Читать книгу Три Ленки, две Гальки и я - Георгий Марина Борский - Страница 11

Эпизод третий – елка

А как-то раз мы с мамой пошли на елку к ней на завод. Идти я не очень хотела, пришлось меня от телевизора силой отдирать. Елка мне категорически не понравилась. Проводили ее в каком-то странно пахнувшем затхлом помещении. Снегурочка оказалась на голову выше Деда Мороза. Дед Мороз противно картавил, и борода его постоянно отклеивалась. Стали водить хороводы, так за руку меня взяла какая-то большая девочка лет десяти, одетая в черный костюм ночи, с блестками. Рука у нее была жесткой, потной и неудобной, да еще это ее одеяние… У меня такого блестящего костюма не было. Словом, все складывалось нехорошо и неправильно. Я водила хоровод и терпеливо ждала, когда же это кончится.

Тут липовый Дед Мороз заявил: «А тепегь, дети, пога подагки газдавать!» И к мешку своему направился, который под елкой лежал. Только до мешка ему дойти не удалось – путь преградила Снегурочка. «Подарки, – поправила его она, – Дедушка Мороз для всех ребят принес, но чтобы их получить, надо выступить – рассказать стишок, спеть песенку или сплясать! Ну, кто будет первый?» И она пошла вокруг елки, глядя на нас и бурно жестикулируя, – жертву выискивала. А Дед Мороз тем временем все-таки добрался до заветного мешка, развязал его и вытащил оттуда блестящий кулек. Ознакомившись с надписью на наклейке, он громко объявил: «Набог диафильмов! Налетай!» И призывно взмахнул рукой – айда, мол. Явно ожидал, что весь наш хоровод на него сейчас же ринется. Но все остались топтаться на месте: кто в носу ковырялся, кто на полу что-то глубокомысленно разглядывал, а моя блестящая соседка озабоченно шнурками на сапогах занялась. «Подумаешь, стишок рассказать, – подумала я, – это мне раз плюнуть». И вышла к елке. Дед Мороз обрадовался – наверное, решил, что его реклама сработала. Только мне его паршивые диафильмы до лампочки были, у меня и диапроектора-то дома не было. Просто решила людям помочь, неловко за них стало. Дед Мороз подошел ко мне: «Как тебя зовут, девочка?» «Марина», – ответила я. Тут и Снегурочка подоспела: «И что ты нам, Мариночка, расскажешь или, может быть, станцуешь?» «Лермонтов, „Парус“», – с чувством собственного превосходства произнесла я. И ножку отставила в сторону для пущего эффекта. Стих этот я в первый раз по телику услышала, и уж очень он мне в душу запал. Мне всегда жалко было белеющий одинокий парус. А на елке я себя очень жалела, вот он мне и вспомнился. Снегурочке почему-то не понравился мой выбор: она удивленно посмотрела на меня и кашлянула. Впрочем, альтернативы у нее не было, и она с натянутой улыбкой сказала: «Ну хорошо, молодец, давай!» Я и дала – то есть прочитала с выражением. Снегурочка тут же энергично захлопала в ладоши, Дед Мороз кулек мне свой сунул, а сам назад, к мешку.

Вытащил следующий подарок и радостно сообщил: «Конфеты! Кто будет следующий! Ну, гебята!» К моему удивлению, конфеты тоже не произвели желаемого эффекта – зал продолжал хранить гробовое молчание. Ну, я, не будь дура, опять вышла. «А-а, Мариночка! – засюсюкала Снегурочка. – Что ты нам исполнишь на сей раз? А может быть, споешь?» Настроение у меня к этому моменту слегка улучшилось: «Могу и спеть». «„В лесу родилась елочка“ знаешь?» – продолжала гнуть свою линию настырная Снегурочка. «Знаю!» – покладисто подтвердила я. «Давайте все вместе будем подпевать!» – обратилась Снегурочка к остальным детям. Я начала петь, а несчастная Снегурочка стала бегать по залу и размахивать руками, пытаясь расшевелить слушателей. Где-то к финалу третьего куплета ей это отчасти удалось, и несколько хилых голосов присоединились к моим фальшивым руладам. Конфеты достались, понятное дело, мне одной, что окончательно примирило меня с происходящим.

Поэтому когда Дед Мороз выудил из мешка куклу с синими волосами, я на других и смотреть не стала, выбежала прямо на середину: «А я и сплясать могу!» Мое новое появление на эстраде вызвало заметное оживление в группе родителей, стоявших неподалеку. Дед Мороз озадаченно посмотрел на меня. «Плясать тоже умеешь? Это хогошо!» – заключил он. А Снегурочка ничего не сказала. Она, очевидно, хотела отдохнуть, поскольку попыталась облокотиться о елку. Лишь некстати оказавшиеся на дереве иголки привели ее в чувство. Я тем временем уже вовсю выделывала па придуманного мной на ходу танца – насколько это было возможно с двумя кульками в руках (кульки я, разумеется, своей потнорукой соседке доверить не могла). Что ж, поплясала немного – и хватит. Два своих предыдущих приза зажала под мышкой, свободной рукой выдернула куклу у замешкавшегося Деда Мороза и понесла ее маме. Мама была самым надежным местом для хранения подарков. Таким макаром я могла бы весь мешок к ней перетаскать. Жалко, что мама не поддержала мой проснувшийся спортивный азарт и, давясь смехом, поволокла меня домой. Искренне надеюсь, что Снегурочка с Дедом Морозом сообразили раздать оставшиеся подарки бесплатно, иначе пришлось бы им торчать там до самого лета, пока не растаяли бы.

***

Обретя столь позитивный опыт публичных выступлений, я ничуть не смущалась рассказывать стишки, которые нам к концу первого класса регулярно задавали учить наизусть. Особенно в присутствии Нины Ивановны. Она-то и подметила мою раскованность на мямлюще-сером фоне других первоклашек. Особенное впечатление на нее произвела моя специфическая манера борьбы с провалами в памяти. Другие дети спотыкались, стоило им забыть какое-нибудь слово в стихотворении, из ступора их могла вывести только подсказка. Некоторым помогал повтор с самого начала: со второго захода потерянное слово могло всплыть в памяти. А я без малейшей запинки подставляла вместо забытого слова или даже словосочетания другое, примерно подходившее по смыслу и ритму, придуманное на лету. Раньше мне за такие фокусы снижали оценки – а Нина Ивановна была от этого в восторге и помогала развитию моей репутации чтеца-декламатора. Именно с ее легкой руки я на долгие годы стала постоянным участником утренников и прочих мероприятий в нашей школе.

А в тот первый год школьной жизни мне даже довелось попасть в городскую команду. Декламировать стихи мы должны были в Доме культуры на девятое мая. Наша пионервожатая серьезно предупредила нас, что наше выступление чрезвычайно важно, ведь на празднике будут присутствовать отцы города. Так и сказала – отцы. Я попыталась представить себе, какие у нашего города могли оказаться родители и почему именно отцы, а не матери, но вскоре оставила эту тему из-за нехватки информации. Отцы – значит, отцы. Зато ответственностью прониклась. Каждый из нас должен был озвучить всего несколько фраз, выкрикивать их требовалось в нужный момент и в определенном порядке под «День Победы» и другую подобную музыку на фоне. Репетировали мы сперва в пионерской комнате, а потом в Доме культуры, наверное, раз двадцать, так что меня можно было бы ночью разбудить – и я бы свою роль без запинки рассказала. Можно было даже и не будить, я и так подробно рапортовала во сне. Мама, услышав мою ночную декламацию в первый раз, стала давать мне валерьянку, пустырник и почему-то настой зверобоя. А через пару дней потащила меня на прием к невропатологу и психиатру. Но ничто не помогало. У невропатолога я терпеливо снесла все удары молоточком, царапанье моих пяток и прочие издевательства. У психиатра же просто замолчала, как воды в рот набрала. Что я, ненормальная, что ли, на его идиотские вопросы отвечать? «А любишь ли ты маму? И папу?» Тьфу!

Наконец наступил день торжества, меня облачили в белоснежную униформу с октябрятским значком на груди, а на голову повязали красные бантики. Вообще-то, красный цвет одежды в детстве действовал на меня возбуждающе. Как на быка на корриде. Достаточно было пяти минут разглядывания себя в таком наряде – и моя агрессивность усиливалась в разы. Однажды у бабушки в Сосновке я как раз находилась в подобном состоянии, когда мне под руку попался незнакомый мальчишка. Его, бедолагу, угораздило забрести на нашу улицу. А я в тот момент страдала от избытка сил, вызванного возросшей самооценкой. Увидев чужака, я поняла, что это отличный шанс их немного потратить. Мы какое-то время присматривались друг к другу – и тут я внезапным метким ударом поставила мальчишке синяк под глазом. Жертве моих некстати проснувшихся чувств пришлось спешно ретироваться, размазывая сопли и слезы по лицу.

Но в день выступления даже шикарные багровые банты не произвели ни малейшего эффекта на мое одурманенное валерьянкой с пустырником полусонное сознание. Не помню, как мы добрались до Дома культуры, очухалась я уже на сцене в составе команды декламаторов. Зрительный зал был до отказа набит первоклашками со всего города, они шумели и мельтешили. Сопровождавшие школьников взрослые метались между рядами, тщетно пытаясь успокоить воспитанников. Мне показалось, что я увидела и наш класс во главе с Ниной Ивановной; они сидели в первых рядах, и это придало мне уверенности.

Отцы города тоже присутствовали – в количестве трех человек они сидели за столом, покрытом красной материей, прямо на сцене рядом с нами. Тот отец, который сидел посередине, привлек мое внимание монументальностью позы: он, казалось, постоянно смотрел в одну и ту же точку где-то перед собой, недвижимый, как скала или памятник. Два его товарища время от времени наклонялись к нему и что-то почтительно шептали на ухо, но ни одна жилка не дрогнула и ни одна эмоция не отобразилась на его словно отлитом из бронзы квадратном лице. Кого-то он мне сильно напоминал, но как я ни напрягалась, никак не могла осознать, кого именно. Да, неподвижностью и величественным выражением он походил на бюст генерального секретаря коммунистической партии Леонида Ильича Брежнева в школьной пионерской комнате. Однако то неуловимое, что меня в нем поразило, было вовсе не в этом, а скрывалось в его глазах за стеклами очков.

Тем временем нас осветило прожекторами и откуда-то сбоку духовой оркестр грянул знакомую до боли музыку – выступление началось. Зал, оглушенный оркестром, приутих, и мы приступили к заученной речевке. Я включила автопилот, а сама продолжала ломать голову над загадочным взглядом человека в центре. Номер уже подходил к концу, мне оставалось только крикнуть: «За детство привольное наше…», а лопоухий мальчишка в очках, ученик шестнадцатой школы, должен быть завершить: «…спасибо партии родной!» – и все, это был финал. И тут меня пронзило осознанием: спокойный, неподвижный, гипнотизирующий взгляд – питон Каа из моего любимого «Маугли», вот что он мне напоминал! Глупые вертлявые бандерлоги на трибунах были обречены, их всех до единого заглотит огромный Каа, и нет им спасения! Я была так поглощена догадкой, что едва не замешкалась со своим выкриком, и, ой… «За детство питонное наше!» – внезапно сорвалось у меня с языка! Я готова была провалиться сквозь землю от стыда. Так опозориться перед полным залом и отцами! Но что это – как будто ничего не случилось? «Спасибо партии родной!» – заключил наш ушастый очкарик, оркестр поставил победную точку, а зрители бешено зааплодировали. Даже непостижимый человек-питон вытащил холеные руки из-под стола и издал несколько жидких хлопков. Неужели никто не заметил? Надежда поселилась у меня в душе. «Они не слушали, что ли?» – подумала я. Никто ни слова мне не сказал, все казались довольными и хвалили нас за блестящее выступление. Мне выдали шоколадную конфету «Мишка на севере», и я решила, что пронесло.

И в самом деле, ничего страшного от моей оговорки не случилось, только на следующий день Нина Ивановна подозвала меня к себе и загадочно-лукаво улыбаясь, спросила: «Что это ты вчера такое сказала? „Детство притонное“? Или „талонное“?» Мурашки пробежали у меня по коже, я не знала, что ответить, и неопределенно пожала плечами. «Талонное, говоришь? – зачем-то переспросила Нина Ивановна, усмехнулась, забавно фыркнула и совсем непонятно для меня добавила. – Лет тридцать назад тебя бы… Ну, иди, иди». На этом все и закончилось.

К содержанию

* * *