

Тела по очереди насиловали её. Каждое тело подходило сзади, насиловало и отходило. Буднично, ненасильственно как бы. Возможно, они и не насиловали. Она сначала вырывалась с гневом, обречённостью, отпихивала их со злостью, а когда они отступали, то сама набрасывалась на них, покорно принимала нужное положение, чтобы им было удобнее насиловать. Потом опять гневно уклонялась от них, но в гневе её сквозило нечто двусмысленное, потому что, остыв, ей приходилось на коленях умолять их о продолжении насилования.

Наконец она смирилась. Уперевшись лбом в сумеречно-голубоватое стекло и глядя на папу, ей было легче в трёх главных вещах – в том, чтобы смиряться, в том, чтобы не падать от бессилия, и в том, чтобы занимать удобное для тел положение. А упираться Сонечке помогала мысль, что это всё-таки насилие, а не её собственное произволение.

– Ты кто? – спросила она устало очередное тело.

– Да вы, девушка, меня не знаете, – ответил он, суетливо дёргаясь сзади, и на её спину попадали капельки его пота. – Как-то в метро я уступил вам место. Вы тогда ещё были в ярко-оранжевом топике.

Кончив, он ушёл. Пришёл другой, с дипломатом. Его Сонечка сразу узнала.

– П**ду не брей, – прошептал он ей на ухо, обтирая об него мокрые рыжие усы. – Я так не люблю.

– Нет, вам так лучше, – смущённо сказал некий молодой человек. – Я ещё тогда, когда вы на меня первый раз посмотрели своим выразительным взором, понял, что вам к лицу будет интимная стрижка. А когда второй раз посмотрели, то твёрдо решил – из бикини она должна немножко выглядывать.

– Я думаю, тебе вообще трусы не нужно носить, – пропищал следующий. – Только одни каблучки.

– А я думал, для чего мне эта хрень, – загоготал ещё один, бесцеремонно вталкивая в Сонечку свой «орган».

– Извини, я потихоньку, – пробасил новый насильник, но изнасиловал так яростно и грубо, по-медвежьи, что после него долго болело всё тело.

– Я вообще-то, сударыня, побаиваюсь молодых, – пыхтел Иосиф Вениаминович. – Но глаза-то, знаете ли, никуда не денешь. Приходится смотреть. У меня однажды, лет пять назад, прямо во время лекции встал. Я думал, инфаркт стукнет. Старый всё-таки уже. Возраст своё берёт. Но юбочку вашу я оценил, оценил, сударыня. Очень она вас стройнит. И попку так, знаете ли, чувственно преподносит.

Потом сзади произошла какая-то возня, пол содрогнулся от множества ног, обутых во что-то громкое и тяжёлое. «Курсанты!» – с ужасом догадалась Сонечка и снова крикнула в окно:

– Папа!!!

Крик, как и в прошлый раз, беспомощно обратился в стон. Но не слабый, а вполне устойчивый и сочный. Даже когда горло из-за отсутствия в лёгких воздуха сжалось, и рот вынужденно закрылся, стон продолжался откуда-то извне.

От него сумеречно-голубоватый свет рассеялся, а стены комнаты приобрели вид обоев номера отеля. И сама Сонечка очутилась в своём номере и на своей кровати.

Стон же исходил от Юлиной кровати. На ковре перед ней валялись кремовые штаны, тёмная рубашка и белые мужские трусы. Сама Юля неистово извивалась под волосатым турком и стонала.

«Ы! ы! ы!» – наваливался Хамит на неё всей своей крепостью, пока, наконец, не затих резко и неожиданно. «I come», – вяло просипел он, и его голова сползла вниз и исчезла между Юлиных согнутых в коленях ног.

«You must leave», – со сдавленным смехом ответила она. Он послушно встал, надел свои шмотки и ушёл. Ключ два раза скрипнул в дверном замке, и в комнате воцарилась тишина.

Было раннее утро. Юля блаженно захрапела. А Сонечка думала о своём новом сне – таком чудовищно и беспредельно странном, мерзком, непонятном – беззвучно плакала и беззвучно шептала одно и то же: «Господи, если ты есть, спаси меня!».

Сон 7. Маечка

Сонечка по возвращении на родину безотлагательно, в первое же воскресенье, сходила в церковь. И сны оставили её почти на месяц.

В первой половине августа ей пришлось отдать себя в жертву папе и особенно маме в качестве рабсилы на даче. Мама со своими «деревенскими корнями» очень любила дачу, временами заставляла любить её также и Сонечку.

Но Сонечка не любила. В деревне ей становилось скучно.

Впрочем, скучно становилось и папе тоже. Но папа как-то приучил себя – дружков деревенских завёл, рыбачить научился…

А Сонечка не хотела ни с кем там общаться. Не то что бы не хотела, а просто не чувствовала нужды в этом. Весь её социум был в том огромном бурлящем жизнью городе. Вся её жизнь заключалась в том городе. Она любила его. Она любила себя в нём. Она не могла ему изменять. И, будучи оторванной от него, чувствовала, что изменяет самой себе, потому что видела себя другой. Той, которую сама не знала.

Когда мама и папа уезжали на дачу, Сонечка всегда искала предлог, чтобы остаться в городе. Одной в квартире. С этим часто соединялись всевозможные соблазны.

Когда же всё-таки приходилось ехать под яростным напором мамы, Сонечка оставляла себе место для манёвра и через два-три дня по уважительной причине сваливала. А причин всегда хватало.

Но в этот раз всё обстояло совсем по-другому. Привычная схема не сработала, потому что Сонечка не появлялась на даче уже года три, ещё со школы, и оттягивание больше не представлялось возможным. Долги накопились и их надо было платить. Мама могла обидеться. А маму обижать нельзя. И потом после церкви Сонечка хотела быть хорошей.

За все две недели она так ни разу и не надела купальник, хотя стояла невыносимая жара. Всё время ходила в привезённой из Турции ярко-красной обтягивающей маечке с красивой надписью «MY BODY FOR YOUR DREAMS».

Мама, оголив свою тучную фигуру по возможному максимуму, смотрела на Сонечку с явным непониманием, как на полоумную.

– А что? – отвечала ей Сонечка. – И просто. И удобно. И сексуально.

– У вас только одно сексуально на уме, – проворчала мама, поливая жёлтые георгины возле дома. – Обтянулась. Вон как титьки-то торчат…

– Это звоночки…

– «Звоночки». Дозвонишься. Позвонит кто-нибудь.

В середине августа позвонил Эдик и избавил от деревенских повинностей. Сказал, что переехал от родителей в общагу, и поэтому ему нужна женская помощь в приведении нового жилища в надлежащий вид. Мама отнеслась с пониманием и отпустила.

Сонечка села в электричку и поехала в город.

В электричке она задремала, и ей снова приснился тот неописуемо красивый, переливающийся разными цветами и ароматами луг. И она находилась на самом его краю. Там её ждал некто. Он стоял спиной и не хотел поворачиваться к ней.

– Прости, я… наверно… опоздала, – виновато проронила Сонечка. – Я знаю, что ты очень для меня знакомый и чрезвычайно мне нужный. Ты Бог?

– Да, – ответил он. – Сейчас я Бог.

– А потом?

– Потом я буду собой.

– А Бог?

– Бог всегда остаётся Богом.

– А ты? Ты бываешь им?

– Он бывает мной.

– Значит, ты не Бог?

– Нет, я не Бог.

– А кто ты?

– Я или некто, или никто. Не знаю.

– Для меня ты некто.

– Почему?

– Потому что ты для меня почему-то очень знакомый и чрезвычайно нужный. Ты никогда не будешь для меня никто. Почему ты не хочешь посмотреть на меня?

– Потому что увижу такой, какой тебя знают все.

– Какой?

– Прозрачной.

– Прозрачной? – удивилась Сонечка и взглянула на себя.

Маечка, привезённая из Турции, потеряла всю свою яркую красноту и сделалась бесцветной, а бесцветные буквы её красивой надписи «MY BODY FOR YOUR DREAMS» некрасиво налипли на бесцветно-обнажённой Сонечкиной груди. Причём «О» «BODY» бесстыдно висело на правом «звоночке», а «R» «DREAMS» ножками вульгарно восседало на левом.

И сама Сонечка вся была бесцветно-голая.

Она стыдливо прикрыла себя бесцветными крылышками и сказала:

– Я не знаю, почему так получилось.

– Потому что твоё тело служит чужим фантазиям.

– Почему? Я никому не позволяла…

– Люди видят твоё тело лучше, чем ты думаешь, и заглядывают так далеко, насколько позволяет им их воображение. И в воображении делают с твоим телом всё, чего желают физически.

– То есть не по-настоящему?

– Совокупление может не быть физическим, но оно всегда настоящее.

– И что же мне теперь делать?

– Контролировать их воображение.

– Как?

– Контролируя своё тело.

И некто ушёл.

Сонечка долго смотрела ему вслед, как будто хотела запомнить его спину. Она смотрела так, пока не проснулась.

А, проснувшись, помнила только фиолетовую рубашку с декоративными серебристыми молниями на рукавах. Но фиолетовость эта стойко запечатлелась в памяти.

Новый сон по духу предстал для Сонечки таким же странным, мерзким и непонятным, как и старые. Но теперь она с другими мыслями и чувствами подошла к мучившим её вопросам: к чему? зачем? за что?

На вокзале, в метро, в автобусе, на улице ей постоянно бросались в глаза однообразные повороты мужских голов в сторону её «звоночков», из-за чего её первым желанием по приезду домой было надеть под маечку лифчик.

Иначе она действительно чувствовала себя прозрачно-голой.

Сон 8. Шортики

Независимое от родителей Эдиково жилище Сонечке не понравилось. Длинный тёмный коридор с множеством дверей по обеим сторонам привёл в маленькую комнатку с окном почти во всю стену. От этого её маленькость становилась безвкусной и даже уродливой. Закопченные от времени обои отслоились и как бы сползали со стен.

– И ты будешь здесь жить? – недоверчиво спросила Сонечка Эдика. – Как это тебя угораздило?

– Буду, – ответил он. – Это мамина комната. Она жила здесь до встречи с папой. Так вот и осталась с тех времён. А что? Для меня просто – я всё-таки военный в будущем. Для тебя удобно – два шага до вашего дома. А для нас – сексуально. Разве нет? Ты ещё сама захочешь здесь жить со мной. Ой, Сонь, какие на тебе шортики сногсшибательные! Давай их с тебя снимем, а порядок в другой раз наведём?

– Шортики как шортики, – удовлетворённо моргнула она. – Джинсы старые отрезала и подшила. А что? Современно так… узенько и… сексуально. Специально для уборки. Так что другого раза не будет. Придётся сегодня убирать.

С десяти утра Сонечка часа два мыла окно, подоконник и полы, час протирала мебель и разбирала старые вещи, полчаса ждала, пока Эдик вынесет весь мусор и полчаса готовила ужин. К половине третьего они подкрепились и прилегли отдохнуть на старенькую кровать с железными спинками.

– Сонь, тебе правда не нравится эта комната? – спросил он, обнимая её.

– Правда.

– А почему?

– Потому что она напоминает мне мою душу.

– Как это твою душу?

– Ну, вот этот дом как бы наш город… – начала она неуверенно объяснять. – А город – это мир… И в этом мире живу я – маленькая комнатка с большим уродливым окном, через которое на меня все смотрят и видят эти мои закопчённые стены, эту мою грязь… всю, всю меня насквозь… И я ничего не могу с собой поделать… У меня есть только дверь. И всё. Только эта дверь может что-то изменить во мне…

– И как же?

– В неё должен войти некто… очень мне знакомый и чрезвычайно нужный… Он всё исправит… или уберёт грязь… или повесит шторы… а может, и то, и другое…

– И кто это? Бог?

– Да сначала это Бог…

– А потом?

– Потом тоже Бог и некто…

– И почему же никто к тебе не входит? Дверь закрыта?

– Нет, дверь как раз открыта и через неё в меня входит множество людей…

– И кто же?

– Все подряд.

– И я?

– И ты.

– А ты меня любишь, Сонь?

– Думаю, нет.

– Почему думаешь?

– Потому что моя любовь какая-то… современная, узенькая… и сексуальная…

– Как твои шортики?

– Да.

– Так мы их снимем сегодня с тебя или нет?

– Да, давай снимем.

Эдик расстегнул молнию и снял с неё сначала шортики, а потом трусики. Сонечка спросила:

– Как ты хочешь?

– Сзади.

Она развернулась и упёрлась рукой в железную спинку кровати. Он, скользнув горячей плотью по «тому» её месту, перенаправил своё движение в анал. Сразу стало больно.

– Зачем ты это сделал? – укорила его Сонечка.

– Из-за шортиков, – ответил он, медленно нажимая и входя в неё. – Я как тебя в них увидел, сразу об этом подумал.

– И как тебе это?

– Узенько… – прошептал он, начиная двигаться.

А она, постепенно привыкая к боли, смотрела в огромное окно на проходящих внизу людей, на проезжающие машины, на бесконечность таких же окон в бесконечных домах, на весь мир.

– Сонь!.. – услышала Сонечка Эдиков голос и проснулась. – Ты меня любишь?

Она, приходя в себя, замешкалась и промолчала.

– Я спрашиваю тебя: тебе правда не нравится эта комната? Молчишь. Спрашиваю: ты меня любишь? Молчишь. Заснула, что ли?

– Да я так…

– Ты любишь меня, Сонь?

– Думаю, да.

– Почему думаешь?

– Потому что моя любовь какая-то… современная, узенькая… и сексуальная…

– Как твои шортики?

– Да.

– Так мы их снимем сегодня с тебя или нет?

– Да, давай снимем.

Эдик расстегнул молнию и снял с неё сначала шортики, а потом трусики. Сонечка спросила:

– Как ты хочешь?

– Сзади.

Она развернулась, упёрлась рукой в железную спинку кровати и, пока он двигался своей горячей плотью в «том» месте, смотрела в огромное окно на проходящих внизу людей, на проезжающие машины, на бесконечность таких же окон в бесконечных домах, на весь мир.

Потом они снова легли, и Эдик снова обнял её.

– Скажи, ты ведь хотел анальный секс, да? – спросила Сонечка.

Он помялся и буркнул:

– Да. Как ты догадалась?

– Из-за шортиков?

– И из-за шортиков тоже. Как ты догадалась?

Она не ответила. В ней впервые ощущались странность, мерзкость и непонятность не от сна, а от самой себя. К чему так странно она выглядит – маленькой комнаткой с уродливым большим окном? Зачем с такой мерзкой легкодоступностью открыла себя всем, захламила себя грязью? За что непонятным образом непонятные, незнакомые и ненужные люди овладели её дверью?

– А что? Может, давай попробуем? А, Сонь? – оживился Эдик.

Сонечка с каменным лицом встала с кровати, высвободившись из его объятий, надела трусики, шортики и ушла.

Сон 9. Джинсы

Она шла по городу в облегающих светло-синих джинсах с заниженной талией и в зеркальных витринах магазинов любовалась сама собой. Это удавалось делать настолько смотрибельно и самоцельно, что ею любовались и другие.

А что? Сексуально с фронта. Сексуально в профиль. Сексуально с тыла. Никто не оставался равнодушным – ни прохожие, ни проезжие, ни стоячие, ни сидячие, ни даже лежачие. Бродячие псы и те то и дело задирали морды.

Осеннее небо с рыхлыми дымчатыми облаками грустило. Солнце жёлтым радующимся светом пробивалось сквозь маленькие голубые пробоины слабо и коротко. Всё обняла серость, грязность и лужность. Впрочем, желтизна нашла себя и здесь. Деревья вдоль тротуара с трогательным шелестением сбрасывали высохшие листочки и топили желтизну в серости, грязности и лужности. Слабость же и короткость небесной голубизны с очаровательным своеобразием компенсировали Сонечкины глаза и, конечно, облегающие светло-синие джинсы.

– Это что, Соня? – пискляво пролаял один из псов, вдруг схватив лапой за заниженный пояс джинсов, и его когти поцарапали копчик и самое начало разделительной ягодичной полосы. – У тебя же жопа наружу вылезла? Почему ты себя не контролируешь?

– Они сползают, – огрызнулась Сонечка.

– А ты и не против, да? – громко загоготал другой пёс, лизнув свой «орган».

– Против, – решительно воспротивилась она.

– Тогда поправь, – громогласно прогавкал третий пёс. – И всегда поправляй. Иначе ты нас никогда не отпустишь. У тебя если не жопа, то трусы всегда торчат.

– Трусы пусть торчат, – вмешался проходивший мимо симпатичный молодой человек. – Я ещё тогда, когда вы на меня первый раз посмотрели своим выразительным взором, понял, что вам к лицу будет некая интимная небрежность. А когда второй раз посмотрели, то твёрдо решил – из-под джинсов небрежность должна немножко выглядывать.

– Поправь! – крикнул из проезжавшего на той стороне улицы трамвая военный с рыжими усами, погрозив дипломатом. – Что за баба, которая свои трусы всем подряд мужикам показывает?! Она и пи**ду будет всем подряд показывать! Поправь!

Сонечка поправила и пошла дальше. Настроение у неё ухудшилось. Псы остались далеко позади, в зеркальных витринах по-прежнему сквозили смотрибельность и самоцельность, но что-то ушло. И от того настроение ухудшилось.

Из нижнего окна ближайшего дома показалась голова Иосифа Вениаминовича.

– А вы, сударыня, и в джинсах попку чувственно преподносите! – восторженно сказал он. – Прямо взгляд не оторвать!..

Сонечка назло ему стала двигаться, убирая из «попки» «чувственность». И снова что-то ушло, забрав с собою часть хорошего настроения.

На одной из лавочек под жёлтыми деревьями сидел грузный лысый мужик в клетчатой рубашке. Его густо-красное полное лицо было обильно покрыто испаринами, а маленькие бледные глазки сквозь липкую поволоку выражали всяческую охотливость.

– Девушка, я вот часто сижу перед вами… – задыхающимся, доверительным тоном сообщил он. – А вы вот так стоите передо мной… и я наблюдаю за вами… то есть не за вами… а за вами «там», внизу… Да-да, я умею… я уже приловчился… я уже через джинсы вижу вас… какая вы «там»…особенно в облегающих… всё как на ладони… Мне иногда хочется протянуть ладонь… и поласкать вас прямо через джинсы… А мне этого достаточно… я и так всё прекрасно вижу и чувствую… каждую вашу складочку… каждую впадинку…

– Это что, милая? – вылезла из-под лавочки большая мягкая женщина в обтягивающих светло-синих джинсах, и её большие мягкие «формы», уродливо обтянутые, повергли грузного лысого мужика в молчание. – Вот такая ты будешь лет через двадцать. Так что носи, носи, пока можно. Демонстрируй складочки и впадинки, пока есть что демонстрировать.

– Или такая будешь, – большая мягкая женщина в один миг обернулась высокой угловатой дамой в старомодной панаме. – Всё равно никому твои складочки и впадинки не нужны будут. В любой форме.

Она рванула на себе те самые джинсы и обнажилась перед грузным лысым мужиком, отчаянно демонстрируя ему «складочки и впадинки». Мужик в ужасе вскочил и убежал.

Откуда-то слева послышалась знакомая возня, асфальт содрогнулся от множества ног, обутых во что-то громкое и тяжёлое.

Сонечка от греха подальше не стала дожидаться курсантов и, покинув обескураженную даму, ускорила шаг. Хорошее настроение окончательно оставило её, а «что-то» не окончательно. Оно ещё оставалось где-то. Кажется, в зеркальных витринах магазинов.

– Куда бежишь, дорогая? – догнала Сонечку Юля. – От себя, что ли?

– Почему от себя?

– А от кого?

Сонечка почувствовала настойчивое прикосновение к себе сначала в районе правого заднего кармашка джинсов, а затем и левого.

– My hand on your right buttock, – вежливым голосом сказал Казим.

– My hand… on your left… buttock, – волнительно запинаясь, вторил ему Хамит.

– Хотя бы от вас, – ответила Сонечка, высвобождая себя из настойчивых турецких рук – сначала левую «себя», а потом и правую.

– Мы – это и есть ты, – заявила Юля. – Ты кому так стараешься свои «buttocks» представить? Ну честно! Для кого стараешься? Кому хочешь понравиться? Уж не Хамиту ли? Если ты понравилась Хамиту, то и Казиму понравишься. Если понравишься Казиму, ты любому понравишься. Ты идёшь по городу, жопой виляешь, а за тобой плетутся все мужики, которым ты понравилась. Неужели ты хочешь всем нравиться? Неужели ты хочешь, чтобы все соблазнялись на твою жопу? Или только некоторые? Но как же ты собираешься сортировать своих мужиков – жопой-то? Напрасно ты думаешь, что жопа сортирует. Жопа только собирает и собирает. А сортирует голова. И глаза. Твои, когда выбирают, что надеть. И мужиковские. По сути, они-то только и сортируют – одну жопу от другой. Твоя уже давно отсортирована. Кому ты хочешь понравиться со своей всем известной отсортированной жопой? Твои топики, каблучки, юбочки, шортики, маечки, халатики, купальнички, платья, джинсы – для кого они?

– Для себя, – поспешно заявила Сонечка.

– Я же говорю: мы – это и есть ты, – флегматично улыбнулась Юля. – От себя не убежишь. А потому и от нас себя не скроешь.

– Your body for our dreams, – в один голос возгласили турки.

– Не для себя, – поправилась Сонечка. – Для него, это некто для меня очень знакомый и чрезвычайно нужный. И ни для кого больше.

– Ты дура, – усмехнулась Юля. – Одеваешься для одного, а смотрят все. И потом ему не нужны ни топики, ни каблучки, ни юбочки, ни шортики, ни маечки, ни халатики, ни купальнички, ни платья, ни джинсы.

– Они нужны нам! – прогремел сзади множественный хор нестройных мужских голосов, заставивший Сонечку испуганно повернуть голову.

Все мужчины, которые встречались по пути, действительно всё это время плелись за ней. Они все как один, точно под гипнозом, глядели на её «buttocks».

– Они мне нужны, – услышала она голос Эдика. – Я не смыслю тебя без топиков, каблучков, юбочек, шортиков, маечек, халатиков, купальничков, платьев, джинсов. Из-за них я всегда хочу тебя. Это же всё так сексуально.

Сонечка вдруг поняла, чем было это уходящее «что-то», забирающее хорошее настроение. Когда Эдик сказал «сексуально», оно сладкой волной пробежало по телу (аж мурашки пошли по коже!), завертелось, затвердело бесстыдно в сосках, посмотрело в зеркальную витрину магазина и даже крохотной восторженностью капнуло в трусики.

– Тебе же тоже нравится сексуальность, – сказал Эдик. – Это же твоё кредо. Уверен, ты даже в трусики капнула, услышав «сексуально». Не меняй ничего, Соня, не надо. Ты создана для сексуальности. Ты создана для секса. Подумай, чего ты себя лишаешь. Соня, вспомни, как всё было раньше, а?

– Я не лишаюсь, я приобретаю. И ничего я не капнула… – обиженно проговорила Сонечка и посмотрела Эдику в глаза.

От этого ей стало очень не по себе, очень стыдно. Она, сгорая от стыда, бросилась бежать. И добежала до своего дома.

Там, возле подъезда её ждал некто. И тогда Сонечка проснулась.

– Это что, Соня? – над кроватью стояла мама и размахивала пыльным ярко-оранжевым топиком. – Ты что это хорошие вещи под кровать кидаешь?

Внятного ответа, тем более спросонья, не нашлось.

– А это? – и мама подняла другую руку, и в ней обречённо покачнулись очаровательные босоножки с шатающимся левым каблучком. – Один раз только надела, зато целая трагедия в магазине была!.. А платье летнее по швам расползлось почему? А юбка синяя зачем валяется? А халат свой чего же перестала надевать? А маечку турецкую?..

– Мам, – перебила Сонечка, – мне эти вещи больше не нужны. Я их носить не буду.

– Ага! Значит, эти не будешь?! Значит, теперь отец другие покупай, да?! Попрыгала, полетала, как бабочка, крылышками помахала и бросила. Думаешь, отец бездонный? Это вот жизнь, Соня, бездонная, всегда будет мало. Думаешь, отец не обеднеет? Нет, Соня… – и мама вдруг заплакала. – Он вон какой грустный и осунувшийся ходит… А ты ещё Эдика своего бросила… Чем он тебе не угодил?.. Нет уж, дочка, не прыгай, не летай с места на место, сиди, на чём села… А то улетишь в бездонность-то эту…

– Мамочка, я не хочу больше лететь в бездонность. Я не хочу больше прыгать с места на место. Теперь всё будет по-другому. И эти вещи я больше носить не буду. Я по-другому буду одеваться.

– Это как же?

– Ну, как-то более скромно…

– Как монашка, что ли, будешь?

– Нет. Но чтобы не сексуально было… Ты же сама говорила, что одно «сексуально» на уме…

– «Сама», «говорила». Надевай всё, пока можно. Потом не наденешь. Демонстрируй сиськи-письки свои… пока есть что демонстрировать. А то вот будешь лет через двадцать, как я…

Сонечка даже вздрогнула от её слов.

– Фи, мама, я не буду больше… всем подряд демонстрировать. Потому что я поняла смысл слова «сексуально». Всё направлено только на одно. Как будто это «одно» и есть самое главное в жизни. Кто так переврал «это»? Я вовсе не монашка, мам, но «это» – не главное.

– Не главное, – слегка удивлённо согласилась мама.

– Ну а почему тогда всё, везде и всегда только об «этом»?

Мама, неуверенно потоптавшись, ушла, и Сонечка полезла в гардероб. Надевала какую-нибудь шмотку (облегающие светло-синие джинсы сразу отстранила), смотрела на себя в зеркало – фронтом, в профиль, с тыла – и со вздохом снимала. Всё было сексуально. Настроение ухудшилось, как будто оно прямо зависело от сексуальности. Как будто не будет сексуальности, не будет и хорошего настроения – всё плохо и безрадостно всегда будет.

«А вдруг шмотки не при чём? – подумала она. – Вдруг сексуальность во мне самой? Как я тогда смогу всё исправить? – и сама же ответила себе словами некто: – Так. Контролируя своё тело».

И Сонечка стала контролировать себя. Своё тело. Свою сексуальность. День ото дня она переучивалась во всём – в жестах, во взглядах, в походке, в позах, в словах, потому что везде пряталась та самая сексуальность. Сонечка скрывала своё тело в свободных одеждах, даже порой нарочно уродовала себя, но, казалось, становилась ещё сексуальней. Сексуальность не только не убавилась, но к ней поверх ещё и пришло «что-то», очень сильное и какое-то необъяснимое. Мужчины охотно задерживали взгляд, но теперь он не скользил, как прежде, а проникал куда-то внутрь.

Лишь спустя много времени Сонечка вдруг осознала, что «что-то» поверх сексуальности – это обыкновенная, такая ненавязчивая и естественная женская красота. Это было так поразительно, что не нашлось ни малейших сил не расплакаться на радостях.

Но перед тем одним пасмурным осенним днём, в конце сентября, когда небо с рыхлыми дымчатыми облаками грустило, давая солнцу жёлтым радующимся светом пробиваться сквозь маленькие голубые пробоины только очень слабо и коротко, а всё вокруг обняла серость, грязность и лужность, Сонечка познакомилась с молодым человеком.

Удивительно, у него оказалась дача в той же деревне, что и у Сонечкиных родителей. На этой даче, в этой деревне Сонечка все осенние выходные изменяла своему любимому, огромному, бурлящему жизнью городу. И, будучи оторванной от него, она не чувствовала себя несчастной. Потому что её жизнь не заключалась теперь исключительно в нём. Её жизнь теперь располагалась вне города, вне всех городов, вне мира. Окно в её маленькой комнатке закрылось шторами, а ключ от двери находился в надёжных руках. Сонечка узнала себя другой. Теперь она была счастлива.

– Кто ты? – прошептали её губы, уткнувшись в тёплую мягкость знакомой фиолетовой рубашки с декоративными серебристыми молниями на рукавах.

– Я или некто, или никто, – ответил он. – Не знаю.

– Для меня ты некто.

– Почему?

– Потому что ты никогда не будешь для меня никто.