Читать книгу Уарда. Любовь принцессы - Георг Эберс - Страница 9

Луна взошла над Фивами, городом живых, напротив которого, за рекой, раскинулся Город мертвых. Прохлада позвала жителей к воротам, на крыши и в башенки их домов. Многие собирались у столов, где за пивом, вином и сладостями слушали повествования сказочников. Люд попроще кучками сидел на земле и подхватывал припевы песни, которую скромный певец напевал под аккомпанемент бубна и флейты. К югу от храма Амона был расположен царский дворец, а поблизости от него среди садов стояли жилища вельмож. Одно из поместий отличалось особенною обширностью и великолепием. Паакер, лазутчик царя, построил его после смерти своего отца, в надежде, что двоюродная сестра Неферт скоро войдет туда в качестве его жены. В нескольких шагах от него возвышалось другое здание, также величественное, но построенное давно и менее роскошное, унаследованное царским возницей Меной от своего отца, в котором жила его жена со своею матерью Катути, между тем как сам он в далекой Сирии помещался в одной палатке с царем, будучи его телохранителем.

У ворот обоих домов стояли слуги с факелами, давно уже дожидавшиеся возвращения своих господ.

Ворота, которые вели в обнесенные стеной владения Паакера, были велики и покрыты пестрыми узорами. По обеим их сторонам возвышались два кедровых столба, на которых были прикреплены флаги. Кедры именно для этой цели были срублены в Ливане.

Ворота вели на обширный мощеный двор, по сторонам которого тянулись навесы, поддерживаемые тонкими деревянными колоннами. Здесь стояли лошади и колесницы лазутчика, здесь жили его рабы, здесь складывались продукты. С задней части двора другие ворота, пониже, вели в обширный сад с аллеями ухоженных деревьев, рядами винограда, с цветами и овощными грядами. Пальмы, сикоморы, акации, фиги, гранатовые деревья и кусты жасмина были роскошными – мать Паакера, Сетхем, сама наблюдала за работой садовников, а в большом пруду посреди сада никогда не было недостатка в воде для полива. Он наполнялся через две канавы, куда днем и ночью поступала вода Нила: ее поднимали колеса, приводимые в движение волами.

С правой стороны этого сада возвышался одноэтажный, очень длинный дом, состоявший из целого ряда комнат. Почти каждая из них имела собственную дверь, выходившую на веранду, поддерживаемую пестрыми деревянными колоннами. Эта веранда тянулась вдоль всего дома со стороны сада.

С правой стороны к дому примыкали кладовые для хранения плодов, овощей, кувшинов с вином и всякого добра, необходимого в хозяйстве: шкур, кусков кожи, тканей и прочего.

В одной комнате, стены которой были сложены из квадратных камней, за крепкими запорами хранились сокровища, добытые предками Паакера и им самим. Это были золотые и серебряные кольца, фигуры зверей и сосуды. Не было здесь также недостатка в полосах меди и драгоценных каменьях, особенно много было ляпис-лазури и кусков малахита.

В центре сада возвышалась богато разукрашенная беседка с изображениями богов. В углублении ее стояли статуи предков Паакера в образе Осириса[57], окутанного пеленами. Статуи отличались одна от другой только лицами, имевшими сходство с конкретными особами.

Левая сторона хозяйственного двора была погружена во тьму, но лунный свет позволял различать там темные фигуры рабов царского лазутчика, которые группками по пять-шесть человек сидели на земле или лежали друг возле друга на тонких циновках из пальмового волокна.

Недалеко от ворот, на правой стороне двора, горело несколько ламп, освещая группу смуглых людей, слуг Паакера, одетых в белые, похожие на рубашки, одежды. Сидя на ковре, они окружали стол, едва достигавший в высоту двух футов. Они ужинали. Их ужин состоял из жареной антилопы и больших плоских лепешек. Несколько рабов прислуживали им и наполняли глиняные чаши желтоватым пивом.

Домоправитель разрезал жаркое на блюде, подал смотрителю сада кусок антилопы и сказал:

– У меня болят руки – эти сволочи, рабы, становятся все ленивее и упрямее.

– Я замечаю это по пальмам, – отозвался садовник. – Тебе требуется столько палок, что верхушки пальм становятся все жиже и жиже.

– Нам следовало бы, по примеру господина, раздобыть палки из черного дерева, – вставил конюх. – Они послужат долго.

– Да уж дольше, чем кости рабов, – со смехом заметил старший пастух, привезший из имения жертвенный скот, масло и сыр. – Если б мы уподобились во всем господину, то во дворе бы скоро остались только хромые и калеки.

– Вон там лежит парень – хозяин вчера раздробил ему ключицу, – сказал домоправитель. – Жалко парня, он так ловко плетет циновки. Да, старый наш господин дрался не так люто.

– Уж ты-то можешь судить об этом – испытал все на собственной шкуре! – пропищал вдруг насмешливый голосок за спиной у собеседников.

Они обернулись и, узнав необычного гостя, незаметно подобравшегося к ним, громко расхохотались.

Это был горбун ростом с пятилетнего мальчика, с большой головой и старческим, но необычайно выразительным лицом.

Большинство знатных египтян держали у себя в домах карликов для забавы, и этот маленький уродец служил у супруги Мены. Звали его Нему, это и значило «карлик». Люди хоть и побаивались его острого языка, но встречали его приветливо, так как он слыл человеком очень умным и к тому же хорошим рассказчиком.

– Позвольте и мне подсесть к вам, друзья, – обратился к собравшимся карлик. – Места я занимаю немного, пиву и жаркому вашему с моей стороны тоже ничего не угрожает, потому что желудок мой мал, как головка мухи.

– Да, но зато желчи у тебя, что у бегемота! – воскликнул главный повар.

– И ее становится еще больше, когда меня растревожит фокусник вроде тебя, который жонглирует ложками и тарелками. – Карлик засмеялся. – Ну, вот я и сел.

– Что ж, приветствуем тебя, – сказал домоправитель. – Что ты можешь предложить нам хорошего?

– Себя самого.

– Пожалуй, это не так уж много.

– Я бы не пришел сюда, – сказал карлик. – Но у меня к вам серьезное дело. Старая госпожа, благородная Катути, и наместник, только что прибывший к нам, послали меня спросить, не вернулся ли Паакер. Он сопровождал сегодня царевну и Неферт в Город мертвых, а их все нет и нет. У нас беспокоятся – ведь уже поздно!

Домоправитель взглянул на небо и заметил:

– Да, луна уже высоко, а ведь господин обещал быть дома до захода солнца.

– Ужин я давно приготовил, – вздохнул повар, – и теперь мне придется еще раз стряпать, если только хозяин не будет отсутствовать всю ночь.

– Это с какой же стати? – удивился домоправитель. – Он ведь сопровождает Бент-Анат.

– И мою госпожу, – добавил карлик.

– Они так мило общаются! – со смехом воскликнул садовник. – Старший носильщик паланкина рассказывал, что вчера по дороге в некрополь они не обменялись ни словом.

– Как вы смеете упрекать господина в том, что он сердит на женщину, которая была с ним помолвлена, а сама вышла за другого? При одном воспоминании о том дне, когда он узнал об измене Неферт, меня бросает то в жар то в холод.

– Постарайся, по крайней мере, чтобы в жар тебя бросало зимой, а в холод – летом, – ехидно заметил карлик.

– Да что там! Это дело еще не кончено! – воскликнул конюх. – Паакер не из тех, кто забывает обиды… И помяните мое слово, он отомстит Мене за оскорбление, как бы высоко тот ни вознесся.

– Моя госпожа Катути, – перебил Нему конюха, – расплачивается теперь за долги своего зятя. Между прочим, она уже давно хочет возобновить старую дружбу с вашим домом. Дай-ка мне кусок жаркого, домоправитель, что-то я проголодался.

– Кошелек, в который складывают долги Мены, уж больно тощий! – усмехнулся повар.

– Тощий! – огрызнулся карлик. – Совсем как твоя шутка. Дай-ка мне еще кусок жаркого, домоправитель. Эй, раб, налей мне пива!

– Ты же только что сказал, что желудок у тебя с мушиную головку! – воскликнул повар. – А теперь ты пожираешь мясо, точно крокодил в священном пруду Поморья[58]! Ты, наверное, родом из того царства, где все наоборот – люди величиной с муху, а мухи – огромные, ростом с древнего великана.

– На, возьми, обжора, но не забудь распустить пояс, – засмеялся домоправитель. – Я облюбовал этот кусочек для себя и просто дивлюсь, до чего у тебя чуткий нос.

– Да, да, нос, – промолвил карлик. – Нос-то ведь больше, чем гороскоп, говорит знатоку, что собой представляет человек.

– М-да! – бросил садовник.

– Ну давай, выкладывай, что это за премудрость, – со смехом сказал домоправитель. – Если ты будешь говорить, то хоть на время перестанешь жрать.

– Одно не мешает другому, – возразил карлик. – Слушайте же! Загнутый нос, подобный клюву коршуна, никогда не соединяется с покорным характером. Вспомните о фараоне и о всем его роде. Наместник же, напротив, имеет прямой красивый нос, как у статуй Амона в храме, поэтому он прямодушен и божественно добр. Он не заносчив и не уступчив, а именно таков, каким следует быть. Он не якшается ни со знатью, ни с чернью, ни с людьми нашего пошиба. Вот бы ему быть нашим царем!

– Царь носов! – вскричал повар. – Я предпочитаю орла Рамсеса. Но что ты скажешь о носе своей госпожи Неферт?

– Он тонок и изящен, и каждая мысль приводит его в движение, как дыхание ветра лепестки цветка; сердце ее устроено точно таким же образом.

– А Паакер? – спросил конюх.

– У него большой тупой нос, с круглыми, вывернутыми наружу ноздрями. Когда Сет вздымает вихрем песок и ему попадет туда пылинка, то она щекочет его и он приходит в бешенство – таким образом, нос Паакера виноват в ваших синяках. У его матери Сетхем, сестры моей госпожи Катути, носик маленький, кругленький, мякенький.

– А ну, уродец! – воскликнул, перебивая его, домоправитель. – Мы накормили тебя и позволили тебе чесать язык вволю, но если ты осмелишься обсуждать нашу госпожу, то я швырну тебя так высоко, что к твоей горбатой спине пристанут звезды.

Карлик встал, отошел в сторону и спокойно проговорил:

– Я снял бы их со спины и подарил бы тебе самую лучшую из них, в благодарность за твое сочное жаркое. Но вот едут колесницы. Прощайте, господа. И если клюв какого-нибудь коршуна схватит вас и потащит на войну, тогда вспомните маленького Нему, знатока людей и носов.

Колесница лазутчика с громом въехала во двор. Собаки подняли радостный лай, конюх поспешил навстречу Паакеру и принял у него вожжи, домоправитель пошел за ним, а главный повар бросился в кухню – готовить новый ужин.

Прежде чем Паакер дошел до ворот, которые вели в сад, со стороны пилонов громадного храма Амона послышался далеко разнесшийся звук, а затем многоголосое пение торжественного гимна.

Махор остановился, взглянул на небо и сказал своим слугам:

– Вот взошла священная звезда Сотис!

И он упал на колени, с молитвою вздымая руки к небу. Рабы и слуги тотчас последовали его примеру.

Несколько минут господин и слуги молча стояли на коленях, прислушиваясь к пению жрецов. Когда те замолчали, Паакер встал. Все вокруг него не поднимались с колен, и только около помещений для рабов стояла ярко освещенная луной фигура, прислонившись к столбу.

Махор подал знак, слуги поднялись, а сам господин быстрым шагом направился к тому, кто не исполнил религиозного обряда, и вскричал:

– Домоправитель, сто ударов по пяткам этому негодяю!

Тот поклонился и сказал:

– Господин мой, лекарь приказал циновщику не шевелиться, и он не в состоянии даже двинуть рукою. Он сильно страдает: ты вчера перебил ему ключицу.

– Поделом ему, – заявил Паакер нарочно так громко, чтобы раненый мог его слышать. Затем он вышел в сад и, позвав смотрителя погребов, приказал ему дать всем слугам пива на ночь.

Через несколько минут Паакер уже стоял перед матерью, которую нашел на украшенной растениями крыше дома.

– Я хочу сообщить тебе кое-что важное, – сказал он.

– Что же? – спросила Сетхем.

– Я сегодня в первый раз говорил с Неферт, все раздоры могут быть забыты. Хочется тебе повидаться с сестрой? Можешь отправиться к ней.

Сетхем взглянула на сына с нескрываемым удивлением. Ее глаза, легко наполнявшиеся слезами, увлажнились, и она спросила, запинаясь:

– Верить ли мне своим ушам? Неужели ты…

– Я желаю, – сказал Паакер, – чтобы ты снова подружилась с сестрой, ваше отчуждение длилось достаточно долго.

– Даже слишком! – воскликнула Сетхем.

Лазутчик молча смотрел вниз, затем, выполняя просьбу матери, сел возле нее.

– Я ведь знала, – сказала она, – что этот день принесет нам радость. В эту ночь я видела во сне твоего покойного отца, и, когда я велела нести себя в храм, мне навстречу попались: сперва белая корова, а потом свадебное шествие. Священный овен Амона прикоснулся к пшеничному пирогу, который я подала ему.

– Это – счастливое предзнаменование, – серьезно и с убеждением сказал Паакер.

– Поспешим же с благодарностью воспользоваться тем, что обещают нам боги. Я завтра же отправлюсь к сестре и скажу ей, что мы станем жить, как прежде, в согласии и будем делить друг с другом радость и горе. Что было, то прошло, и пусть будет забыто. Ведь кроме Неферт есть много прекрасных женщин в Фивах, и каждое знатное семейство было бы счастливо назвать тебя своим зятем.

Паакер поднялся со своего места и начал задумчиво ходить взад и вперед, а Сетхем продолжила:

– Я знаю, что прикоснулась к тяжкой ране твоего сердца. Но она ведь наполовину зажила и заживет совсем, когда ты сделаешься счастливее возницы Мены и перестанешь ненавидеть его. Неферт добра, но она слишком нежна и не годится для ведения такого обширного хозяйства, как наше. Скоро и мою мумию обовьют пеленами, а служба заставит тебя отправиться в Сирию, и тогда мое место должна будет занять мудрая хозяйка. Как часто я молилась Хаторам, чтобы они послали тебе жену по моему желанию!

– Другой Сетхем я не найду, – сказал Паакер, целуя мать в лоб, – подобные тебе женщины вымирают.

– Льстец! – с улыбкою воскликнула Сетхем, погрозив пальцем сыну. – Но это совершенно справедливо. Подрастающее поколение наряжается в финикийские ткани, приправляет свою речь сирийскими словами и позволяет домоправителям и домоправительницам распоряжаться там, где нужно проследить лично. Вот и моя сестра Катути с Неферт…

– Неферт не похожа на других женщин, – прервал Паакер мать, – и если бы ты воспитывала ее, то она сумела бы не только быть украшением дома, но и управлять им.

Сетхем с удивлением взглянула на сына, а потом сказала, как бы про себя:

– Да, Неферт – милое дитя, и на нее нельзя сердиться. А я сердилась на нее – ведь она возбудила твой гнев. Но так как ты простил ей, то и я прощаю – как ее, так и ее мужа.

Лицо Паакера омрачилось, и, остановившись перед своею матерью, лазутчик, со всею свойственною ему жестокостью, сказал:

– Пусть он истомится в пустыне, пусть гиены северных стран растерзают его непогребенный труп!

– Как ты бываешь ужасен! – тихо произнесла Сетхем. – Я знаю, что ты ненавидишь Мену, я давно заметила семь стрел над твоею кроватью, на которых написано: «Смерть Мене». Это сирийское заклинание должно погубить того, против которого оно направлено. Как мрачен твой взгляд! Да, это заклинание, ненавистное богам, дает злому духу власть над тем, кто прибегает к нему. Как я, так и твой отец учили тебя чтить богов. Предоставь им наказать виновного, Осирис лишает своей милости тех, кто избирает злого духа своим сообщником.

– Приносимые мною жертвы обеспечивают мне милость богов, а Мена поступил со мною, как разбойник, и я предаю его власти злого духа, ведь в нем самом сидит зло. Довольно об этом. Если ты меня любишь, то никогда не произноси при мне имени моего врага. Я простил Неферт, и пусть этого будет для тебя достаточно.

Сетхем покачала головой и проговорила:

– К чему же это приведет? Война не может продолжаться вечно, и когда Мена вернется, то наше примирение с его близкими вызовет еще большую вражду. Я вижу только один выход: послушайся моего совета и позволь мне выбрать тебе достойную жену.

– Не теперь, – раздраженно сказал Паакер. – Через несколько дней я отправляюсь в неприятельские земли, и не хочу, подобно Мене, обрекать свою жену на жизнь вдовы. К чему спешить? Жена моего брата при тебе, довольствуйся этим.

– Боги видят, как я люблю их, но Гор – младший, а ты – старший брат, и тебе принадлежит наследственное имение. Твоя маленькая племянница для меня – прелестная игрушка, а твоего сына я воспитала бы как будущего главу семейства, в моем духе и как завещал твой отец. Для меня священно все, чего он желал. Он радовался твоей ранней помолвке с Неферт и надеялся, что сын его старшего сына продолжит род Ассы.

– Я не виноват, если его желание останется неисполненным. Но звезды уже высоко, выспись хорошенько, матушка, а когда ты посетишь завтра твою сестру, то скажи ей, что двери моего дома открыты для нее и для Неферт. Домоправитель Катути предложил нашему купить стадо скота, хотя скотоводство в имении Мены, говорят, не очень развито. Что это значит?

– Ты знаешь мою сестру, – сказала Сетхем. – Она управляет имением Мены, у нее большие запросы, она старается превзойти блеском вельмож, в ее доме часто бывает наместник. Ее сын, говорят, расточителен, а потому иногда они нуждаются в самом необходимом.

Паакер пожал плечами, еще раз поцеловал мать и удалился.

Вскоре он стоял в просторной комнате, где обитал, когда находился в Фивах. Стены ее были выбелены и украшены изречениями, написанными иероглифами. Они окаймляли двери и окна, обращенные к саду.

У задней стены стояло ложе, напоминающее распростертого льва. Изголовье представляло собою подобие головы, а изножье – загнутый хвост этого зверя. Постель была покрыта выделанной львиной шкурой, а испещренная благочестивыми изречениями головная подпорка из черного дерева стояла на высокой скамейке для ног в форме лесенки.

Над ложем были в изысканном порядке развешаны хлысты и всевозможное драгоценное оружие, в том числе семь стрел, на которых Сетхем прочла слова: «Смерть Мене». Они были начертаны поверх текста, повелевавшего кормить алчущих, поить жаждущих, одевать нагих[59] и быть кротким относительно всех – и больших, и малых.

Углубление в стене со стороны изголовья ложа было прикрыто занавеской из пурпурной материи. Во всех углах комнаты стояли статуи. Три из них изображали фиванскую троицу: Амона, Мут и Хонсу, а четвертая – умершего отца лазутчика. Перед каждою возвышался небольшой алтарь с углублениями, куда наливались благовонные составы. На деревянном поставце помещались маленькие статуэтки богов и множество амулетов, в многочисленных сундуках лежали одежда, украшения и бумаги лазутчика. Посреди комнаты стоял стол и несколько табуретов.

Когда Паакер вошел в освещенную комнату, ему навстречу радостно бросилась большая собака. Он позволил ей высоко прыгнуть и положить лапы ему на грудь, оттолкнул ее, потом снова позволил ей приласкаться и поцеловал ее умную голову.

Возле его ложа крепко спал старый, но еще крепкий чернокожий. Паакер толкнул его ногой и крикнул:

– Я голоден!

Черный невольник медленно встал и вышел из комнаты.

Как только Паакер остался один, он вынул из-за пояса флакончик с любовным напитком, с нежностью посмотрел на него и поставил его в ларец, где помещалось много сосудов со священными жертвенными благовониями.

Он привык каждый вечер наполнять углубления алтарей благовониями и возносить молитвы перед изображениями богов.

Теперь он остановился перед статуею своего отца, поцеловал ее ноги и пробормотал: «Твоя воля да будет исполнена. Пусть женщина, которую ты назначил для твоего старшего сына, принадлежит ему!»

Затем он начал ходить взад и вперед, думая о случившемся за этот день.

Наконец, скрестив руки, он остановился перед статуей божества, глядя на нее с сердитым видом путника, который прогоняет дурного проводника, думая сам найти дорогу.

Его взгляд упал на стрелы над ложем, он улыбнулся и, ударяя кулаком в свою широкую грудь, вскричал: «Я, я, я!..»

Его собака, вообразившая, что господин зовет ее, поспешила к нему. Он оттолкнул ее и сказал:

– Когда ты встречаешься с гиеной в пустыне, то бросаешься на нее, не дожидаясь того, чтобы ее поразил удар моего копья. А так как боги, мои властители, медлят, то я сам позабочусь о своих правах. А ты, – продолжил он, обращаясь к статуе своего отца, – будешь моим помощником!

Этот монолог был прерван рабами, которые принесли ему ужин.

Паакер окинул взглядом разные кушанья, приготовленные для него поваром, и сказал:

– Сколько раз еще я должен приказывать, чтобы для меня не приготовляли много блюд, а только одно, но побольше и посытнее? А вино?

– Ты обыкновенно не дотрагиваешься до него, – заметил старик-чернокожий.

– Но мне сегодня хочется пить! – вскричал лазутчик. – Принеси один из старых кувшинов с красным каэкемским вином[60].

Рабы с удивлением посмотрели друг на друга, вино было принесено, и Паакер принялся осушать кубок за кубком. Когда слуги оставили его, главный из них сказал:

– В другое время господин жрет, как лев, и пьет, как муха, а сегодня…

– Придержи язык, – бросил его спутник, – и пойдем во двор, потому что Паакер приказал угостить нас пивом сегодня!

События этого дня должны были оказать глубочайшее воздействие на внутренний мир Паакера, если он, трезвейший из воинов Рамсеса, не знавший опьянения и избегавший участия в пирах своих товарищей, в полуночный час сидел один за столом и пил до тех пор, пока его голова не отяжелела.

Тогда он поднялся, подошел к своему ложу и открыл занавеску, прикрывавшую углубление у изголовья. Там стояла статуя женщины с головными украшениями и атрибутами богини Хатор, изваянная из известняка и ярко расписанная. Ее лицо имело черты жены Мены. Прошло уже четыре года с тех пор, как царь приказал одному скульптору изобразить богиню с миловидными чертами лица жены своего только что женившегося возницы, и Паакеру удалось приобрести копию статуи.

Он опустился у ложа на колени и, едва сдерживая слезы, глядел на статую. Осмотревшись, чтобы убедиться, что он один, Паакер наклонился, запечатлел поцелуй на холодных каменных губах дорогого изображения, лег и заснул, не раздеваясь и не приказав даже погасить лампы в своей комнате.

Беспокойные грезы тревожили его, и на рассвете, напуганный каким-то страшным сновидением, он вскрикнул так жалобно, что старик-чернокожий, спавший у ложа вместе с собакой, в испуге вскочил и окликнул его по имени, чтобы разбудить, а собака громко взвизгнула.

Паакер проснулся с тупой болью в голове. Испугавшее его видение так и стояло перед его взором. Он желал его удержать, чтобы какой-нибудь астролог объяснил ему значение этого сна. После пылких мечтаний прошлого вечера его охватило беспокойство и уныние.

Звуки утренних молитв донеслись из храма Амона. Паакер отогнал греховные мысли и снова решился предоставить управление своею судьбою богам, отказавшись от помощи магии.

Следуя своей привычке, он сел в приготовленную для него ванну. Тепловатая вода плескалась вокруг него, он все с более и более воспламенявшимся чувством думал о Неферт и о волшебном напитке, который он поднес ей и который уже, быть может, подействовал. С восходом солнца его самочувствие улучшилось: он взбодрился, и к нему возвратилась его обычная самоуверенность. И когда он, облеченный в драгоценные одежды, собирался выйти из дому, в нем уже снова преобладало настроение вчерашнего дня, и он решился, пусть и вопреки воле богов, достигнуть своей цели.

Махор определил свой путь, и было не в его обычае уклоняться от избранного им направления.