Читать книгу Невеста Нила - Георг Эберс - Страница 5

На другой день вечером Гашим отправился с небольшой частью своего каравана в дом наместника. Это здание скорее походило на жилище богатого помещика, чем на резиденцию высшего сановника. Когда чужестранцы подъехали к нему после заката солнца, в обширные внутренние дворы, обстроенные с трех сторон службами, загоняли многочисленные стада коров и овец, до полусотни породистых лошадей возвращались с купания, а на песчаной площадке, обнесенной плетнем, коричневые и черные невольники кормили большой табун верблюдов. Однако сам дом Георгия по величине и старинному великолепию напоминал собой дворец, достойный царского наместника, и действительно владелец его, мукаукас, долго занимал эту почетную должность. Она осталась за ним и после завоевания Египта, но теперь Георгий управлял соплеменниками уже не от имени константинопольского императора, а по назначению халифа Медины и его полководца Амру. Мусульманские завоеватели встретили в нем благонамеренного и умного посредника меж ними и народонаселением завоеванной страны, тогда как единоверцы и соотечественники повиновались ему как богатейшему человеку в стране и потомку знатного рода, предки которого пользовались большим влиянием еще при фараонах.

Только дом мукаукаса был построен по греческому, или скорее александрийскому, образцу; примыкавшие к нему дворы и пристройки напоминали собой жилище могущественного предводителя какого-нибудь многочисленного восточного племени, недаром предки мукаукаса во времена язычества назывались эрпагами, или правителями округа, пользуясь в этом звании почетом при дворе и в народе.

Проводник нисколько не погрешил против истины, рассказывая арабскому купцу о громадных поместьях Георгия. Он действительно владел обширными участками земли в Верхнем и Нижнем Египте, где под надзором управляющих работали несколько тысяч невольников. В Мемфисе находилось главное управление его частной собственностью, соединенное с канцеляриями для государственных дел. Хорошо сохранившиеся плотины и широкая, простирающаяся до гавани набережная отделяли обширные городские владения мукаукаса от реки, а вдоль стены, которой они были загорожены с севера, тянулась улица. На нее выходили большие ворота, постоянно отворенные днем для прислуги наместника и для людей, являвшихся к нему по делам; главные ворота, украшенные мраморными коринфскими колоннами и выходившие на берег Нила, отворялись только для членов семейства и знатных посетителей. У первого входа была выстроена караульня, где всегда дежурил небольшой отряд египетских воинов – почетная стража своего мукаукаса.

Боковые ворота с оставшимися на них украшениями из цветов и зелени в честь приезда Ориона были отворены настежь для прохода чиновников и писцов, а также городских жителей, охотно посещавших по вечерам своих знакомых в доме наместника. Здесь постоянно жили несколько чиновников, состоявших при мукаукасе, и многие мемфиты вели с ними дружбу, так как от них всегда можно было узнать интересные новости о государственных делах.

Под деревянным навесом дома, где помещался старший управляющий, вскоре собралось множество мужчин, и между ними тотчас завязалась жаркая беседа; она была для них занимательна даже и без пива, поданного хозяином, пожелавшим угостить посетителей по поводу возвращения своего господина; египтяне вообще сильно увлекались разговорами и диспутами, причем были не прочь поднять на смех городские власти, иноверцев или врагов своей родины. Сегодня, по-видимому, также дело не обошлось без метких острот и веселых шуток, потому что в толпе гостей главного управителя ежеминутно раздавался громкий хохот и крики одобрения. Начальник караула бросал завистливые взгляды на собравшуюся компанию, он охотно присоединился бы к ней, но не имел права оставить свой пост. У ворот стояли оседланные лошади вестовых, дожидавшихся ответа на привезенные ими письма; тут же толпились просители и торговцы, входившие и выходившие со двора. Обширная приемная во дворце наместника была еще переполнена народом, желавшим переговорить с мукаукасом. Во всем Мемфисе было известно, что больной Георгий в жаркое время года охотнее принимал посетителей по вечерам.

Арабские власти не доверяли египтянам, и потому о замещении мукаукаса не было и речи; трудно было найти человека, равного старику по уму и неподкупной честности. Следовало лишь удивляться, где он находил время и силы строго следить за своими подчиненными; наместник сам входил во все мелочи управления, и ни одно дело не решалось без его ведома.

Время аудиенции прошло, а между тем тревога, вызванная обмелением Нила и появлением кометы, привела сегодня в приемную мукаукаса еще большее число просителей, чем обыкновенно. Представители городов и деревенские старшины допускались группами, а челобитчики по собственным делам – в одиночку. Большинство из них возвращались от наместника с довольными лицами; если их дело и не решалось немедленно, то во всяком случае они получали от мукаукаса нужные указания. Только один крестьянин, давно искавший защиты от притеснения, опять не дождался очереди. Бедняк дал несколько драхм дежурному чиновнику, надеясь, что его допустят к Георгию, однако домоправитель, получивший от герменевта, своего двоюродного брата, несколько золотых, приказал крестьянину прийти завтра и почтительно отворил перед Гашимом дверь. Но араб, заметив жалкого просителя, настоял, чтобы того впустили первым. Через несколько минут крестьянин вышел, сияя от радости; он приблизился к Гашиму и с чувством поцеловал ему руку. После того старик со своими людьми, которые несли тяжелый тюк, были введены в роскошную прихожую, где купцу пришлось дожидаться очень долго, пока наместник не позвал его, чтобы взглянуть на привезенные товары.

Георгий сделал жест рукой, давая знать, что он хочет отложить на некоторое время разговор с Гашимом, после чего спокойно принялся за свою любимую игру в шашки. Больной лежал на диване, обитом гладкой шкурой львицы, его молодая партнерша сидела на низеньком стуле напротив. Дверь атриума[10], где он обычно лежа принимал просителей, оставалась полуотворенной, чтобы в нее мог проникнуть несколько освеженный, но все-таки теплый вечерний воздух. Зеленый велариум[11] – парусиновый тент комплювия, защищающий от жгучих лучей солнца, сейчас был откинут, яркий месяц и звезды смотрели в комнату, которая была отлично приспособлена к тому, чтобы служить прохладным убежищем от нестерпимого африканского зноя. Ее стены были выложены гладкими пестрыми изразцами, пол украшала фигурная цветная мозаика на позолоченном фоне, посередине возвышался круглый бассейн в виде вазы из коричневого порфира с белыми крапинками: она имела не меньше двенадцати футов в диаметре, и из нее била вверх широкая струя фонтана, освежая воздух мельчайшими водяными брызгами. Несколько металлических кресел, стульев и столиков составляли все остальное убранство этого высокого покоя, освещенного яркими лампами. Легкий ветерок, проникая сквозь отверстие крыши и отворенные двери, выходившие на берег Нила, колебал пламя светильников, играя в то же время черными локонами Паулы.

Стоявший за ее стулом Орион напрасно старался привлечь внимание девушки. Наконец он услужливо предложил ей принести платок, так как воздух становился холоднее. Однако Паула решительно отклонила любезность двоюродного брата, хотя ее начинала пробирать легкая дрожь, и она не раз плотнее запахивала пеплос[12] на груди.

Орион крепко стиснул зубы, уязвленный ее равнодушием. Он не знал, что Нефорис сообщила племяннице новость о его предстоящей женитьбе, и перемена обращения девушки поражала его. Еще утром она обошлась с ним очень холодно, нехотя отвечая «да» и «нет» на все вопросы. Это невнимание было невыносимо Ориону, избалованному любовью женщин. Следовательно, мать судила о Пауле совершенно правильно! Красавица на самом деле оказалась довольно своенравной, иначе она не заставила бы его почувствовать таким оскорбительным образом свое высокомерие. Но Орион дал себе слово переломить упорство девушки. Сильно раздосадованный, он следил за каждым движением ее руки и стройного стана, за игрой ее подвижного лица, и чем больше юноша вглядывался в прелестный образ, тем прекраснее, тем совершеннее находил он наружность Паулы, тем сильнее возрастало в нем желание, чтобы она опять приветливо улыбнулась ему, как вчера, с женственной мягкостью и добротой. Теперь девушка походила на великолепное мраморное изваяние, но Орион знал, что у прекрасной статуи бьется человеческое сердце. И ему захотелось избавить Паулу от ее ребяческих капризов, показав ей, как следует держать себя женщине, а в особенности молодой девушке.

Углубившись в свои мысли, он все пристальнее наблюдал за двоюродной сестрой. Его мать, сидевшая поодаль, рядом с почтенной Сусанной, замечала это с возрастающим неудовольствием и старалась отвлечь Ориона от Паулы, обращаясь к нему с вопросами и маленькими поручениями.

Кто мог предвидеть, что ее любимец причинит ей с первых же дней столько досады и беспокойства!

Он вернулся домой опытным человеком, видевшим свет, как того и желали его родители. Хотя юноша наслаждался в столице всем, что привлекает к себе богатую молодежь, тем не менее, к великой радости отца, он не утратил живой восприимчивости. В облике юноши не замечалось и следов пресыщения, которым отличались в Константинополе многие из его сверстников знатного рода. Орион мог по-прежнему играть с маленькой Марией, восхищаться редким цветком или новой красивой лошадью так же искренне, как и до своего отъезда, что не мешало ему, однако, серьезно интересоваться политикой, придворной жизнью, государственным управлением и церковными делами. Мукаукас с удовольствием слушал его интересные рассказы и потом сообщил жене, что ему пришлось узнать от юноши много нового. По его словам, Орион обещал сделаться отличным государственным человеком и мог бы с успехом заменить отца.

Когда Нефорис сообщила мужу о крупной сумме долгов, сделанных сыном в Константинополе, старик не без гордости обещал немедленно их уплатить. Ему было приятно, что его единственный наследник не стесняется пользоваться своим громадным состоянием, как поступал он и сам в молодые годы, и умеет окружать себя блеском, достойным своего славного имени. «Орион не бросает денег на ветер, – прибавил больной. – Его лошади стоят дорого, зато он получает призы на бегах; он тратит большие суммы на свою одежду и обстановку, зато повсюду встречает почет. Мальчик привез мне письмо от сенатора Юстина, этот достойный человек пишет, что наш сын играет большую роль в среде спесивой „золотой молодежи“ столицы. Подобные вещи даром не даются, и, в сущности, мне еще не особенно дорого обошлось представительство Ориона. Лишняя сотня талантов для нас не значит ничего, и я рад, что юноша не скупился на расходы».

Так говорил старик, разбитый болезнью; он был счастлив, что его сын наслаждается жизненными благами, которых уже давно лишился его одряхлевший отец.

Мукаукас не без опасений послал в Константинополь пылкого даровитого юношу, едва вышедшего из отроческих лет; однако Орион, по-видимому, не злоупотреблял своей свободой и вел гораздо более скромную жизнь, чем от него можно было ожидать; за это ручался румянец на его слегка загоревших щеках. Искусно завитые волосы по моде того времени спускались у него подстриженной бахромкой на высокий лоб, что придавало сыну Георгия некоторое сходство с портретами Антиноя, красивейшего юноши времен императора Адриана.

Нефорис также находила, что Орион так и пышет здоровьем. По ее мнению, ни у одного царского родственника не было более роскошного и изысканного гардероба, как у ее любимца. Но и в простом одеянии он выглядел красивым, великолепным юношей, которым могла смело гордиться каждая мать.

Уезжая из Египта, он отчасти напоминал провинциала, но теперь приобрел внешний лоск и непринужденность обращения, что позволяло ему везде чувствовать себя совершенно свободно, даже в придворной сфере, где он не оставался незамеченным между высшими вельможами.

И как много пришлось пережить молодому человеку в столице! За два с половиной года его пребывания в Константинополе там произошло столько важных событий, что их хватило бы на столетний исторический период. «Чем больше волнения, тем сильнее удовольствие» – таков был девиз того времени; и хотя сын Георгия наслаждался жизнью на берегах Босфора наравне с другими, но роскошные пиры, любовь и бега на собственных лошадях, в чем у юноши не было недостатка, казались детской забавой в сравнении с тем нервным возбуждением, которое он испытывал из-за грозных политических переворотов, происходивших в стране. Какими жалкими представлялись ему теперь состязания на колесницах в Александрии! Стоило ли тут волноваться, размышляя, кто победит: Тимон, Птолемей или его собственные кони возьмут приз? В византийском цирке также было лестно получить венок, но там Орион испытывал другие, более потрясающие впечатления. Здесь ставились на карту царские короны, и роковая игра могла стоить крови и жизни тысячам людей. В церквах Нильской долины происходило только мирное богослужение, тогда как в Византии было не всегда безопасно переступать порог Софийского собора[13], потому что он нередко становился ареной кровавых схваток, кончавшихся убийством.

Одним словом, жители Константинополя пребывали в постоянном страхе, и любители сильных ощущений находили здесь обильную пищу. Сверх того греческая столица льстила естественному тщеславию Ориона. Его приняли там с исключительным почетом. Обычно контингент египтян, живших в Византии, составляли полуобразованные философы, называвшие себя мудрецами; они держались с напыщенной торжественностью и выражались высокопарным слогом. Это были астрологи, риторы, далеко не остроумные, но ядовитые насмешники; врачи, хваставшиеся наукой своих предков; фанатичные теологи, всегда готовые при ожесточенных религиозных спорах прибегать к привычным догматам и канонам; убогие отшельники и монахи; торговцы зерновым хлебом и ростовщики, с которыми было опасно входить в сделки без свидетелей.

Орион не имел ничего общего с этим народом. В Константинополе ему оказали прием, достойный сына благородного мукаукаса. На знатного мемфита смотрели здесь почти как на посланника, и он мог пользоваться всем, что позволяла себе «золотая молодежь» в имперском городе. Его кошелек был так же туго набит, как и у других константинопольских юношей, а что касается здоровья и физической силы, то они далеко уступали ему в этом, и его кони, которыми правил он сам, не доверяя наемным возницам, три раза брали первый приз на публичных состязаниях. Ни одно торжество, ни один праздник не обходились без участия «богача-египтянина», «нового Антиноя», «красавца Ориона», как его называли жители столицы. Самые знатные семейства в городе водили с ним знакомство, а во дворце и на загородной вилле сенатора Юстина, старого друга его отца, он был принят как родной. Жена этого сановника, Мартина, искренне полюбила юношу, и у них в доме он познакомился с красавицей Элиодорой, вдовой племянника сенатора. Весь город толковал о близости Ориона с прелестной молодой женщиной. До того времени Элиодора так же славилась своей строгой добродетелью, как и замечательными белокурыми волосами и крупными драгоценными камнями, которыми она любила украшать свои простые, но дорогостоящие платья. Немало красивых византиек добивались расположения юного чужестранца, пока родственница Юстина не оттеснила всех на задний план. Но ей не удалось прочно привязать к себе Ориона. Вчера вечером, уверяя мать, что его сердце не принадлежит Элиодоре, он говорил совершенную правду.

Поведение юноши в столице, конечно, нельзя было назвать примерным, однако сын Георгия ничем не уронил себя, пользуясь уважением не только в кругу веселых кутил, но также и в обществе достойных людей, с которыми встречался в доме Юстина. Ум и любознательность мемфита изумляли всех. Прилежный в детстве, Орион и теперь пользовался всяким удобным случаем, чтобы научиться чему-нибудь новому. Живя в Византии, он, между прочим, старательно продолжал свои занятия музыкой и достиг редкого искусства в игре на лютне и в пении.

Молодой человек охотно пожил бы в столице еще, но обстоятельства заставили его вернуться домой. После того как Египет был отнят у греков и перешел в руки арабов, греческий патриарх Кир, вскоре умерший, принужден был покинуть Александрию. Он лично явился в Константинополь, где в высших сферах тотчас распространилось убеждение, что мукаукас Георгий явно содействовал завоеванию страны арабами. Ориону грозила тюрьма, но, к счастью, сенатор Юстин и другие друзья предупредили юношу, и он успел скрыться.

Несмотря на опасность, которой подвергался юноша, он не мог не одобрить поведения отца. Находясь долгое время в Византии, сын Георгия убедился в глубоком презрении греков к египтянам, в ненависти православных к монофизитскому вероисповеданию своего народа.

Ориону было трудно сдерживать негодование, слыша насмешки и издевательства над его отечеством и единоплеменниками; это был обыкновенный предмет разговора у знатных господ и мелких людей, у светских и духовных. Они даже не стеснялись присутствия Ориона, вероятно считая его одним из своих, греком по убеждениям, которому все «варварское» должно казаться противным и достойным презрения, как им самим.

Однако в жилах «нового Антиноя», безупречно исполнявшего греческие песни, текла кровь его народа, и каждое унизительное слово, направленное против египтян, глубоко западало ему в сердце, каждое поругание его веры напоминало смерть обоих братьев, погибших от рук мелхитов.

Эти кровавые дела и бесчисленные насилия греков над египтянами были теперь достойно отомщены мукаукасом Георгием. Образ действий отца искренне обрадовал юношу, который тотчас поспешил домой. Такое сочувствие со стороны сына осчастливило и вместе с тем удивило старика. Он опасался, что Орион, оставаясь долгое время в Константинополе, незаметно усвоит себе многие воззрения греков и, пожалуй, даже осудит политику отца, который без особенного сопротивления уступил вверенную ему провинцию завоевателям и заключил с ними мирный договор.

В настоящую минуту мукаукас был совершенно спокоен, зная, что сын вполне разделяет его мнения. Уверенный в этом, он по временам бросал сочувственные взгляды, поднимая глаза от шашечной доски.

Нефорис между тем старалась занимать будущую тещу своего сына, отвлекая внимание Сусанны от его странных поступков. Гостья, по-видимому, интересовалась беседой с хозяйкой; однако сосредоточенный вид молодой дамаскинки не ускользнул от ее внимательного взора, и она неожиданно спросила:

– Неужели благородная племянница твоего супруга не удостоит нас сегодня ни единым словом?

– Конечно, нет, – с горечью отвечала жена Георгия. – Но я надеюсь, что она скоро найдет других людей, более достойных своего внимания. Будь уверена, что я не буду удерживать ее у себя.

После того Нефорис заговорила о Катерине, и Сусанна сообщила ей, что ее зять Кризипп приехал в Мемфис со своими маленькими дочерьми. Завтра они уезжают обратно, и потому Катерина осталась дома с девочками, хотя ей вовсе не весело забавлять их, тем более что она собиралась с матерью в гости.

Услышав это, Орион осведомился о здоровье молодой девушки и весело сказал:

– Вчера утром она обещала вышить ошейник для моей беленькой собачки, подаренной мне на память в Константинополе… Перестань, Мария, не мучай бедное животное! – прибавил он, обращаясь к маленькой племяннице.

– Да отпусти ее, бедняжку, – заметила Сусанна, видя, что внучка мукаукаса насильно принуждает собаку целовать свою куклу. – Но знаешь, Орион, – продолжала она, – такой миниатюрный образчик собачьей породы совсем не подходит тебе. Ты сделаешь гораздо лучше, если подаришь эту константинопольскую редкость какому-нибудь прелестному существу женского пола. Тогда собачка окажется на своем месте. Впрочем, сообщу тебе по секрету, что моя дочь принялась уже вышивать ошейник золотыми звездами по голубому полю.

– Так как Орион – звезда, – воскликнула маленькая Мария, – то Катерина и выбрала такой подходящий узор.

– К счастью, только одна звезда называется моим именем, – заметил юноша. – Пожалуйста, напомни об этом твоей дочери, почтенная Суза.

Девочка захлопала в ладоши, восклицая со смехом:

– Значит, он не желает иметь около себя другую звезду!

– Ах ты, гордец! – перебила Сусанна. – Действительно, есть люди, которые не могут допустить, чтобы в них находили сходство с другими. Но тебе следует примириться с этим, Орион: ты поразительно похож на своего отца. Нефорис безусловно права: лоб и линии рта у вас одинаковы.

Замечание гостьи было справедливо, но тем не менее цветущий здоровьем юноша и разбитый параличом старик представляли собой разительный контраст. Лежа на диване, мукаукас с трудом мог владеть своими членами, и даже игра в шашки стоила ему немалых усилий. Если он имел сходство с сыном, то давно утратил его. Жидкие поседевшие волосы наполовину прикрывали его голый череп, а глаза, которые блестели, как у Ориона, лет тридцать тому назад, теперь были едва видны, потому что отяжелевшие веки постоянно опускались на них, придавая красивому мертвенно-бледному лицу больного довольно странный вид. Однако в чертах Георгия не было ничего неприятного, напротив, к страдальческому и печальному выражению примешивалась в них ласковая благосклонность. Губы и обрякшие щеки были неподвижны и как будто омертвели. Георгий казался смертельно измученным человеком; он, по-видимому, жил только потому, что был забыт смертью. Окружающие иногда принимали его за труп после того, как паралитик слишком часто прибегал к белым пилюлям с примесью опиума, которые постоянно находились при нем в коробочке из красной яшмы. В тот вечер за игрой в шашки Георгий время от времени подносил успокоительное лекарство к своим бесцветным губам.

Медленно и точно в дремоте подвигал он шашку за шашкой; однако Пауле не удалось ни разу обыграть своего противника, хотя сама она, по словам мукаукаса, была очень искусна в этой игре. По ее высокому, открытому лбу и выразительным синим глазам можно было судить о проницательности и душевной искренности девушки. Но в то же время, по крайней мере сегодня, в ней замечалось упрямство и склонность к противоречию. Когда Орион указывал ей тот или иной ход, она редко принимала его совет и, крепко стиснув губы, подвигала шашку по своим, не всегда более дальновидным соображениям. Было очевидно, что Паула не хотела иметь руководителей, в особенности когда за эту роль брался ее двоюродный брат.

Все присутствующие заметили неприязненное отношение молодой гречанки к Ориону и его старания угодить ей. Это сильно раздражало Нефорис, так что она очень обрадовалась, когда дежурный докладчик напомнил своему господину о купце, который терпеливо дожидался, пока его позовут к наместнику. Выиграв третью партию, больной перемешал оставшиеся шашки, запахнул плотнее свой хитон из мягкой шерстяной материи и показал рукой на двери и отверстие крыши. Его близким давно было неприятно оставаться на сквозняке, но, зная, что больной не выносит жары, они терпеливо переносили, в угоду ему, ночную сырость, поднимавшуюся с реки. Для Георгия ничего не было тягостнее летнего зноя. Теперь по знаку отца Орион позвал невольников, и, прежде чем арабы вошли в комнату, наружные двери были заперты, а отверстие на потолке затянуто парусиной. Паула встала с места; Георгий по-прежнему лежал на диване, закрыв глаза. Однако он, вероятно, из-под ресниц внимательно осматривался вокруг, потому что обернулся сначала к племяннице, потом к прочим женщинам и сказал:

– Не странно ли это: старики и дети обыкновенно любят солнечное тепло; первые охотно спят, вторые играют на солнышке. Но я… Несколько лет тому назад со мной случилось что-то необыкновенное, вы знаете… и тогда у меня застыла кровь. Теперь она не хочет больше согреться; переход от холода в комнате к удушливому зною на дворе отражается на мне чрезвычайно сильно, почти болезненно. Чем старше становишься, тем охотнее предоставляешь молодежи то, что было когда-то приятно самому; единственное, от чего нам, пожилым людям, трудно отказаться, это ощущение телесного довольства; благодарю вас, что вы терпеливо переносите ради меня холод, так как мне он необходим. Какое у нас стоит невыносимо жаркое лето! Ты, Паула, родившаяся в Ливанских горах, имеешь понятие о зиме. Иногда мне хотелось бы лежать на слое снега! Холод приносит такое отрадное ощущение, так оживляет силы! Между тем вы избегаете того, что мне приятно. Юношеский пыл несовместим ни с чем охлаждающим.

Мукаукас разговорился, тогда как во время игры в шашки он ограничивался только отдельными словами. Орион почтительно выслушал его, но потом возразил, улыбаясь:

– Однако есть и молодые люди, которые любят выказывать ледяную холодность, Бог весть из-за каких причин!

При этом он взглянул на Паулу. Девушка гордо отвернулась от него, не говоря ни слова, и по ее прекрасному лицу скользнула тень досады.