Читать книгу Бабушка и внучка - Георгий Баженов - Страница 5

Картошку Марья Трофимовна посадить вовремя не сумела – подзапустила домашние дела, на аглофабрике работы было невпроворот. Огород, правда, они с Сережей перекопали давно, сразу после Майских, а вот картошку сажать она вышла в последних числах мая – смех и горе, если сказать кому. Но хоть и смех, а сажать все равно надо. Марья Трофимовна рассыпала семенную отборную картошку в три мешка, вытащила из погреба, очистила тщательно от ростков, разрезала средние клубни пополам, а те, что покрупнее, – на три, на четыре части. Потом лопатой проходила один ряд – засыпала первый ряд, а в следующий из тазика снова укладывала в лунки картошку, ростками вверх. Это была однообразная, но все же хорошая работа – хотя и долгая, утомительная. Хорошо вот еще, помощница какая-никакая, а все-таки уже подросла. Сопя и тужась, Маринка брала из тазика картофелину за картофелиной и «сажала» в лунки – старательно, аккуратно; получалось у нее хорошо, только медленно, и очень быстро она уставала. К тому же перемазалась вся, черная была от земли, как цыганенок. Марья Трофимовна усмехнулась, взяла Маринку под мышки, отнесла к умывальнику, вымыла ее хорошенько, принесла в дом, сменила на ней платьице, подсадила к игрушкам:

– Играй. Мне некогда.

– Хорошо, баба. Только ты быстрей.

– Ладно. Я быстро постараюсь…

Было воскресенье; мимо огорода по тротуару шли и шли люди – одни празднично одетые, по-воскресному веселые и беззаботные, другие – обычные, как всегда, как изо дня в день.

Но и те и другие невольно обращали на нее внимание, а реагировал на ее работу каждый по-своему; но ей не было сейчас никакого дела ни до кого, Бог со всеми, раз надо, значит надо. С утра наказывала Глебу, чтоб помог, но где там – из-за стола вылез, только его и видели. Яхты, конечно, дело красивое. Посмотреть приятно, как они по воде идут. Но вот чтоб матери помочь, это ему и в голову не приходит. У него один ответ: «Нам лошадь пахать не нужна. У нас мать есть…» – «Сколько же на материной шее сидеть будете?» – «Для матери дети – до старости дитяти. Так?» – «Зубоскальству-то научились. А вот…» – «Спрашиваешь! Кто кого родил: ты меня или я тебя? И потом, мамка, не забывай: мать – это звучит гордо!» – «Вырвать бы вот тебе язык-то…» – «Спрашиваешь!» И вот так всегда – на каждое слово готов ответ, где сядешь, там и слезешь; бог его знает, откуда это все в современной молодежи, вроде парень как парень рос, а вырос – ну вот бы раздавила его иной раз, и сердце не дрогнуло бы. Куда уж дальше? И в то же время любишь его, паразита: есть в нем удальство какое-то, независимость, сила, есть что-то даже привлекательное в его бесстыдно-откровенном цинизме и нахальстве; иной раз даже покажется, что прав он в чем-то: ну вот к чему она гнет всю жизнь спину? Кто оценит? Только посмеются, может… Или вообще никогда не вспомнят. В том и другом – хорошего мало… Был бы вот Степан, тот бы помог, конечно. Степана хлебом не корми – дай поработать: чтоб до пота, до изнеможения. Помнится, он тем ей и понравился: работящий, на отца ее похож; даже больше, пожалуй: в отце любовь к труду размеренная, спокойная, постоянная, а в Степане – неистовая, неистощимая, он уж если в шесть утра начнет работать, то может до ночи спины не разогнуть, и хоть бы хны ему, только улыбается… Марья Трофимовна, смахнув с лица пот, сама сейчас улыбнулась, вспомнив эту удивительную работоспособность и в то же время поразительную непритязательность мужа. Только бог его знает, что с ним случилось… то ли командировки его испортили, то ли еще что, но поутих Степан в последние годы и начал, кажется, гулять. Откуда, почему? – черт его тоже знает… Полной уверенности, конечно, нет, но сердце чует – это правда; болтают иной раз люди за спиной такое, что уши начинают гореть. Не за себя стыдно – за себя больно, стыдно за Степана, что на старости лет говорят о нем, как о молодом кобеле. Ну вот где он болтается который уже день? Которую ночь? Тому, чему она раньше верила: что работы на стройке по горло, а работают за пятнадцать километров, приходится до ночи на экскаваторе вкалывать, а потом сил возвращаться домой уже нет, и прочая подобная ахинея, – этому всему она уже не верила. Ведь знает, что огород дома не сажен, что трудно ей сейчас – побаливает что-то голова, а все равно не торопится домой. Неужто в самом деле завел кого на стороне? Трудно поверить, а главное – не хочется верить…

– Бог в помощь!

Марья Трофимовна обернулась и, смахивая тыльной стороной руки капельки пота с лица, улыбнулась чистой, искренне радостной улыбкой:

– А, это ты, папа! Здравствуй!

– Открой калитку-то. Чего закрыла? Подошел, туда-сюда, не могу открыть-то…

– Да это я закрыла, чтобы… – Марья Трофимовна бросилась во двор, отперла проворно ворота. – Закрыла, чтобы кто чужой не зашел… Маринка в доме одна, еще напугается.

– Вот коза, не боится уже одна дома сидеть? Молодец… В помощники берешь?

– Да от тебя разве отобьешься? Рада бы сказать – нет, да знаю тебя.

– Ну то-то…

Из всех людей на свете больше других любила Марья Трофимовна своего отца; и совсем не потому, что он – отец, хотя и поэтому, конечно, тоже, а потому – что это был самый человечный, самый справедливый, самый честный, прямой и необыкновенный человек. Было ему за семьдесят; худой, жилистый, крепкий, с умными, глубокими, молодыми какими-то глазами – молодыми, пожалуй, из-за усмешки, которая, казалось, таилась в его проницательных глазах, – отец был для нее примером во всем. И все лицо его – доброе, родное, чистое, хотя и покрытое сетью морщинок, пергаментно-спокойное лицо мудрого старика – излучало всегда свет и радость для нее. Марье Трофимовне становилось уютней, спокойней, когда рядом был отец, и в то же время ей всегда хотелось, как будто она была еще совсем-совсем маленькой, понравиться отцу, угодить ему чем-нибудь, вызвать к себе ответное чувство любви, которую она с такой силой испытывала к нему. Он все это, казалось, понимал и часто слегка как бы насмешливо-иронично подтрунивал над ней… Это была своеобразная игра, и игра эта нравилась им обоим.

Они прошли на огород, отец взялся за лопату, деловито, размеренно проходил ряд за рядом, а Марья Трофимовна, держа таз на весу, глазками вверх бросала клубни в лунки, и эта совместная, в одном ритме, в постоянном темпе работа была очень им по душе – им всегда нравилось делать что-нибудь вместе, сообща. В детстве, девчонкой, Марья Трофимовна иной раз на сенокосе лезла чуть не под косу отца, так он ее завораживал тугими, хлесткими движениями своей острой сабли-косы, – мягкая, влажно-сочная трава со стоном ложилась под отцовской литовкой, а он уходил все дальше, дальше, и фигура его, уходящая, врезающаяся в море высокой, как лес, луговой травы, навсегда осталась в ее памяти.

Когда отец уставал, он останавливался, опирался на косу и, подмигивая, спрашивал: «Ну, чего, Марийка? Косой охота помахать, а?» Марийка кивала, но боялась подойти поближе – отец ругался, если кто лез, как ему казалось, под косу. «Подрастешь малость, попробуешь…» – обещал он, брал Марийку на руки и уносил на копну; посадит наверх, скажет: «Уминай получше. Все помощь…» – и уйдет. А Марийке слезть хочется, но страшно… вот она сидит, сидит, смотрит вокруг и горестно вздыхает…

– Помнишь, как сенокосили, а, пап? – улыбнулась Марья Трофимовна.

– Сенокосили-то? – Отец воткнул лопату в гряду, присел на ведро в борозде, достал махорку. Усмехаясь, свернул «козью ножку». – Ну а как же, помню, как не помнить… – И выпустил густо-сизую струю дыма. – Ведь вот тоже, а? – усмехнулся он. – Что за дело, кажется… А смотри, помнишь. И я вот тоже… Я-то помню еще, как с отцом косили, да и деда помню… У-у, страшнова-а-ат был дед, борода – лопата, пенится, деготь с проседью. Уж мы его боялись! Бывало, если что, мать грозится: «А ну как дедулю чичас крикну?!» Мать-то моя, твоя бабка, не «сейчас» говорила, а «чичас»… Да ведь и то, время было какое, древнее было время…

– Да уж ты-то, наверно, не больно боялся, а, пап? – усмехнулась в свою очередь Марья Трофимовна.

– Боялся. Как не бояться, дед был видной. С Демидовыми мужик работал, хватка ихняя была, демидовская… Что не по нём, хребет ломал надвое… Не то что мы, сопливые, и не вспомнишь никого, кто бы не боялся его. Крутого нрава был дед, крутого…

– Пап, я что хотела спросить-то тебя… Вы когда с мамой сошлись, так она…

– «Сошлись»! – усмехнулся отец. – Это по-нонешнему – сошлись, а тогда папаня привел Настёху: вот тебе жена и баба, смотри у меня, сукин сын! – Отец хрипловато, старчески, но весело рассмеялся. – У меня тогда и женилка-то еще не выросла, что к чему – и не кумекал. Папаня из бедных приглядел, чтоб батрачила. Не упомню вот точно, но как будто лет пятнадцать ей тогда стукнуло. А может, и того не было… Семья-то у папани агромадная народилась, всех обстирать, накормить, напоить – Настёхина забота была. Это уж после революции, ну да, после, отделились мы с ней. А так – батрачка была… Да, была Настёха батрачка…

– Как хоть мама-то себя чувствует?

– Да как… годы здоровья не прибавляют. Зашла бы, попроведовала.

– Сам видишь, пап, запарилась я… В голове от забот звон стоит. Да еще вот огород. Да работа. Да Маринка. Да и те еще лоботрясы.

– Я и говорю, попроведовала бы… Сорок девять годков, как мы с матерью-то прожили…

– Да ты что, пап?! – всплеснула руками Марья Трофимовна. – Господи Боже мой, да как же это я забыла?! Ах ты, Господи, ну совсем из головы вон… Вот дурные мы, вот головы худые… Ну, пап, не знаю, что и сказать…

– Ты руками-то не маши… а то взлетишь еще, – усмехнулся отец. – Давай закругляйся… Пойдем к нам, чаю попьем. Мать-то ждет, пирогов напекла.

– Чего ж ты молчал до сих пор? – заметалась Марья Трофимовна по огороду. – А ведь я все помнила, все помнила, с Серафимой еще договаривались, чтоб устроить вам честь по чести… А тут как раз случай этот… уж тут ни мне, ни Серафиме не вспомнить было… Но уж «золотую» мы вам устроим, такую устроим – тут уж вам не отвертеться.

– Ладно, не кудахчь попусту… Бери Маринку, да пошли. Мать-то заждалась, поди.

Марья Трофимовна быстро умылась, переоделась, собрала Маринку, и они втроем выходили уже за ворота, когда примчался откуда-то на велосипеде Сережка.

– A-а, дед! Привет! Привет, Мар! – Он хлопнул ладонью по вытянутой ладошке Маринки. – Как дела, как живете, как животик?! – пощекотал он ее.

– Где ты только носишься?! Сел бы лучше уроки поучил, чем лодыря гонять… Если уж мне не поможешь…

– Отстаешь от жизни, мамка! Учебный год давно закончился!

– Как закончился? – удивилась Марья Трофимовна. – А ведь и правда… С вами все на свете позабудешь, собственное имя – и то вспоминать скоро придется.

– Сергей, – сказал дед, – пошли к нам на пироги. И Глебу передай: дед приглашал.

– Ладно, дед. Только ему это до лампочки, пироги. Сам знаешь. Вот если б ты ведро браги поставил да тазик пельменей, он бы живо. А так…

Дед рассмеялся:

– Там посмотрим. Ну, лихие хлопцы растут – в отца, казаки. Ну и ну…

Мать встретила их у порога.

– Так, а Серафима-то где? Где Серафима-то? – забеспокоилась она.

– Да я ж тебе говорил, – сказал дед, – в Челябинск она поехала, повезла Петровича на проверку, чтоб посмотрели, как там у него…

– A-а, ну да, ну да… опять забыла… Ну а ты пошто к нам редко заходишь? – наклонилась она к Маринке. – Говорят, именины недавно справляла?

– Баба Настя, мы шли, шли, шли, – залепетала Маринка, – гости чтоб пришли, а туда пришли, а там… да, бабушка?

– Все поняли?! – рассмеялась Марья Трофимовна. – Ну и ладно… Да, да, да, – ответила она Марине и подхватила ее на руки.