Читать книгу Встречи с замечательными людьми - Георгий Гюрджиев - Страница 4

Моего отца за последние несколько десятков лет прошедшего и настоящего века многие знали как «ашшёх», т. е. поэта и сказателя, под прозвищем «Адаш», и он в свое время пользовался большой популярностью среди многих народностей Закавказья и Малой Азии, хотя и не был профессиональным «ашшёх», а только любителем.

«Ашшёхом» всюду в Азии и на балканском полуострове называли местных бардов, авторов и исполнителей стихов, песен, былин, народных сказаний, сказок и т. п.

Несмотря на то, что эти люди прошлого, посвятившие себя такому поприщу, в большинстве случаев были «неграмотными», т. е. в детстве не ходили даже в начальную школу, они обладали такой памятью и таким быстрым соображением, которое в наше время надо уже считать необычайным и даже феноменальным.

Они не только знали наизусть все эти бесчисленные, подчас очень длинные сказания и поэмы, но и пели по памяти все разнообразные их мелодии или импровизировали все это на свой, так сказать, «субъективный-лад», поразительно скоро находя для этого неизбежно меняющийся размер стиха и рифму.

В настоящее время нигде, среди никаких народностей, больше уже не встречается таких людей с такими способностями.

Когда я был еще совсем юным, уже тогда говорили, что их становится все меньше и меньше.

Многих таких ашшёхов, из считавшихся в моем детстве знаменитыми, я сам видел, и их лица очень хорошо запечатлелись в моей памяти.

Мне пришлось их видеть, потому что мой отец иногда брал меня в детстве с собою в такие места, куда съезжались на устраиваемые тогда время от времени конкурсные состязания такие «поэты-ашшёхи» из разных стран, как например: из Персии, Турции, Кавказа и даже из разных местностей Туркестана, и при большом стечении народа состязались в импровизациях и пении.

Это происходило обыкновенно следующим образом:

Один из участников конкурса, по жребию, начинал в пении импровизированной мелодией задавать своему партнеру какой-нибудь вопрос на религиозную или философскую тему или о смысле и происхождении той или иной известной легенды, предания или поверья, а другой отвечал уже своей импровизированной, субъективной мелодией, причем эти субъективно-импровизированные мелодии должны были всегда, как в смысле тональности, так и в смысле так называемого настоящими учены ми композиторами «ансапально-вытекающего-эхо», так сказать, «ответствовать-созвучиям», перед этим воспроизводившимся.

Все это пелось в стихах и произносилось главным образом на общепринятом в тот период при сношениях между разноязычными народностями этих местностей «тюркско-татарском» разговорном языке.

Такие состязания длились неделями, а иногда месяцами, и заканчивались награждением, по общему приговору присутствующих, наиболее отличившихся певцов призами и подарками, обычно состоявшими из предоставленных слушателями для этой цели скота, ковров и т. д.

В детстве я был свидетелем трех таких конкурсов, происходивших в Турции – в городе Ван, в Азербайджане – в городе Карабах, и в местечке Субатан Карской области.

Моего отца в Александрополе и Карсе, в городах, в которых в период моего детского возраста наша семья имела свое местожительство, многие, знавшие его, часто приглашали на устраиваемые «званые-вечера», чтобы послушать его рассказы и пение.

На таких вечерах он воспроизводил по выбору большинства присутствовавших какое-либо одно из многочисленных сказаний или поэм, передавая диалоги между действующими лицами пением.

Иногда, чтобы закончить такой рассказ, не хватало ночи, и слушатели собирались опять на следующий вечер.

Под воскресенье и под праздничные дни, когда на другой день можно было не вставать рано, отец и нам, детям, рассказывал о чем-нибудь – или о бывших великих народах и замечательных людях, или о Боге, природе и таинственных чудесах, и всегда эти рассказы заканчивались какой-нибудь сказкой из «Тысячи-и-одной-ночи», которых он знал столько, что их действительно хватило бы по одной самостоятельной сказке на тысячу и одну ночь.

Из многочисленных сильных впечатлений от таких разных рассказов моего отца, оставивших след на всю мою жизнь, одно в последующей моей жизни не менее, пожалуй, чем пять раз служило для меня, так сказать, «воодушевляющим-фактором» в возможности понять непонятное.

Это сильное впечатление, служившее для меня впоследствии «воодушевляющим-фактором», окристаллизовалось во мне, когда однажды отец мой рассказывал и пел о легенде так называемого «Допотопного-Потопа», и по этому поводу между ним и его одним другом и приятелем возник спор.

Это имело место в тот период времени, когда мой отец принужден был, по «велениям-житейских-обстоятельств», сделаться профессиональным плотником. Тогда-то к нему в мастерскую часто захаживал этот его друг и приятель, и они другой раз просиживали целые ночи, разбирая древние легенды и сказания.

Этот его друг и приятель был некто иной, как настоятель Карского военного собора, протоиерей Борщ, – тот человек, который сделался вскоре моим первым наставником, или основателем и творцом моей теперешней индивидуальности, так сказать, «третьим-ликом-моего-внутреннего-Бога».

В ту ночь, когда произошел сказанный спор, в мастерской находились и я с моим дядей, приехавшим в тот же вечер в город из недалеко находящегося села, где он имел большие огороды и виноградники.

Мы, т. е. я и дядя, тихо вместе сидели в углу на мягких стружках и слушали пение отца, который на этот раз пел легенду о герое Вавилона Гильгамеше и объяснял ее значение.

Спор возник, когда отец кончил двадцать первую песню этой легенды, в которой воспроизводился рассказ какого-то Утнапиштина Гильгамешу о гибели от потопа земли Шуриппак.

Когда отец после этой песни сделал перерыв, чтобы набить табаком свою трубку, он сказал, что легенда о Гильгамеше, по его мнению, принадлежит сумерийцам, народности более древней, чем вавилоняне и, наверное, содержание этой легенды именно легло в основание Библии евреев, а позднее и христианского мировоззрения: изменились только названия и некоторые детали в отдельных местах.

На это отец протоиерей начал возражать, приводя массу противоречащих этому данных, и у них разгорелся серьезный спор, так что они даже забыли про меня, забыли, как они это всегда в таких случаях делали, прогнать меня спать.

А я с дядей тоже так сильно заинтересовались этим спором, что не шевелясь пролежали на стружках до самого утра, когда наконец отец с приятелем кончили спор и разошлись.

Эта двадцать первая песня в тот вечер так много повторялась, что она невольно запомнилась мне на всю жизнь.

В этой песне говорилось так:

Благотворный результат для моей личной индивидуальности от слагавшихся во мне тогда в детстве данных, благодаря совокупности воспринятых сильных впечатлений во время спора на отвлеченную тему этих двух, относительно нормально доживших до старости людей, мною впервые осознался еще совсем недавно, а именно перед самой «общеевропейской-войной», и с тех пор стал служить упомянутым «воодушевляющим-фактором».

Первоначальным толчком для моих мыслительных и чувствительных ассоциаций, осуществивших во мне в результате такое сознание, послужило следующее:

Как-то раз в одном журнале я прочитал статью, в которой говорилось, что на местах развалин Вавилона найдены какие-то мраморные, так называемые «конусы» с надписями, которые по уверению ученых свое происхождение имели не менее четырех тысяч лет тому назад. В этом же журнале был напечатан и расшифрованный текст этих надписей – это была легенда о герое Гильгамеше.

Когда я понял, что здесь дело идет о той самой легенде, которую я не раз слышал в моем детстве от моего отца, и особенно когда в этом тексте я прочел упомянутую двадцать первую песню этой легенды почти в той же форме изложения, в какой я слышал ее в пении и рассказах моего отца, то я испытал такое, как говорится, «внутреннее-волнение», как будто от всего этого зависела вся моя дальнейшая судьба. Меня поразил тогда также тот необъяснимый для меня вначале факт: каким образом могла эта легенда в течение стольких тысяч лет переходить из рода в род через ашшёхов и дойти до наших дней почти в неизмененном виде.

После этого случая, именно когда мне окончательно стал очевиден благотворный результат слагавшихся в моем детском возрасте впечатлений от рассказов моего отца, результат в смысле окристаллизования во мне «воодушевляющего-фактора» для возможности добиться понимания обычно кажущегося непонятным, я не раз впоследствии досадовал на себя за то, что я слишком поздно стал придавать легендам старины то громадное значение, какое они, как я это теперь понимаю, в действительности имеют.

После этого случая для меня получила совершенно особое значение и другая слышанная от отца легенда, тоже о «Допотопном-Потопе».

В ней тоже в стихах говорилось, что давно-давно, еще за семьдесят поколений перед последним потопом (а поколение считалось сто лет), когда там, где теперь моря, была суша, а где теперь суша, были моря, на земле существовала большая цивилизация, центром которой был остров Ханиина, бывший в то же время и центром земли.

Остров Ханиина, как я между прочим выяснил согласно другим историческим данным, находился приблизительно там, где теперь расположена Греция.

От этого потопа уцелели только несколько братьев существовавшего тогда братства «Имастун»[2], которое представляло собою целую касту.

Члены этого братства были разбросаны тогда по всей земле, но центр братства находился на этом острове.

Эти братья «Имастун» были учеными и между прочим изучали астрологию, и как раз перед потопом, для наблюдения с разных мест за небесными явлениями, они находились рассеянными по всей земле, но на каких бы громадных расстояниях они ни находились друг от друга, они всегда поддерживали связь между собой и обо всем доносили центру братства посредством телепатии. Для этого они пользовались так называемыми «пифиями», которые служили для них как бы воспринимающими аппаратами; эти пифии в трансе бессознательно воспринимали и писали все то, что передавалось им из разных мест «Имастунами», причем пифии, в зависимости от того, откуда поступали к ним сведения, записывали их в четырех различных установленных направлениях. То, что приходило из местностей, лежавших на восток от острова, записывалось сверху вниз, что с юга – справа налево, то, что приходило с запада, с тех мест, где была Атлантида и где теперь Америка, записывалось снизу вверх, а сообщения, передававшиеся из местностей, находившихся на месте теперешней Европы, записывались слева направо.

Раз мне пришлось в логическом ходе изложения этой главы, посвященной памяти моего отца, упомянуть о его друге, моем первом наставнике, отце протоиерее Борщ, то я считаю необходимо-нужным указать на установившийся в то время у этих двух доживших нормально до старости людей, взявших на себя обязанность подготовить меня, несознательного мальчика, к ответственной жизни и заслуживших своим добросовестным и беспристрастным отношением ко мне представлять теперь, спустя много времени, для моей сущности, как я уже выразился, «два-лика-Божества-моего-внутреннего-Бога», один в высшей степени оригинальный и даже для меня, когда я впоследствии это понял, поразительный прием для развития ума и самоусовершенствования.

Этот прием они называли «кастусилия»; мне кажется, что это древнеассирийское название, и очевидно моим отцом оно было почерпнуто из какой-либо легенды.

Этот прием заключался в следующем:

Один из них неожиданно задавал другому вопрос, на первый взгляд совершенно неуместный, а другой, не торопясь, спокойно и серьезно отвечал на него логически-правдоподобно.

Например, раз вечером, когда я был в мастерской, неожиданно пришел мой будущий наставник и еще на ходу спросил у моего отца:

– Где сейчас находится Бог?

Мой отец пресерьезным образом ответил, что Бог сейчас находится в Сарыкамыше.

Сарыкамыш – это лесистая местность, находящаяся на границе между прежней Россией и Турцией, где растут особо высокие сосны, известные повсеместно в Закавказье и Малой Азии.

Получив от моего отца такой ответ, протоиерей спросил:

– Что Бог там делает?

Отец ответил, что Бог там делает двойные лестницы, на верхушке которых укрепляет счастье, чтобы по этим лестницам отдельные люди и государства подымались и спускались.

Эти вопросы задавались и ответы следовали в таком серьезном и спокойном тоне, как будто один спрашивал, какая цена нынче на картошку, а другой отвечал, что в этом году уродилась очень плохая картошка. Только впоследствии я понял, какая богатая мысль скрывалась в таких вопросах и ответах.

В подобном духе они вели беседы между собой очень часто, и для постороннего могло казаться, что это два лишенных ума старика, и что только по недоразумению они находятся на воле, а не в больнице для душевно-больных. Масса вопросов и ответов, тогда мне казавшихся ничего не значащими, после, когда мне самому приходилось сталкиваться с некоторыми такими же вопросами, приобрели для меня глубокий смысл, и я тогда лишь понял, какое громадное значение имели для этих двух стариков эти вопросы и ответы.

У моего отца имелся очень простой, ясный и вполне определенный взгляд на цели человеческой жизни; он мне в детстве много раз говорил, что основным стремлением каждого человека должно быть: создать себе внутреннюю свободу для жизни и подготовить счастливую старость. Он находил, что необходимость и нужность этой цели в жизни настолько ясна, что всякому это должно быть понятно без всякой «мудрежки».

А достигнуть этого человек может только тогда, если с детства до восемнадцати лет приобретутся данные для неуклонного выполнения четырех следующих заповедей:

Первая – любить своих родителей.

Вторая – оставаться чистым в половом отношении.

Третья – оказывать внешнюю вежливость всем без различия: богатому, бедному, друзьям, врагам, власть-имущим и рабам – людям всех религий, а внутренно оставаться свободным, никому и ничего много не доверять.

Четвертая – любить работу для работы, а не для заработка.

Мой отец, любя меня особенно как первенца, вообще имел на меня большое влияние.

Мое личное отношение установилось к нему не как к отцу, а как к старшему брату, и он своими постоянными беседами со мною и своими необыкновенными рассказами очень способствовал возникновению во мне поэтических образов и высоких идеалов.

Отец происходил из греческой семьи, предки которой были выходцами из Византии, покинувшими родину вследствие гонений на них турок вскоре после завоевания последними Константинополя.

Сначала они переселились вглубь Турции, а потом по некоторым причинам, в числе которых были также климатические условия и удобства пастбищ для стад домашнего скота, составлявших часть громадных богатств моих предков, переселились на восточные берега Черного моря, в окрестности города и по настоящее время называющегося «Гюмушхане», а еще позже, из-за повторившегося гонения турок, незадолго перед предпоследней большой русско-турецкой войной, они оттуда перекочевали в Грузию.

Здесь в Грузии мой отец отделился от братьев и вскоре переселился в Армению, обосновавшись в городе Александрополе, только что переименованном с турецкого названия «Гюмри».

При разделе наследственного имущества на долю моего отца пришлось очень большое, по понятиям того времени, богатство, в числе которого было несколько стад домашнего скота.

Вскоре, через один-два года после переселения в Армению, все доставшееся моему отцу по наследству богатство, благодаря одному не зависящему от людей бедствию, было потеряно.

Это случилось по следующим обстоятельствам:

Когда мой отец со всей своей семьей, пастухами и стадами переселился в Армению, то вскоре бедное местное население, как это было в обычае, отдали ему на содержание, как богатому стадовладельцу, свой, имеющийся у каждого в небольшом количестве, рогатый и другой домашний скот, за что они в течение сезона должны были получать известное количество масла и сыра. И вот, когда таким образом его стада увеличились на много тысяч голов чужой скотиной, как раз в это время из Азии перешла и распространилась по всему Закавказью эпидемия чумы четвероногих животных.

Тогда этот массовый мор среди скота был такой интенсивности, что в течение одного-двух месяцев почти все стада перемерли; уцелела только самая незначительная часть его, да и то, эти уцелевшие представляли собою, как говорится, «кости-да-облезлую-кожу».

Так как мой отец при приеме скота на содержание брал на себя, как это было там тоже в обычае, страховку скота от всякого рода несчастных случаев, вплоть до уноса волками (что случалось довольно часто), то после этого несчастья отец не только потерял весь свой скот, но принужден был распродать почти все свое остальное имущество, чтобы расплатиться за чужой скот.

Последствием всего этого и было то, что мой отец из хорошо обеспеченного человека превратился сразу в бедняка.

В этот период наша семья состояла еще только из шести человек, а именно: отца, матери, бабушки, которая захотела доживать век около младшего своего сына, т. е. моего отца, и троих нас, детей – меня, брата и сестры, из которых самым старшим был я; мне было тогда около семи лет.

Лишившись своего состояния, мой отец должен был взяться за какое-нибудь дело, так как содержание такой семьи, притом еще избалованной до этого богатой жизнью, стоило немало денег, и он, собрав уцелевшие остатки бывшего громадного, как говорится, «на-широкую-ногу-поставленного» хозяйства, сначала открыл лесной склад и при нем, по местному обычаю, плотническую мастерскую для производства всяких деревянных изделий.

Этот лесной склад в течение первого же года, вследствие того, что мой отец до этого в жизни никогда не занимался коммерчеством и, следовательно, в таких делах был непрактичным, опустел.

Тогда-то он и был принужден, ликвидировав лесной склад, ограничиться только мастерской, специализировавшись на производстве небольших изделий из дерева.

Эта вторая неудача в делах моего отца произошла на четвертый год после первого его большого несчастья.

Все это время наша семья жила в городе Александрополе.

Как раз с этим временем совпало горячее переустройство русскими взятой ими знаменитой крепости Карс с прилегающим городом.

Открывшиеся там возможности хорошо заработать и уговоры дяди, уже имевшего в Карсе свое дело, побудили тогда отца перенести туда же свою мастерскую, и он сначала сам переехал, а потом перевез и всю семью в Карс.

К этому времени наша семья увеличилась еще тремя «космическими-аппаратами» для трансформации пищи в виде трех моих тогда действительно прелестных сестер.

По переезде в Карс отец определил меня сначала в греческую школу, а в скором времени перевел в русское городское училище.

Посещая училище, я, будучи способным, почти не тратил времени на приготовление уроков и все свободные часы помогал отцу в мастерской, и скоро стал иметь даже свой круг заказчиков, сначала среди товарищей, мастеря для них разные вещи, ружья, пеналы и т. п., а потом понемногу перешел на более серьезную работу, делая разные мелкие починки на домах.

Несмотря на то что я был тогда еще совсем карапузом, мне запомнился этот период жизни нашей семьи до мельчайших деталей, и на фоне всех этих деталей сейчас в моих воспоминаниях особенно вырисовывается все величие спокойствия и безразличия внутреннего состояния моего отца в его внешних проявлениях на все падавшие на его голову невзгоды.

Я теперь с уверенностью могу сказать, что несмотря на внешнюю отчаянную борьбу с сыпавшимися тогда, как из рога изобилия, неудачами в обстоятельствах жизни, он – как и раньше во всех трудных обстоятельствах – продолжал сохранять душу настоящего поэта.

По моему мнению, это и было причиной того, что во время моего детства, несмотря на большую нужду, в нашей семье постоянно царили необыкновенное взаимное согласие, любовь и желание помочь друг другу.

Отец, благодаря тому, что он имел в себе присущность воодушевляться красотой разных деталей жизни, и в бедности, в самые унылые моменты нашей семейной жизни, становился для всех нас источником бодрости и, заражая всех своею беззаботностью, этим самым зарождал в нас упомянутые счастливые импульсы.

Когда говоришь о моем отце, нельзя обойти молчанием его взгляды на так называемый «потусторонний-вопрос».

У него и на этот счет, как это было вообще ему свойственно, имелось своеобразное и в то же время очень простое определение.

Я помню, когда я приехал к нему в последний раз, я задал ему один из своих стереотипных вопросов, которые за последние тридцать лет – при встречах с незаурядными людьми, приобретшими в себе данные привлекать сознательное внимание других, – носили для меня как бы характер анкеты.

А именно я его, конечно после предварительной подготовки, сделавшейся у меня для таких случаев обычной, спросил, какое личное мнение, без всякого мудрствования и философствования, сложилось у него за время его жизни о том, есть ли у человека душа, и бессмертна ли она.

– Как тебе сказать… – ответил он, – в такую душу, в которую верят люди, что человек якобы имеет и про которую говорят, что она существует после смерти самостоятельно и переселяется, я не верю. И в то же время для меня несомненно, что в течение жизни человека «что-то» в нем образовывается.

Я себе объясняю это так: человек рождается с каким-то свойством и, благодаря этому свойству, в течение жизни некоторые переживания человека вырабатывают какое-то вещество, и из этого вещества в нем постепенно образовывается «что-то-такое», что может приобрести почти независимую от физического тела жизнь.

Когда человек умирает, это «что-то» разлагается не вместе с физическим телом, а гораздо позже, после своего отделения от физического тела.

Это «что-то», хотя образовывается из тех же веществ, что и физическое тело человека, есть гораздо более тонкой материальности и, как нужно полагать, обладает гораздо большей «чуткостью» ко всякого рода восприятиям.

Чуткость его восприятий, по-моему, такая, как… Помнишь, когда ты делал опыты с юродивой армянкой Сандо?

Он имел в виду тот мой эксперимент, который я как-то раз, за много лет до этого, в бытность мою в Александрополе, делал в его присутствии, приводя к разным степеням гипнотического состояния людей всяких типностей, в целях выяснения себе всяких деталей того явления, которое у ученых гипнотизеров называется «экстериоризация-чувствительности» или «перенесение-болевых-ощущений-на-расстояние».

Это я производил следующим образом:

Я делал из смеси глины с воском и с самой мелкой дробью фигуру, представляющую приблизительно копию медиума, приведенного мною в гипнотическое состояние, т. е. то психическое состояние человека, которое в отрасли науки, дошедшей до наших дней из очень древних времен, называлось «потеря-инициативности», какое состояние соответствует, по современной классификации так называемой «Нансийской-школы», третьей степени гипноза, и потом очень хорошо натирал определенный участок тела данного медиума мазью из смеси оливкового и бамбукового масла, а затем, соскабливая это масло с тела медиума и смазывая им соответствующее место фигуры, приступал уже к выяснению себе всяких интересовавших меня деталей этого феномена.

Как раз тогда моего отца больше всего поражало то явление, когда от моего прикосновения иголкой к натертому месту на фигуре у медиума вздрагивало соответствующее место, а при более сильном уколе, точно на том же самом месте части тела медиума выступала капля крови, и в особенности то, что спрошенный медиум, после того как был приведен в бодростное состояние, оказывалось, ничего не помнил об этом и утверждал, что ничего не чувствовал.

И вот, отец, в присутствии которого тогда этот опыт производился, теперь, ссылаясь на это самое, сказал:

– Вот, в этом духе, это «что-то-такое», как до смерти человека, так и после нее до своего разложения, реагирует на окружающие известные действия и не избавлено от их влияния.

У моего отца, как я уже упоминал в предыдущей главе, в отношении моего воспитания были определенные, как я их назвал, «настойчивые-преследования».

Одно из наиболее ярких таких его «настойчивых-преследований», оказавшее на меня бесспорно верный и резко ощутимый благотворный результат, каковой мог быть усмотрен и теми из знавших меня, кто сталкивался со мною во время моих странствований по разным дебрям твердынной поверхности земли в поисках истины, заключался в том, что он тогда в моем детском возрасте – именно в том возрасте, когда вообще в человеке слагаются всякие данные для импульсов ко времени ответственной жизни, – при всяком подходящем случае принимал меры, чтобы вместо данных, которые порождают такие импульсы, как «брезгливость», «отвращение», «гадливость», «боязнь», «робость» и т. п., во мне образовывались данные для безразличного отношения ко всему, обычно вызывающему подобные импульсы.

Я отлично помню, как он даже иногда для такой цели незаметно подкладывал мне в постель что-либо могущее вызывать перечисленные импульсы, как то: лягушку, червяка, мышь и т. п., и заставлял меня брать в руки неядовитых змей и даже играть с ними, и т. д.

Из приемов таких именно его «настойчивых-преследований» в отношении меня я помню, что больше всего нервировало других старших, окружавших меня в детстве – например, мать, дядю, тетю и наших старших пастухов – то, что он обязательно заставлял меня вставать рано утром, когда детский сон особенно сладок, идти к фонтану окачиваться холодной ключевой водой и после этого бегать нагишом, и если я противился этому, то он, несмотря на то что был очень добрым и любил меня, в этом никогда не уступал мне и даже беспощадно наказывал.

Впоследствии я не раз вспоминал его за это, и в такие моменты всем своим существом благодарил его.

Не будь этого, я никогда бы не смог одолеть тех препятствий и трудностей, которые вставали передо мной в последующей жизни во время моих путешествий.

Сам он вел жизнь до педантизма размеренную, и в выполнении этого был беспощаден к самому себе.

Например, имея обыкновение рано ложиться спать, чтобы рано утром приступить к выполнению заранее намеченного, он в этом отношении не сделал исключения даже в свадебный вечер своей дочери.

В последний раз я видел моего отца в 1916 году. Ему было восемьдесят два года, он был еще полный сил и здоровья, и недавно появившиеся седины еле просвечивались в его бороде.

Жизнь свою он кончил через год после этого моего последнего свидания с ним не своей, а насильственной смертью.

Этот для всех знавших его, и особенно для меня, печальный и прискорбный случай произошел как раз в период последнего большого очередного людского психоза.

Во время наступления турок на город Александрополь, когда семья должна была бежать, он не захотел покинуть свой угол на произвол судьбы и, защищая семейное добро, был ранен турками, вскоре скончался и был похоронен случайно оставшимися там стариками.

Оставшиеся после моего отца записи разных его сказаний и мелодий, сделанных под его диктовку, – которые, по моему мнению, лучше всего могли бы служить памятью о нем, – к несчастью всех мыслящих людей все погибли во время неоднократных разгромов нашего родного жилища, и может быть только случайно еще уцелели, среди предметов, которые я оставил в Москве, несколько сот валиков с напетыми им вещами.

Будет обидно для ценителей старого народного искусства, если эти валики не смогут быть разысканы.

По моему мнению, это может очень хорошо вырисовать перед внутренним взором всякого читателя индивидуальность и интеллектуальность моего отца, если я приведу здесь несколько из числа множества его любимых, часто употреблявшихся им во время разговора, так сказать, «субъективных-поговорок».

При этом интересно отметить, что как мною, так и многими другими был замечен тот факт, что когда он сам употреблял в разговоре эти поговорки, то всякому слушающему казалось, что данная поговорка всегда к месту и лучше не скажешь, но если эти же самые поговорки в разговоре употреблялись другими, то получалась какая-то бессмыслица и невероятная чушь.

Эти его субъективные поговорки были вроде следующих:

1. «Без соли сахар не бывает».

2. «Пепел получается от горения».

3. «На то и ряса, чтобы скрывать дураков».

4. «Он глубокий потому, что ты стоишь высоко».

5. «Если священник идет направо, то учитель обязательно должен идти налево».

6. «Если человек трус, это доказывает, что у него есть воля».

7. «Человек насыщается не количеством пищи, а отсутствием жадности».

8. «Истина то, от чего совесть может быть покойна».

9. «Без слона и лошади – и осел великий».

10. «В темноте и вошь хуже тигра».

11. «Если „Я“ в наличии, то и Бог и черт нипочем».

12. «Раз можешь тащить на себе, то это самая легкая вещь на свете».

13. «Представление об аде – в модном сапоге».

14. «Несчастье на земле – от мудрствования женщин».

15. «Тот дурак, кто „умный“».

16. «Счастлив тот, кто не ведает своего несчастья».

17. «Учитель-то – просветитель, а кто же тогда осел?»

18. «Хотя огонь согревает воду, но зато вода тушит огонь».

19. «Чингиз-Хан был велик, но наш жандарм, при желании, еще больше».

20. «Если ты – один, жена – два; если жена – один, ты лучше будь нуль; только тогда жизнь твоих кур будет в безопасности».

21. «Если хочешь быть богатым, веди дружбу с полицейским.

Если хочешь быть известным, то веди дружбу с репортером.

Если хочешь быть сытым – с тещей.

Если хочешь иметь покой – с соседом.

Если хочешь иметь сон – с женой.

Если хочешь потерять доверие – с попом».

Для более полного обрисования индивидуальности моего отца, надо еще сказать об одной, очень резко ощущавшейся всеми близко знавшими его и редко наблюдающейся в современных людях, присущности его натуры, которая, главным образом, и была причиной того, что с самого начала, когда он обеднев стал заниматься делами для добывания средств жизни, они у него шли настолько неудачно, что все, как близкие, так и сталкивающиеся с ним на деловой почве люди, уверенно считали его непрактичным и даже неумным.

У моего отца действительно всякие дела, производимые им в целях зарабатывания денег, всегда, как говорится, «не-клеились» и не приносили таких результатов, какие получали другие, занимавшиеся теми же делами, но происходило это не от непрактичности его или недостаточности в этом отношении умственных способностей, а как раз из-за сказанной присущности его натуры.

Эту присущность его натуры, очевидно приобретенную им еще с детства, я бы теперь формулировал так:

«Инстинктивная-брезгливость-извлекать-свою-личную-выгоду-из-непрактичности-и-неудач-другого-человека» – т. е. он, будучи честным и в высшей степени порядочным, никогда не мог сознательно строить, так сказать, свое благополучие на несчастии своего ближнего, и окружающие его, большинство из которых были типичными представителями современных людей, пользуясь его честностью, старались сознательно опутывать его и этим самым несознательно умаляли значение имеющейся в его психике черты, обусловливающей всю совокупность заповедей нашего общего отца для человека.

Короче говоря, в отношении моего отца могла бы до идеала хорошо подойти перефразированная цитата, взятая из Священного Писания, применяющаяся в настоящее время всюду на земле людьми, последователями всех религий, в целях охарактеризования установившихся ненормальностей обычной жизни и в целях преподания житейского совета:

Бей! – не битым будешь.

Аще не побьешь – все возлупят тя,

Яко сидорову козу.

Несмотря на это, т. е. на то, что он случайно часто оказывался в сфере событий, не зависящих от людей и влекущих за собой разные бедствия общечеловеческого характера, и на то, что он со стороны окружающих его людей почти всегда сталкивался с грязными в отношении себя проявлениями, напоминающими проявляемость и сущность шакала, он не падал духом и, никогда ни с чем не сливаясь, оставался внутренно свободным, всегда самим собой.

Отсутствие во внешней его жизни того, что окружающими считалось за благо, его ничуть внутренно не беспокоило; он со всем готов был примириться, лишь бы был хлеб и покой во время установившихся у него часов для созерцаний.

Больше всего ему не нравилось, когда кто-нибудь беспокоил его в то время, когда он по вечерам сидел на открытом месте и смотрел на звезды. Во всяком случае, я в настоящее время могу сказать только одно, что я всем своим существом желал бы мочь быть таким, каким я знал его в старости.

Из-за всяких, не от меня зависящих обстоятельств моей жизни, мне лично не пришлось видеть могилу, в которой покоится прах моего дорогого отца, и навряд ли и в будущем мне придется когда-либо побывать на его могиле, и потому, в заключение этой главы, посвященной отцу, я заповедаю кому-либо из моих сыновей, безразлично – по плоти или по духу, когда представится возможность разыскать эту в силу обстоятельств, вытекших главным образом из того человеческого бича, который именуется «чувством-стадности», заброшенную одинокую могилу, поставить надгробный памятник с надписью:

Я ЕСМЬ ТЫ

ТЫ ЕСИ Я.

ОН НАШ, МЫ ОБА ЕГО

ДА БУДЕТ ЖЕ ВСЕ

ДЛЯ БЛИЖНЯГО СВОЕГО.