Читать книгу Нелепая и смешная жизнь капитана К. Офицера без имени - Генрих Оккервиль - Страница 29

Лизавета Петровна, которая давно уже работает в нашем департаменте, смотрит на меня с глубоким интересом. «Вячеслав Самсонович, я хотела бы составить ваше пожизненное счастие, исходя из чего я была бы рада быть вашей неизменной женой и невестой, ну или хотите, просто рабой». Рабой… Я задумываюсь. У меня довольно приличный особняк на Большой Морской, а у нее плюгавая клетушка в Зоологическом саду. Люди приходят и смотрят, и смеются, как она там спит, вертится, поет, ест или обедает. Я вот не знаю определенно, кого она больше любит, меня или особняк.

Говорю ей: «Лизаветпетровна, вся наша жизнь – это путешествие через ночь и холод. Так говорили мои мудрые предки, бывавшие в наших краях с армией двунадесяти языков, ну и я так говорю. Они стояли на берегу мокрой и холодной реки, и размышляли, попадут или нет на тот берег».

А она мне: «Так и есть, Вячеслав Самсонович, так и есть, через ночь и холод, я слышала это от нашего директора. Он умный человек. Давайте же путешествовать вместе. Давайте вместе переберемся на тот берег, где и счастие, и любовь, и сливочное масло. Ну тоже штука, ежели разобраться, немаловажная».

Ну я уж даже и не знаю.

Особняк у меня очень хороший, у меня триллион слуг и комфортабельный бесшумный лифт между вторым и третьим этажом. Я однажды там застрял. Сижу и думаю что ж это творится и куда страна катится. Слуги просовывают мне в щелку всякую еду и я ем. А вообще я с утра и до вечера торчу в окне. Когда люди проходят мимо, я заставляю их кланяться, ломая шапки ну или что там у них на голове, иначе я бью их палкой.

И вот я однажды брошу всю эту бренную мишуру и уйду за горизонт.

Ну, может у меня и нет никакого особого особняка, и лифта между вторым и третьим этажом тоже нет, нету ни первого, ни второго, ни третьего ни четвертого этажа, а есть довольно старый диван с кривыми пружинками и яичница, которую я размазываю каждое утро по тарелке, потому что так наверное интереснее и вкуснее.

Лизаветпетровна соглашается со мной: «Так очень и очень даже вкусно, Вячеслав Самсонович. Я сама так сколько раз пробовала».

А про особняк я нарочно насочинял, чтобы злить нашего швейцара Алексея Петровича, который живет в деревянной будке прямо под парадной мраморной лестницей. Вместо окна у него там две или три дырки для вентиляции, чтобы он дышал и не умер раньше времени.

Уж и не знаю, как он там бедняга помещается.

Я даже не уверен, существует ли в данный момент Большая Морская улица, может и нет ее, и не было, а вот Персия определенно есть, она под боком, она в моих снах и мечтах, она сразу за Кудыкиной горой, за седовласым теплым морем, в котором живут головоногие сердитые рыбы, стоит только взять и пойти. На юг, на юг, вдоль безымянной великой реки, а там уж и рукой подать. Ну а море я уж как-нибудь переплыву или перемахну с божьей помощью.

Я говорю ей «Лизаветпетровна, послушайте, мое счастие тут – это карандаши и чернила, это морские и небесные линии, это темень и морось на улице, это холодный Екатерингоф вдалеке, это далекая и недостижимая Персия, где под усталыми ногами неторопливо течет белое сгущеное молоко и нескончаемый пчелиный мед, это яичница по утрам, которую приносит лично мне молчаливый слуга. Я вот болтунью чаще всего предпочитаю. Возишь, возишь ее по тарелке в она потом вся желтая…»

Красота, да и только.

А Лизавета Петровна, хитрая бестия, отвечает: «я ведь ничуть не хуже чем тьма и морось, Вячеслав Самсонович, я лучше, чем коровье молоко со сгущенкой, да и яичнице, вручную размазанной и развазюканной по белоснежной тарелке, я тоже почти не уступаю, ну вот разве что чуть-чуть-чуть-чуть, самую малость, вам стоит хоть разок попробовать. Ну ам. Ну взгляните, ну попробуйте же, солнцеподобный Вячеслав Самсонович, ковырните, чего вам стоит. Ну хоть одну ложечку. Вот вам мое девичье сердце – ешьте его».

Попробовать… ну… господи… где же вилка… мне не хватает отваги… я лучше яичницу… Вдруг этот плод не так уж и сладок. Да и вообще я хотел изначально посвятить всю свою жизнь государыне но у нас как-то не очень-то сложилось и заладилось. Я – инженер, она – богиня, нам нельзя долго быть вместе. Я черчу, она – чирикает. Вот почему я и передал ее одному лейб-гвардейскому капитану, большому прохиндею, в которого она с детства влюблена. А у него имущества – дырявая кастрюлька для приготовления жидкого шоколаду, да вот янтарный мундир. Да и тот – честно говоря, казенный. Может, и не янтарный он вовсе, а так, пластмасса какая-нибудь.

А Лизаветпетровна сидит и тявкает и мурлычет передо мною.

Я говорю ей: «Вы слышали что-нибудь про Персию, Лизаветпетровна?»

«Ну да, отвечает, есть кое-какая информация, хотя и довольно скудная».

Неопределенные, мол, сведения.

Вобщем, клеится ко мне Лизавета Петровна самым бесстыдным и бесшабашным образом. Я черчу прямые и кривые линии, а она прямо как кошка. Вот думаю, пойти что ли пожаловаться директору, наябедничать, так мол и так мол, отвлекает от работы, так ведь он рассмеется и скажет: «брось Вячеслав Самсонович какие пустяки, рисуй и черти свои небесные линии, служи государю и отечеству». Ну а как тут служить если Лизаветпетровна так и вертится перед глазами и девки карандашами прямо в лицо тебе тычут.

Бессердечный у нас директор и вообще словно пень.

Ну, у меня вообще хорошо получаются на бумаге небесные и морские маршруты и коммуникации. Я иду и черчу. Перо, чернила – все что мне нужно. А больше и ничего. Вот например, чтоб броненосец «Кулик» с Малой медведицей невзначай не пересекся посреди Финского залива, а то ведь всем тут крышка.

Лизавета Петровна, ну не мешай ты мне ради бога. А она и прыг и скок и я не знаю господи что делать. Вот-вот рука дрогнет и что тогда.

Говорит мне: «Расскажите мне лучше про море, Вячеслав Самсонович, какое оно?»

А мне и рассказать-то нечего.

Говорю ей: «Я сейчас немного занят, несравненная Лизаветпетровна. Но вы можете составить мгновенное любовное счастие например нашему бородатому швейцару, который живет прямо под мраморной лестницей. Он человек огромный, достойный, он как монумент, он и мухи не обидит, у него в деревянной будке найдется для вас лишнее местечко, укромный уголок, где вы можете завести разнообразных и всевозможных детишек. Они будут бегать и кувыркаться по департаменту. Мы их приспособим чинить и оправлять карандашики. Хотя мою набедренную повязку он совсем вот тогда не уберег. Пропала она, пропала и я хожу по улицам совсем в чем мать родила».

А Лизаветпетровна и в ус не дует.

«Ах, я уже говорила с ним на сей счет… Я прихожу к нему в деревянную каморку а он бороду пластиковым гребешком почесывает. «Хочу, говорит, чтоб моя борода была как у Фридриха Великого». Чем, спрашивается, могу услужить?

Говорю ему: «Алексей Петрович! Голубчик! Алексей Петрович! давайте жить вместе в вашей лубяной избушке под мраморной лестницей, я вам счастие дам и все, что к нему прилагается. Мы разведем детишек и они будут прыгать и скакать как горошек вверх и вниз по мраморной лестнице, прыгая со ступеньки на ступеньку, а потом, бог даст, и по всему морскому департаменту. Пустите меня внутрь». А он мне: «Лизаветпетровна, ангел, ты давно знаешь, мое основное любовное счастие – это борода, прикрепленная самой природой и создателем нашим к моему подбородку. Я, говорит, ее с детства взращивал и лелеял. Поливал каждое божье утро померанцевой водой. Мы с ней как одно целое, как единая плоть. Она состоит из волос, а я из мяса там кожи и всяких костей. Она и есть моя неформальная невеста. Понимаешь? И вот как я останусь без нее?»