Читать книгу Уарда. Любовь принцессы - Георг Эберс - Страница 10

Солнце стояло уже на полуденной высоте. Его лучи не проникали в узкие и тенистые улицы Фив, но обжигали зноем широкий путь, пролегающий по плотине и ведущий к царскому дворцу. Эта дорога была обыкновенно пустынной в этот час. В описываемый же день на ней теснились пешеходы, колесницы, всадники и слуги с носилками. Там и сям нагие чернокожие поливали дорогу из кожаных труб. Но слой пыли был так глубок, что, наподобие сухого тумана, окутывал все вокруг и путников, шедших от гавани, к которой приставали лодки жителей некрополя.

Столица фараонов пребывала в величайшем возбуждении, потому что на крыльях молвы распространилась весть, вызвавшая и в хижинах бедняков, и в дворцах вельмож одинаковые опасения и надежды.

Ранним утром перед дворцом наместника спешились три гонца из царского лагеря, нагруженные мешками с письмами[61]. Как после продолжительной засухи селяне смотрят на собирающуюся над их головами грозовую тучу, которая может излиться освежающим дождем, но угрожает молнией и градом, так и жители города с надеждой и опасением ожидали известий с полей войны, которые доходили редко и нерегулярно. В исполинском городе не было ни одного дома, из которого не отправился бы отец, сын или родственник в царское войско, сражавшееся на чужбине, на северо-востоке.

Гонцы из лагеря были чаще вестниками слез, чем радости. Папирусные свитки повествовали большей частью о смерти и ранах, чем о наградах за военные подвиги, царских подарках и захваченной добыче. Но все-таки вестников ждали с горячим нетерпением и встречали с восторгом. И стар и млад спешили к дворцу наместника и плотною толпою окружали гонцов, раздававших письма и читавших назначенные для публики известия и списки убитых и раненых.

Наместник Ани проживал в боковой пристройке царского дворца, его официальные покои окружали необозримо широкий двор и состояли из большого числа выходивших на него помещений, где работали писцы со своими начальниками. За этими комнатами возвышался большой, поддерживаемый колоннами и открытый спереди зал.

Здесь Ани обыкновенно творил суд и принимал чиновников, гонцов и просителей. Здесь он сидел и теперь, на дорогом троне, на виду у всех присутствовавших, окруженный многочисленной свитой, и окидывал взглядом толпу, которую стражники, вооруженные длинными палками, по частям допускали во двор Высоких Ворот и затем выводили оттуда.

Ничего утешительного не было в том, что он видел и слышал. Из каждой группы, окружавшей писца, раздавались горестные вопли. Люди, желающие рассказать о богатой, выпавшей на долю их родственников добыче, стояли отдельно.

Большинство пришедших сюда, казалось, были соединены одной незримой сетью, сплетенной из слез и стенаний. Здесь выражали свое горе мужчины, посыпая чело пылью, там – женщины разрывали свои одежды и, размахивая покрывалами, вопили: «О, мой муж! О, мой отец! О, мой брат!» Родители, получившие известие о смерти своего сына, с плачем обнимались, словно ища защиты друг у друга, старики рвали волосы на голове и бороде. Молодые женщины ударяли себя в лоб и грудь или накидывались на читавших списки мертвых писцов, чтобы самим прочесть имя любимого, навсегда теперь утраченного человека.

Там, где раздавались самые громкие вопли, от одной группы к другой перебегал раб старой Катути, карлик Нему. Вот он остановился возле женщины высшего сословия, обливающейся слезами: муж ее был убит в последнем сражении.

– Ты умеешь читать? – спросил карлик. – Вон там, вверху, на архитраве красуется имя Рамсеса, со всеми его титулами. Он именуется «дарителем жизни». Да, он умеет создавать новое, то есть новых вдов, мужей которых он посылает на верную смерть.

Прежде чем удивленная женщина успела ответить ему, он уже подскочил к погруженному в горе человеку и говорил ему:

– Во всех Фивах не было юношей более цветущих, чем твои убитые сыновья. Умори своего младшего сына голодом или сделай его калекой, иначе они погонят его в Сирию: Рамсесу нужно много свежего египетского мяса для сирийских коршунов.

Старик, до сих пор стоявший с видом безмолвной покорности, сжал кулаки, а карлик сказал, указывая на наместника:

– Вот если бы скипетр находился в руках у него, то было бы меньше сирот и нищих на берегах Нила. Священная вода Великой Реки все еще остается пресной, но скоро она станет соленой, как в Северном море, от всех слез, проливаемых на его берегах.

Казалось, наместник услышал эти слова. Он встал со своего трона и поднял руки вверх с сокрушенным видом.

Многие из присутствующих заметили это движение, и громкие вопли наполнили просторный двор, который вскоре был очищен солдатами и занят новыми толпами.

Ани, двоюродный брат царя, был около пятидесяти лет от роду. Рамсес I, дед царствовавшего теперь фараона, низвергнул с престола законную царскую династию и насильственным образом завладел троном. Он происходил из семитского рода, который, изгнав гиксосов[62], остался в Египте и в царствование Тутмоса и Аменхотепа увенчал себя военными подвигами. Ему наследовал сын его Сети, который, стараясь узаконить свое право на трон, женился на племяннице Аменхотепа III. От нее он имел сына, которого назвал Рамсесом, по имени своего отца. По линии матери этот государь происходил из законного царского дома и мог заявить о вполне законных основаниях своего вступления на престол – в Египте благородные фамилии, не исключая и семьи фараонов, вели свой род по женской линии.

Сети назначил Рамсеса своим соправителем[63], чтобы таким образом устранить всякое сомнение в легальности своего положения. Молодого племянника своей жены, нынешнего наместника Ани, который на несколько лет был моложе Рамсеса, он отдал на воспитание в Дом Сети и обращался с ним как с родным сыном, между тем как другие члены низвергнутой династии были лишены своих привилегий или устранены.

Ани показал себя верным слугою как Сети, так и его сына. Воинственный и великодушный Рамсес верил ему, как родному брату, хотя осознавал, что в жилах его родственника течет более чистая царская кровь, чем в его собственных.

Египетский дом фараонов происходил от бога Солнца Ра, но царствующий фараон принадлежал к нему только по линии матери, а наместник Ани – по обеим линиям. Однако Рамсес твердо держал скипетр в руке, и тринадцать его юных сыновей на вечные времена обеспечивали владычество в стране за его домом. Когда после смерти своего воинственного отца он отправился на север для новых военных подвигов, он назначил Ани, бывшего правителем Эфиопии, наместником царства.

Ани, по-видимому, лишенный честолюбия и духа предприимчивости, принял предложенную ему должность с крайней неохотой. Царю он не казался опасным, потому что, потеряв жену и ребенка, не имел потомков.

Это был человек выше среднего роста, с необыкновенно правильными, изящными, но застывшими чертами лица. Его светло-серые глаза и тонкие губы не выдавали никаких движений сердца. На его лице всегда можно было видеть кроткую улыбку, которая могла быть широкой, сдержанной или принимать соответствующий оттенок, но никогда не исчезала с его лица.

С выражением человеколюбия на лице он выслушал жалобу одного землевладельца, скот которого угнали для пропитания армии, и уверил, что его дело будет рассмотрено. Ограбленный удалился с надеждою в душе. Но когда сидевший у ног Ани писец спросил, кому поручить рассмотрение упомянутого произвола властей, Ани ответил:

– Каждый должен принести какую-нибудь жертву для победы в войне.

Правитель Суана, провинции, расположенной в южной части государства, требовал средств для производства новых, крайне необходимых береговых сооружений. Наместник ласково, с видимым участием выслушал его сбивчивый рассказ, и стал уверять его, что война поглощает все средства государства, что казна пуста, но что он согласен пожертвовать часть своих собственных доходов для ограждения верной царю провинции Суан от опасности, угрожающей ее полям уничтожением.

Как только правитель распрощался, Ани тотчас приказал взять из казначейства значительную сумму и послать ее вслед за просителем. Отдавая распоряжения, он часто вставал со своего места и принимал вид скорбящего человека, чтобы показать собравшимся, что он также горюет об утратах.

Солнце уже перешло полуденный рубеж, когда в толпе, собравшейся вокруг писцов, обнаружилось беспокойство, сопровождаемое громкими заявлениями. Множество женщин и мужчин толпились в одном месте, размахивая руками, и даже самые неповоротливые из фивян обратили внимание на необычайное происшествие.

Один отряд стражников разгонял кричавшую толпу, а другой отряд, состоящий из ливийцев, уводил задержанного к боковым воротам двора. Но прежде чем они дошли туда, явился посланец от наместника, требуя объяснения случившемуся. Старший из стражников последовал за ним и с величайшим волнением объяснил Ани, что ничтожная дрянь, карлик госпожи Катути, таскался по двору уже несколько часов, стараясь отравить сердца жителей мятежными речами.

Ани приказал запереть этого ослепленного в тюрьму, но сразу после ухода стражника велел своему писцу распорядиться, чтобы в конце дня карлика привели к нему.

Между тем как он отдавал это приказание, толпою овладело волнение другого рода.

Подобно тому, как море разверзлось, чтобы не замочили ног преследуемые израильтяне, столпившийся народ добровольно, как бы подчиняясь единому внутреннему побуждению, раздался в стороны и образовал широкий проход, по которому в полном облачении, в сопровождении нескольких жрецов шел главный жрец Дома Сети, благословляя толпу.

Наместник пошел ему навстречу, поклонился жрецу и затем удалился с ним в глубину помещения.

– Итак, произошло немыслимое дело, – сказал Амени. – Наших подвластных требуют отдать на войну.

– Рамсес нуждается в воинах, чтобы победить, – заявил наместник.

– А мы нуждаемся в хлебе, чтобы жить! – вскричал жрец.

– Во всяком случае, мне велено немедленно, значит до жатвы, собрать храмовых земледельцев. Я сожалею об этом приказании, но ведь я только рука, исполняющая волю царя.

– Рука, которую он употребляет для того, чтобы нарушать древние тысячелетние права и открыть пустыне путь в далекую страну[64].

– Наши поля не надолго останутся необработанными. Рамсес с помощью богов, а также благодаря увеличению войска одержит новые победы.

– С помощью богов, которых он оскорбляет!

– После заключения мира он умилостивит богов очень щедрыми дарами и жертвами. Он уверен в быстром окончании войны и пишет мне, что после первой же одержанной им победы думает предложить хеттам союз. Поговаривают также о намерении царя после заключения мира снова вступить в брак с дочерью царя хеттов Хетазара.

До этих пор глаза наместника были опущены, теперь он поднял их с улыбкой, как бы желая порадоваться вместе с Амени этому известию, и спросил:

– Что скажешь ты об этом плане?

– Я скажу, – отвечал Амени, и его обыкновенно серьезный тон приобрел оттенок лукавства, – что Рамсес, по-видимому, считает кровь твоей двоюродной сестры, своей матери, дающую ему право на трон этой страны, совершенно чистой.

– Это – кровь бога Солнца!

– Которой в его жилах только половина.

Наместник помотал головой и тихо сказал с улыбкой, похожей на улыбку мертвеца:

– Мы не одни.

– Здесь нет никого, кто мог бы услышать, и то, что я говорю, известно каждому ребенку, – возразил Амени.

– Но если это дойдет до слуха царя, – прошептал наместник, – то…

– То он поймет, как неблагоразумно умалять древние права тех, кто призван исследовать чистоту крови властителя этой страны. Рамсес еще сидит на троне Ра, да процветает его жизнь, благоденствие и сила[65].

Наместник склонил голову и затем спросил:

– Думаешь ли ты немедленно исполнить приказание фараона?

– Он – царь. Наш совет, который соберется через несколько дней, должен решить, каким образом исполнить это приказание, вовсе не касаясь вопроса о том, следует ли исполнить его.

– Вы хотите замедлить отправление ваших подвластных, а Рамсесу они нужны безотлагательно. Кровавой руке войны нужна новая сила.

– А народу, может быть, нужен новый господин, истинный сын Ра, который сумеет использовать сынов этой страны для ее вящего блага.

Наместник стоял неподвижно, как статуя, и молча глядел на главного жреца. Амени преклонил перед ним свой скипетр, как перед божеством, и направился в переднюю часть зала.

Когда Ани последовал за ним, то кроткая улыбка, как всегда, сияла на его лице, и он с достоинством опустился на трон.

– Ты закончил свой доклад? – спросил он главного жреца.

– Остается только сообщить, – отвечал тот громко и внятно для всех собравшихся сановников, – что Бент-Анат, дочь царя, совершила вчера великий грех и что во всех храмах страны предстоит молить богов о возвращении ей чистоты, принося жертвы.

По лицу наместника скользнула легкая тень. Он задумчиво устремил взгляд в землю и сказал:

– Я завтра посещу Дом Сети, а теперь не стоит говорить об этом.

Амени поклонился, и наместник, выйдя из зала, отправился в пристройку к дворцу, где он жил.

На его письменном столе лежали запечатанные свитки. Он знал, что в них содержатся важные для него известия, но он любил подавлять свое нетерпение и приберегать самое лакомое блюдо на конец.

Он начал с менее важных писем. Немой слуга, сидевший у его ног, сжигал на жаровне свертки папируса, которые подавал ему его господин. Писец делал краткие пометки по указанию Ани относительно ответов на письма.

По данному наместником знаку писец вышел, и Ани медленно вскрыл письмо царя, которое, судя по надписи «Моему брату Ани», касалось частных, а не общественных дел. Наместник знал, что от этого послания зависел путь, по которому пойдет его дальнейшая жизнь. С улыбкою, за которой он скрывал внутреннее волнение, он сломал восковую печать на царском письме.

«Относительно Египта, моих забот о стране и счастливом исходе войны, – писал фараон, – я уведомил уже тебя через моих писцов, но последующие слова предназначены брату, желающему сделаться моим сыном, и я пишу их собственноручно. Живущий во мне божественный дух часто внушает мне положительный или отрицательный ответ и всегда решает к лучшему. Теперь ты желаешь получить в жены мое любимое дитя, Бент-Анат, и я не был бы Рамсесом, если бы прямо не признался тебе, что, когда я прочел последние слова твоего письма, резкое «нет!» просилось из моих уст. Я велел вопросить звезды и изучать внутренности жертвенных животных – и все было против твоей просьбы. Однако я не могу отказать тебе. Ты дорог мне, и в тебе течет такая же царская кровь, как и во мне. Она даже более царская, как сказал мне один друг. Он предостерегал меня, говоря о твоем честолюбии и стремлении возвыситься. Тогда в сердце моем совершился переворот, так как я не был бы сыном Сети, если бы из беспочвенного опасения оскорбил друга. К тому же тот, кто стоит так высоко, что многие боятся, как бы он не перерос Рамсеса, кажется мне достойным моей дочери. Сватайся к ней, и если она согласится быть твоею женой, то в день моего возвращения мы отпразднуем свадьбу. Ты достаточно молод, чтобы осчастливить женщину. Твоя зрелость и мудрость оградят мое дитя от несчастий. Бент-Анат должна знать, что ее отец поддерживает твое сватовство, но ты принеси жертвы Хаторам, дабы они обратили к тебе сердце Бент-Анат, решению которой мы оба подчинимся».

При чтении этого письма наместник несколько раз менялся в лице. Затем он, пожимая плечами, положил папирус на стол, поднялся со своего места и долго стоял со сложенными за спиной руками, задумчиво глядя на пол и прислонившись к одному из столбов, поддерживавших потолок комнаты.

Чем больше он думал, тем больше омрачалось его лицо.

– Это – пилюля, приправленная медом, вроде тех, что приготовляются для женщин[66], – пробормотал он чуть слышно.

Затем он направился к столу, еще раз прочел письмо царя и сказал:

– У него можно поучиться искусству отказывать, выражая согласие и при этом подчеркивая свое великодушие. Рамсес знает свою дочь. Она – девушка, и, подобно ее сверстницам, остережется взять в мужья человека вдвое старше ее, который годился бы ей в отцы. Рамсес хочет подчиниться, и я тоже должен подчиняться, но чему же? Суждению и выбору капризной девчонки!

При этих словах он швырнул письмо на стол с такой силой, что оно соскользнуло на пол. Немой раб поднял его и осторожно положил на прежнее место, между тем как Ани бросил в серебряный сосуд шар, который произвел резкий звук. Несколько служащих бросились в комнату, и Ани приказал им привести к нему карлика.

Он негодовал, считая, что царь в своей далекой лагерной палатке воображал, что осчастливил его доказательством своего благоволения.

Карлик Нему был приведен и пал ниц перед наместником. Ани приказал стражникам уйти и, обратившись к карлику, заявил:

– Ты вынудил меня посадить тебя в тюрьму. Встань!

Нему поднялся и сказал:

– Благодарю тебя даже за мое заключение.

Наместник с удивлением посмотрел на него, но карлик продолжал со смирением, но не без лукавства:

– Я опасался за свою жизнь, но ты не только не сократил ее, но продлил – в одиночестве застенков минуты казались мне часами.

– Прибереги свои шуточки для женщин, – прервал его наместник. – Если бы я не знал, что ты имеешь добрые намерения и действуешь в духе госпожи Катути, то отправил бы тебя в каменоломни.

– Мои руки, – улыбаясь, сказал карлик, – могут ломать только игрушечные камешки, но мой язык уподобляется воде, которая может одного земледельца обогатить, а другому затопить его поля.

– Твой язык можно удержать плотиной.

– Что касается моей госпожи и тебя, то этот язык указывает надлежащий путь. Я объяснил горюющим гражданам, кто именно погубил их кровных и от кого они могут ожидать мира и счастья.

– Но ты действовал непозволительно и необдуманно, – опять прервал его наместник. – Вообще же ты кажешься дельным человеком, и я намерен приберечь тебя для будущих времен. Слишком усердные друзья гораздо опаснее явных врагов. Я призову тебя, когда ты мне понадобишься, а до тех пор поменьше болтай. Отправляйся теперь к своей госпоже и передай письмо, присланное ей.

– Да здравствует сын Солнца Ани! – воскликнул карлик, целуя ногу наместника. – Не будет ли письма для моей госпожи Неферт?

– Передай ей мой поклон. Скажи Катути, что после обеда я приду к ней, – сказал наместник. – Царский возница не прислал письма, но я слышал, что он здоров. А теперь убирайся и держи язык за зубами!

Нему удалился, и Ани отправился в прохладный зал, где его ожидал обед, состоявший из множества тщательно приготовленных кушаний. Но аппетит у него пропал, хотя он отведал все, что ему подали, и высказывал домоправителю замечания о каждом блюде. И в то же время он думал о письме царя, о Бент-Анат и о том, следует ли ему рисковать, так как опасался получить от нее отказ.

После обеда он предоставил себя в распоряжение слуги, который тщательно выбрил его, нарумянил, одел, приукрасил и затем подал ему зеркало. Ани рассматривал свое лицо с напряженным вниманием и, садясь на носилки, чтобы отправиться к своей приятельнице Катути, подумал про себя, что его все еще можно назвать красивым мужчиной. «Если я посватаюсь к Бент-Анат, – размышлял он, – что из этого получится?»

Его тянуло к Катути, которая всегда умела найти меткое слово, когда он, перебирая все «за» и «против», колебался и не делал решительного шага.

По ее совету он намеревался получить царевну как новую почетную награду, как средство для увеличения своих доходов и в качестве залога неприкосновенности своей особы. К его сердцу она стояла не ближе и не дальше, чем всякая другая красивая египтянка. Теперь эта гордая и благородная особа возникла перед его внутренним взором, и ему показалось, что эта женщина превосходит его по многим качествам. Ему сделалось досадно, что он послушался совета Катути, и он уже начал желать отказа при сватовстве. Брак с Бент-Анат теперь показался ему слишком тяжелым ярмом. Он находился в состоянии человека, добивающегося важной должности, относительно которой он, однако, знает, что ее требования слишком высоки для него, не по его силам: словно честолюбец, которому предложен сан царя с условием, чтобы он никогда не снимал с головы тяжелую корону. Правда, если бы удалось другое – и при этой мысли глаза Ани заблестели, – если бы судьба поставила его на место Рамсеса, тогда брачный союз с Бент-Анат стал бы для него приемлем – в этом случае для нее он был бы царем, господином и повелителем, и никто не осмелился бы требовать от него отчета о том, в каких отношениях он находится со своей супругой.