Читать книгу Невеста Нила - Георг Эберс - Страница 6

Когда арабский купец был допущен к наместнику, его слуги внесли и разостлали перед Георгием кусок ковра. Великанмасдакит хлопотал при этом больше всех. Однако вид рослого перса с курчавыми волосами подобными львиной гриве, с блестящими кинжалами и боевым топором за поясом до того напугал больного старика, что тот, не помня себя от страха, закричал:

– Вон!.. Вон его, вон! Зачем здесь этот вооруженный человек?.. Я не хочу смотреть ковер, пока он не уйдет из комнаты!

Руки мукаукаса дрожали, лицо помертвело, и купцу поневоле пришлось удалить верного Рустема, самого безобидного из людей. Тогда наместник мало-помалу пришел в себя. Несколько лет назад один высланный из Египта грек покушался на его жизнь, и с тех пор разбитый параличом Георгий был подвержен припадкам беспричинного страха. Оправившись от первого потрясения, он стал с восторгом рассматривать ковер, вокруг которого столпилась вся семья. Каждый говорил, что ему не случалось видеть ничего подобного, и бойкая Сусанна вздумала послать за дочерью и бывшими у нее гостями, чтобы они смогли полюбоваться драгоценной тканью. Однако было уже довольно поздно, а ее дом находился далеко от дворца мукаукаса, так что ей пришлось отказаться от своего намерения.

Георгий и Орион слышали раньше об этом дивном художественном произведении; оно было добыто победоносным арабским войском при завоевании персидского государства в Белом замке, или царском дворце в столице Сасанидов[14] Медине. Первоначально замечательный ковер имел триста локтей[15] в длину и шестьдесят в ширину, но халиф Омар, сохранивший привычки проводника караванов в отношении жилища, одежды и пищи, не пожалел уникальную художественную работу и велел разрезать ковер на куски, чтобы наградить ими приближенных пророка. Сам халиф пренебрегал всякой роскошью.

По словам купца, привезенная им часть ковра досталась Али[16], зятю пророка. Гашим видел это дивное произведение искусства в целости в Мекке, где ковер висел на стене великолепной тронной залы, а позднее – в Медине, перед тем как его разрезали.

Присутствовавшие убедительно просили араба описать, каков был вид недостающей части ковра; между тем почтительный хозяин каравана стал проявлять беспокойство, так как стоял босыми ногами на сыром мозаичном полу вблизи фонтана. Обувь, по обычаю мусульман, была оставлена им в прихожей. Наместник заметил это и, подозвав невольника, шепнул ему несколько слов, пока Нефорис, Орион и Сусанна наперебой осаждали Гашима вопросами. Возвратившийся слуга по знаку своего господина разостлал перед арабом ковровую дорожку. Старик поспешил встать на нее своими загорелыми ногами. При этом в его обращении произошла неожиданная перемена. Он выпрямился с достоинством, которое удивило Георгия и его семью в заезжем купце, смиренно переступившем порог комнаты, многословно расхваливая свой товар. На его лице с печатью кроткого спокойствия в чертах выразилось удовольствие, а добрые глаза сверкнули влажным блеском, как у обрадованного ребенка. Гашим посмотрел на мукаукаса благодарным взглядом и почтительно склонился перед ним, прикладывая концы пальцев ко лбу, к губам и груди, что означало: «все мои думы, слова и чувства посвящены тебе». При этом купец сказал:

– Благодарю тебя, сын Менаса, твой великодушный поступок достоин мусульманина!

– Скажи лучше – христианина! – с жаром воскликнул Орион.

Однако его отец медленно покачал головой и с ударением произнес:

– Нет, только человека!

– Только человека, – повторил купец и потом задумчиво продолжал: – Действительно, пока мы живем на земле, нам следует поступать по-человечески, так как люди созданы по образцу единого Бога. Кто может сравниться с Ним в милосердии? Но каждый смертный, проявляя милосердие, подражает Господу.

– Опять-таки ты приводишь христианское правило, странный мусульманин! – прервал его Георгий.

– А между тем, – возразил, сохраняя спокойное достоинство, Гашим, – это изречение слово в слово соответствует заповеди лучшего из людей – нашего пророка. Я принадлежу к числу тех, кто знал его при жизни. Малейшее горе ближнего наполняло его мягкое сердце нежным состраданием. Он велел щадить всякое дерево при дороге, называя смертным грехом причиненный ему вред; каждый мусульманин обязательно старается выполнить этот завет. Кто оказывает милосердие, написано в книге пророка, тот…

Но купец не успел докончить фразу.

Паула, молча стоявшая до тех пор у колонны, сделала два неторопливых шага вперед и остановила араба повелительным жестом руки. Ее лицо пылало, глаза сверкали гневом. Одни из присутствующих смотрели на девушку с недоумением, другие – с досадой; собачка Ориона с неистовым лаем кинулась на Гашима. Не обращая ни на кого внимания, гречанка воскликнула взволнованным голосом:

– Как вы, почитатели лжепророка, единомышленники кровожадного халифа, смеете еще толковать о милосердии! Мне известно, что вы творили в Сирии! Я видела своими глазами вас и ваших остервеневших женщин, которые неистовствовали с пеной у рта. В моем лице ты встретил обличительницу мусульманских злодейств: в Дамаске вы нарушили договоры, и жертвы вашего обмана – наряду с мужчинами беззащитные женщины и дети – были изрублены или растерзаны вами в куски. Разве ты, апостол милосердия, ничего не слышал о том, что происходило в Авиле? Друг Магомета, твоим соплеменникам заповедано щадить придорожное дерево, а между тем как поступили вы с невинными жителями Авилы? Вы свирепствовали там, как волки в овчарне. Смешно после этого толковать о милосердии!

И пылкая девушка разразилась громким смехом, махая в воздухе высоко поднятой рукой, как будто ей хотелось отогнать от себя тучу назойливых оводов. Она со вчерашнего вечера сдерживалась, терзаясь нанесенной ей обидой. Дав волю накипевшему гневу, Паула почувствовала облегчение.

Присутствующие расступились перед ней, и она остановилась посреди комнаты, дрожа с головы до ног и кидая кругом угрожающие взгляды. Орион смотрел на нее со страхом и восхищением. Да, его мать была права. Кроткая молодая девушка не могла смеяться таким горьким смехом, но даже в своем ожесточении Паула была великолепна, как богиня мести, изваянная рукою Апеллеса, виденная им в Константинополе. Нефорис переглядывалась с Сусанной, неодобрительно пожимая плечами, и даже сам Георгий был озадачен поступком племянницы. Он знал причину этой неожиданной вспышки, но чувствовал, что ему необходимо сдержать отчаянный порыв молодой девушки и заставить Паулу опомниться. Больной назвал ее по имени, сначала тихо, потом громче и более строгим тоном. Его голос звучал упреком и сожалением.

Девушка вздрогнула, точно внезапно пробужденный лунатик, провела рукой по глазам и сказала, почтительно склоняясь перед наместником:

– Прости меня, дядя! Я забылась в твоем присутствии, потому что трудно превозмочь себя. Ты знаешь мое прошлое. Когда мне напоминают о нем, когда я слышу слова, похвалы злодеям, которые лишили меня отца и брата…

Громкие рыдания прервали ее речь, и маленькая Мария со слезами бросилась на шею плачущей Паулы. Орион был готов сделать то же самое: ему так хотелось прижать несчастную к своей взволнованной груди. Женская слабость придавала неодолимое очарование этой женщине с великой душой и еще сильнее влекла к ней Ориона.

Но Паула скоро оправилась. Ласковые увещания дяди придали ей силы сдержать свой порыв.

– Пожалуйста, позвольте мне уйти в свою комнату, – сказала она, наконец, тихим голосом.

Девушка перестала рыдать, хотя слезы по-прежнему текли по ее лицу.

– В таком случае спокойной ночи, дитя, – отвечал мукаукас задушевным тоном.

Гречанка молча поклонилась остальным и пошла к двери, но мусульманин удержал ее, говоря:

– Я знаю, кто ты, благородная дочь Фомы; мне передавали, что твой брат был женихом и приехал в Авилу праздновать свою свадьбу с дочерью префекта Триполиса. Тогда я прибыл по торговым делам на ярмарку и, к несчастью, стал свидетелем того, как необузданная шайка моих единоверцев напала на мирный город. Бедное дитя! Твой отец был самым знаменитым и храбрым нашим противником! Где бы он ни был, на земле или на том свете, он, наверное, уважает наше оружие так же, как и мы его. Но твой брат, предательски убитый перед самой свадьбой, проклял нас, умирая, и завещал тебе свою ненависть. Поэтому, если ты обрушиваешь на меня, как на одного из мусульман, свой справедливый гнев, я могу только склониться перед тобой с покаянием за вину своих единокровных. Я ничем не могу оправдать, решительно ничем, благородная девушка, гнусных злодейств, совершенных в Авиле, но, поверь, что только там мне в первый раз пришлось на старости лет краснеть за своих единоплеменников. Война, воспоминание о ком-нибудь близком, убитом врагами, или о разграбленном богатстве разнуздали народные страсти, а там, где это случится, и в мирное, и в военное время бывает одно и то же со дней Каина и Авеля.

Паула, неподвижно стоявшая до этой минуты против старика, покачала головой и сухо произнесла:

– Все это не возвратит мне отца и брата. Сам ты кажешься человеком кротким, но, если твоя справедливость равняется твоей доброте, то на будущее время узнай сначала, с кем ты говоришь, прежде чем превозносить милосердие последователей пророка.

Паула еще раз поклонилась присутствующим и вышла из комнаты. Орион пошел за ней следом, решив во что бы то ни стало объясниться с девушкой. Однако он вернулся несколько минут спустя, тяжело дыша и стиснув зубы. Молодой человек, догнав Паулу, взял ее за руку, желая высказать все, что накипело у него на сердце, но она оттолкнула его с ледяной холодностью и презрительно повернулась к нему спиной. Он почти не слышал, как отец выражал Гашиму сожаление, что с ним обошлись так резко в его доме. Приезжий купец заметил на это, что он вполне понимает ожесточение осиротевшей девушки, так как в Авиле совершались действительно возмутительные дела.

– Но в какой войне, – продолжал старик, – не случается этого? Даже христианин не всегда может обуздать себя; мне говорили, что и ты лишился двоих цветущих сыновей, а между тем, кто убил их? Христиане, твои собственные единоверцы…

– Нет, не единоверцы, а заклятые враги моей веры, – медленно произнес старик с ударением на каждом слоге. Его речь звучала холодным высокомерием, он широко раскрыл глаза, напоминавшие те твердые камни мутного блеска, которые вставлялись его предками в голову статуй. Потом веки больного опять опустились, и он продолжал равнодушным тоном: – Однако сколько же ты хочешь за свой ковер? Я желаю купить его. Назови окончательную цену, чтобы не торговаться попусту.

– Я был намерен просить пятьсот тысяч драхм[17], – отвечал купец, – но могу уступить за четыреста тысяч.

Нефорис всплеснула руками и знаками предостерегала мужа, чтобы он не верил купцу. Она также неодобрительно покачала головой, когда Орион заметил:

– Триста тысяч вполне можно дать за эту вещь.

Молодой человек старался овладеть собой, притворно интересуясь торгами, где дело шло о таких громадных суммах.

– Нет, меньше четырехсот тысяч я взять не могу, – спокойно возразил араб. – Твой отец хотел знать крайнюю цену, и я не запрашиваю лишнего. Рубины и гранаты, которыми унизана в этом месте кисть винограда, жемчужины посреди мирт, бирюза в незабудках, бриллианты поверху в виде капель росы на былинках травы, смарагды, придающие такой блеск зеленым листьям, а в особенности этот громадный камень стоят сами по себе гораздо дороже.

– Но в таком случае почему же ты не вырезал их из ткани? – спросила Нефорис.

– Потому что не хотел портить великолепную вещь. Я продам ковер так, как он есть, или вовсе не продам.

При этих словах наместник кивнул сыну, не обращая внимания на неудовольствие жены. Ему придвинули дощечку, лежавшую возле шашечницы. Георгий написал на ней несколько слов и подал ее купцу, говоря:

– Я согласен. Завтра утром мой управитель выдаст тебе деньги по этой записке.

Орион не выдержал.

– Великолепно, превосходно! – воскликнул он вне себя от восторга, порывисто кидаясь целовать руки отца. Потом юноша обратился к матери, у которой глаза наполнились слезами досады, поднял ей подбородок, поцеловал в лоб и с гордостью сказал: – Так торгуемся только мы да император.

Затем он подошел к мусульманину, говоря:

– Когда отец является самым великодушным из людей, то сын поневоле будет казаться в сравнении с ним самым ничтожным. Однако все к лучшему, почтенный господин. Что касается твоего ковра, то он может стоить дороже всех сокровищ Креза, но я потребую от тебя кое-что в придачу. Прежде чем ты навьючишь своих верблюдов нашим золотом, расскажи нам, какой вид имело это художественное произведение, прежде чем его разрезали.

Мусульманин, спокойно засунув драгоценную дощечку себе за пояс, немедленно исполнил требование Ориона.

– Вам известно, что первоначально этот ковер был необыкновенной длины и ширины, – начал купец. – Зала, где он украшал собой одну из стен, вмещала несколько тысяч гостей и, кроме того, по обе стороны трона могли стать несколько сотен телохранителей. Говорят, будто бы этой работой занимались более пятидесяти лет столько ткачей, вышивальщиков и ювелиров, сколько дней в году. Вытканная картина изображает рай, где, по персидским понятиям, должно быть множество зеленеющих деревьев, одетых пышным цветом и усыпанных плодами. Здесь вы можете еще различить часть каскада, который издали казался совершенно натуральным, так как алмазы, сапфиры и смарагды, украшавшие его, отливали на солнце, как настоящая вода. Вот эти жемчужины представляют пену волны. Разрезанные листья возле него принадлежат розовому кусту, выросшему у райского источника раньше, чем первый дождь оросил землю. Первоначально на кусте росли только белые розы, но когда члены первозданных женщин засияли более яркой белизной, белые цветы покраснели от стыда, и с тех пор появились пурпурные розы. Так по крайней мере гласят персидские предания.

– А кому принадлежала купленная нами часть ковра? – спросил Орион.

– Она вырезана из самой середины, – отвечал купец, ласково посматривая на юношу. – На левой стороне был изображен суд у моста Чинват[18]. Осужденных грешников не было видно, а были изображены одни фраваши[19], то есть гении, которые, по понятиям персов, служат ангелами-хранителями каждого смертного в течение всей его жизни и живут в тесной оболочке человека, соединяясь с ним или отделяясь от него по своему желанию. Крылатый сонм фравашей как будто налетел грозой на осужденных грешников, слуг мрачного Ангро-Майнью[20]. Между тем блаженные, непорочные, нелицемерные последователи светлого божества Ахурамазды[21] с гимнами входили в цветущий Эдем. Несколько ниже были видны люди, которые не подвергались осуждению, но также не заслужили и полного блаженства; эти, понурив головы, смиренно и молча удалялись в темную рощу. А праведники в блаженном спокойствии наслаждались дарами Эдема. Здесь вы видите исполинскую кисть винограда, его хочет сорвать один из жителей рая; его рука уцелела, но фигура отрезана. От орнамента из цветов и фруктов, обрамлявшего всю картину, остался вот тут наверху великолепный кусок. Как вы находите смарагд, изображающий цветочную почку? Во сколько вы его оцените?

– Превосходный камень! – восхитился Орион. – Даже у Элиодоры нет ничего подобного. Как ты думаешь, отец, сколько он стоит?

– Много, очень много, – отвечал тот, – но и весь замечательный ковер в своей целости был бы слишком ничтожным даром для того, кому я предназначил дивный смарагд.

– Полководцу Амру? – спросил Орион.

– Нет, дитя, – решительно отвечал наместник, – он будет пожертвован мной Господу нашему Иисусу Христу и Его святой церкви.

Орион опустил глаза. Ему была неприятна мысль, что великолепный камень вделают в крышку какого-нибудь ковчежца и он навсегда скроется с глаз людей в темном шкафу церковной ризницы. Юноше хотелось бы дать ему иное назначение.

Однако ни отец, ни мать не заметили его неудовольствия. Нефорис бросилась к мужу, стала на колени перед его ложем и, покрывая поцелуями холодную исхудавшую руку страдальца, радостно шептала, словно тяжелое бремя скатилось у нее с души:

– Твой поступок спасет наши души, Георгий! За такой дар, увидишь, тебе простится все, и ты найдешь утраченный душевный мир.

Наместник молча пожал плечами и приказал свернуть ковер, после чего Орион собственноручно запер его в таблиний. Потом мукаукас велел дежурному докладчику устроить на ночлег араба с его людьми.