Читать книгу Чай «Весна» - Георгий Панкратов - Страница 2

– Я уезжаю, потому что меня все достало, вот почему! И ты достала, и твое вот это вечное поведение, твои претензии, твое настроение дурацкое! Все ей не так, блин! То я хочу ехать, то не хочу ехать, то мне нравится, то не нравится, ты… Ты на себя посмотрела бы, послушала бы вот себя… со стороны.

– Это ты бы послушал. Это именно ты сейчас не можешь свои претензии даже внятно выразить. О чем тогда говорить вообще?

– Да ни о чем! С тобой – ни о чем! С тобой поговорить не о чем. Вечно твое настроение, вечно тебя что-то не устраивает, мозг выносишь мне… Рожа вот эта!

– Рожа! Это у меня-то рожа? Вот после этого нам точно не о чем говорить! Это ж надо сказать такое – рожа! Язык повернулся. Это ты бы в семейке своей говорил вот так – рожа!

– Семейка моя, между прочим, это уже давно ты. И они вон. Вот она – моя семейка, в ней и говорю!

– «Они». Нет, это надо же, они! То есть твои дети для тебя – это «они»? Так вот, еще бы ты при них так говорил. Воспитывай детей давай, как сам воспитывался! Про мать говорить – рожа…

– Послушай, ну рожа – не рожа. Какая, в конце концов, разница! Ты ведь прекрасно понимаешь, о чем я говорю… Почему вот это все, оно… вот это – происходит! Ну что ты к роже-то цепляешься, а главного не понимаешь.

– Так рожа – это главное и есть. Такой вот ты, весь в этом – рожа! И еще удивляется.

– Да эта рожа… Господи, ну сколько ж можно! Допекла просто, вот и рожа. Не допекай – не будет рожи.

– А чего допекла-то, детей одна воспитываю, тебя вечно нет, если приходишь вообще, появляешься – «так устал я, не хочу то, не хочу это». А надо!

– Так, чтобы в моем вот доме…

– «Моем вот доме»! Ты эту квартирочку называешь домом?!

– Да хватит цепляться за каждое слово! Квартирки ей мало! Зато все свое, живем в собственном, блин, жилье! У детей своя комната, все, блин, удобства есть. Ну ты чего, зажралась совсем, что ли?

– Зажрешься тут…

– Ты вот не понимаешь… Вот именно этим и бесишь.

– А ты внятно скажи, что тебе не нравится. А то все охаешь да ахаешь, ты даже, вон, сказать не можешь, все руками разводишь, глаза пучишь. Ты не думаешь, как это выглядит смешно. Мужик, так и держи себя в руках!

– Послушай, я держу себя в руках двадцать четыре часа в сутки. Но вот когда такое дома… Да, чего там говорить, не понимаешь – не понимай. Ты меня достала, именно ты!

– Ну так ищи себе другую, если достала, здесь все, знаешь, просто.

– Да, и квартиру другую, и детей, главное, других!

– Ну а как ты хотел! Что, думал, в сказку попал?

– Ты… Твою мать. Это твое вот «в сказку попал»… Кто придумал эту дурацкую фразу, какой идиот? Я ее еще со школы ненавидел.

– Да, у тебя, знаешь, все идиоты, один ты д’Артаньян!

– Да—да—да, и вот эта бесила! Ты специально все делаешь, говоришь, что меня бесит!

– А у тебя в каждой фразе – все идиоты, все бесят тебя, всех ненавидишь. Отношение к жизни менять надо, мысли!

– Ты мне вот не разводи свою вот эту… популярную психологию. Для лохов. Как меня достало твое вот это цепляние к словам, твое умение выбесить, просто мастерство. К мелочам цепляешься, а главного не замечаешь. Вот честно тебе… порой все, что ты говоришь, бесит! И даже твое это «трахни меня» невпопад, вечное – даже это достало.

– Не трахай, проблем-то. Мозги, главное, мне не трахай.

– Так ведь с этого все начинается. То, что ты мне трахаешь… Не делала бы ты это – так я бы вообще молчал.

– Вот и молчи лучше. Мне, думаешь, не надоело все? Мы вообще не понимаем друг друга, мы как чужие, понимаешь, чужие!

Жена сжала маленькие кулачки, что было силы, и зажмурилась, приготовившись ударить, оттолкнуть. Она не хотела его ни видеть, ни слышать больше – по крайней мере, в это самое время, здесь и сейчас, в настоящем – а дальше? Дальше, конечно, будь что будет. Так она отвечала себе после каждой ссоры.

Подходил к концу первый день отпуска.

– В общем, так, Ракитский, собирайся и едь, куда там ты хотел, бог с тобой, – она пожала плечами, села возле окна и вздохнула, изображая сильную усталость. Выглядит она действительно утомленной, подумал муж, если не сказать изможденной. «Может, оно и лучше было бы, – подумал он. – Разойтись, развестись», но жена прервала его раздумья:

– Да вообще не приезжай, понял?

– Я поеду в лес, ты же знаешь.

– Знаю, – жена приоткрыла окно, и теперь с каждым словом выдыхала теплый пар, куда-то за пределы их личной территории, в холод темного города. Теперь и город знал, что происходит в маленькой семье, в крохотной квартирке. Именно этот город и осточертел главе семьи, хотя он любил его, но временами не выдерживал. А однажды пришел к выводу: вот именно так же происходит и с женой. Один и тот же принцип.

– Я устал, понимаешь, устал, – повторял он будто заклинание, давно утратившее магическую силу и от того звучащее просто глупой комбинацией звуков, скорее для того, чтобы просто что-то сказать, успокоиться. Ему казалось нелогичным и противоестественным, что вот он сейчас сказал: «Поеду в лес», жена ответила: «пока», помахала ручкой, и он уехал. Нет, нужно же толково попрощаться, как-то смягчить послевкусие ссоры – послессорие это.

– Слышала уже.

– Мне надо немного развеяться. Это нам обоим…

– Езжай уже! – раздраженно прервала жена, и он понял, что сгладить не получится. Да и разве так сгладишь? Но что еще говорить, не знал. Он махнул рукой и развернулся, почему-то представив, как эта сцена выглядела бы в каком-нибудь дешевом сериале, например, на канале «Россия», где на вздохе и жесте сакцентировали бы все внимание зрителя, и сморщился, представив себя зрителем такой вот сцены. Но он не был зрителем, а был участником, и от этого вдруг стало еще паршивее. Закрыл дверь и зашел в лифт.

«Нормально отпуск начинается, – раздраженно думал он, глядя на себя в зеркало: дорогой спортивный костюм, теплый фирменный пуховик, непромокаемая обувь известного бренда, которому доверял, сумка через плечо – для самого необходимого. А что ему может быть необходимо? В сумке лежали джемпер и шапка. «Шапку надену, сумку оставлю в машине. И катись оно все…» Раздражение не спадало. Он смотрел в зеркало и отчетливо убеждался, что во все эти приличные, вполне себе, как он говорил, «здоровские» шмотки, словно бы вставлен, как пугало на палке, совсем не соответствующий им человек. Взъерошенные волосы, красные глаза с огромными мешками, потный лоб со вздувшейся веной. А ведь он должен быть доволен. Но он – недоволен.

Идя к машине, Ракитский плевался в снег, как малолетний гопник.

– Какой там начинается, – он опять вспомнил про отпуск и вспомнил, кажется, вслух. – Всего-то одна неделя, а потом опять двадцать пять… через семь. Одна лишь чертова неделя, с гулькин… – тут он выругался. – И надо что-то делать.

От мысли, что надо что-то делать, он окончательно мрачнел. Ему и отпуск-то был нужен, он мечтал, считал секунды – разве для этого? Конечно, нет, а для того, чтоб ничего – вообще! – не делать. А тут – надо делать. Какой же это отпуск? Так и не заметит, как снова нужно будет на работу. Он хотел добавить эпитетов, раскрасить, так сказать, работу в мыслях, попинать ее, как грязный снег ногами, но не стал этого делать. Все-таки именно работа дала ему возможность быть тем, кем он стал. И не будь этой работы, не было бы ничего – ни самого отпуска, ни автомобиля, к которому он шел, ни квартиры (квартирочки, вспомнил он, усмехнувшись), ни спортивного костюма даже, в котором шел. Не говоря уж о жене – и даже возможности ссориться с ней в залитой приятным светом кухне. Он сам стал работой и, думая о ней плохо, он думал плохо в первую очередь о себе – популярная психология, которую любила жена, может быть, в чем-то и права.

Но мог, в конце концов, не думать. У него было куда поехать – в лес. Сколько раз, сколько же чертовых раз за последний год он хотел бросить все на свете и бежать в этот лес, идти к нему пешком или ехать на электричке, а потом на автобусе, ползти (когда бывал пьяный). Но не хватало ни времени, ни сил – все время дела: то рабочие, то денежные, то семейные, то еще какие они там бывают… У него, казалось, не бывало больше никаких. А ведь существовало такое важное и требующее внимания, требующее времени дело – поехать в лес и просто побродить там, вслушаться в тишину, всмотреться в сомкнутые над головой хвойные лапы, в скупое зимнее солнце. Полюбоваться – а точнее, потупить, уставившись в одну точку, – собственными следами на нехоженном, совсем не городском снеге. Вспомнить, в конце концов, детство, маленькую елочку, которой холодно зимой – и почувствовать себя вдруг сентиментальным, жалея ее и себя, закрыв глаза варежкой и потирая замерзший нос.

Ну а если лето… Что ж, нашлось бы чем заняться и летом. Муравейники всякие, птички, может быть, там, в глубине леса, есть озеро – он же не знал. И летом в лесу чудесно. Но летом не получилось – они ездили на Бали, где, как пел Шнур, все его и … провели, в общем. Но даже там иногда вспоминал о лесе.

Дом, где он жил, находился на отшибе – район новый, раньше здесь ничего не было. Его дом стоял последним в ряду новых домов, и сразу напротив высилась стена, за которой начали, да так до сих пор не успели закончить новую стройку. Маленькую дорожку между подъездами и забором, где не могли разъехаться даже два автомобиля, сложно было считать улицей, но тем не менее, это была улица, которая освещалась редкими фонарями, а в свете фонарей кружился снег. И за этим великолепием, сонный как муха, наблюдал Ракитский сквозь лобовое стекло. Ему предстояло проехать по этому «тоннелю», свернуть на нормальную дорогу, потом на широкий проспект, а с него уже – и на трассу. Ну а там – пара часов езды, и он окажется в соседней области, свернет, не доезжая до областного центра, к маленькому туристическому городку, обогнет его и проедет совсем немного по пустынной, теряющейся среди деревьев дорожке. Затем она разделится на две – куда уходит одна, он не знает, но ему и неинтересно, а по второй, выйдя из машины напротив сверкающего снегом огромного белого поля, не торопясь пойдет в сторону леса. И когда дорога совсем растворится, он замедлит шаг, раздвигая руками еловые лапы, и начнется счастье. Ну если не счастье, так хотя бы забвение – ведь второе так часто принимают за первое.

Но во всей этой идиллии была одна деталь, которая заставила Ракитского выругаться с досады.

– Полпервого ночи, – сказал он в тишине салона своего авто. – Я приеду туда в полпервого ночи. А то и в час. На фига? – сверкнуло молнией в беззвездном сознании.

Он еще раз взглянул на часы и твердо решил: «Завтра. Надеюсь, что не поссоримся, просто ляжем спать». Не спеша прошелся по «тоннельной улице», рассматривая крупные хлопья снега, обошел дом и зашел в магазин.

– Алкоголь еще продаете?

– Ну, – пробурчала хмурая продавщица и взглянула на него как на врага народа. Нет, пожалуй, как на личного врага.

«Сука», – зло подумал Ракитский, выходя из магазина и открывая банку пива. Вернулся в автомобиль. Снова вспомнил о жене.

«Вот работала бы она на кассе в дурацком «Перекрестке», – злорадно думал Ракитский, – тогда бы и узнала, что значит по-настоящему уставать. Живет как сыр в масле. Детей воспитывает, тоже мне проблема – воспитывать детей. Одному три года, другой – пять! Это тебе не шестнадцать, это тебе не наркотики там, не улица! Не школа даже. Че там, бля, воспитывать? Общается только с приличными людьми, и то редко. Не то, что в универе… Телек свой смотрит. Во жизнь-то! И никто к ней не подходит и не спрашивает ночью: алкоголь есть? Посмотрел бы я на нее…»

Бухать Ракитский любил. Хотя в силу своей постоянной занятости мог позволить себе очень редко. Пил, в основном, один – работа, вместе со свободным временем и другими, кроме бухла, увлечениями, забрала у него и друзей, и приятелей, да что там, собутыльников – и тех забрала. Правда и то, что он, желая отдохнуть, давно уже ни в ком не нуждался. Сейчас ему было тридцать три, и на последней дружеской попойке он присутствовал, если попытаться вспомнить, лет семь назад – как раз в те годы и познакомился с будущей женой. Будущее наступило очень быстро, и с тех пор, как оно наступило, жизнь Ракитского пошла с бешеной скоростью. Такой, что некогда было думать, а куда же она, собственно, пошла.

Но когда Ракитский выпивал, он был уверен: все движется в правильном направлении. Выпивал обычно после какого-нибудь дела, после решения проблем, казавшихся неразрешимыми. Работа научила его выкручиваться из таких немыслимых ситуаций, находить такие нестандартные ходы, какие и представить, на первый взгляд, невозможно. Он столько раз был на грани, рисковал потерять если не все, то очень многое, подставиться самому и подставить, что самое страшное, людей, с которыми был в тесной связке – ведь он же не один работал, и не сам на себя, хотя очень хотел порой так думать. Собственно, это и стало его работой – эта необходимость постоянно выкручиваться, вытаскивать себя, как барон Мюнхгаузен за волосы, выкладываться на двести процентов, когда кажется, ситуацию уже никак не повернуть в свою пользу – а он это умел. И делал. Делал ради себя, ради семьи, ради комфортной и удобной жизни, в конце концов. Но семья была, комфортная жизнь была, и выживать, в принципе, не приходилось, а когда семья еще и начала трещать по швам, стимул для того, чтобы действовать на пределе возможностей, стало находить все сложнее. И тогда этим стимулом стало бухло – вечер в ресторане, или день, или пара дней дома беспробудного, всепоглощающего пьянства – так он заряжал свой «аккумулятор», чтобы потом его вновь разгонять до полной разрядки.

Так и жил. Самая тяжелая и омерзительная депрессия накатывалась тогда, когда все проблемы были решены, все ситуации спасены, «аккумулятор» полностью разряжен, а выпить, тем не менее, не получалось. Или жена наседала со своим шоппингом–жоппингом, или детей нужно было вести в какой-нибудь чудо-парк аттракционов, о котором они давно мечтали, или просто кто-то заболевал, или назревало время очередного ремонта, или наваливались совершенно некстати проблемы с автомобилем, или просто возникали какие-то вредные, но неприятные, как писк комара, бытовые заботы. «Аккумулятора» на это уже не хватало, все без остатка сжирала работа. И нестерпимо, нечеловечески хотелось напиться. Но было нельзя.

А случалось и так: ситуация уже решена, вроде бы все вопросы закрыты, и вдруг возникают дополнительные, неожиданные совсем подробности, и приходится решать заново, затыкать, как пробоину на корабле. И нужно снова настраивать себя на борьбу, в которой уже победил однажды, но вдруг оказалось, что нет – почему-то нет. Так было на работе, когда вскрывались какие-то новые юридические подробности, когда поставщики и партнеры кидали и передумывали, когда руководство компании резко меняло приоритеты и переключалось на другие условия игры, или когда финансовый кризис, лупивший как град по всем без разбора, раздолбил словно ветхие крыши домов, все его наработки, договоренности, связи, да и просто жизненные, не связанные с работой планы, задумки. Когда что-то нерациональное вторгалось в жизнь и заставляло снова отвоевывать то, что касалось завоеванным раз и навсегда. Больше всего в жизни Ракитский боялся нерационального.

Похоже, именно такая ситуация наступила сейчас в семье. Он женился, обеспечил жизнь, завел детей, жил в мире, дружбе и счастье и был уверен, что так будет всегда. А тут что-то треснуло, что-то порвалось по швам, а что и когда – он даже не успел заметить, не успел понять. Трещины становились все глубже, все длиннее. Ракитский долго отказывался их признавать и тем более – что-то делать. Ведь он же нашел жену, он создал с ней семью, и они жили – пусть и не без мелких проблем, но счастливо. А главное – он ведь работает, чтобы так было и дальше. Чтобы это не кончалось, чтобы все было хорошо. Он однажды все уже сделал, все устроил.

И вот теперь… Неужели придется все строить заново? По всему, выходило так. Кризис в отношениях с женой не проходил: непониманием, обидами, ссорами заканчивалась просто любая попытка поговорить. И даже старый, проверенный способ примириться перестал выручать.

«Трахни меня», – говорила жена, когда ей хотелось секса. Это получалось у нее так непринужденно, так естественно – в любое время суток и даже при любой обстановке, «погоде в доме», как пелось в старинной песне. Даже когда они были в ссоре и несколько часов проводили в холодном, натужном молчании, она могла позвать его в спальню, и когда он появлялся на пороге, предстать перед ним совершенно голой в какой-нибудь не оставляющей вопросов позе, громко и требовательно произнести:

– Трахни меня.

Ссоры ссорами, но трахаться нужно, объясняла она: секс – в первую очередь здоровье. А рисковать своим здоровьем в наше время слишком непозволительная роскошь. Иными словами, у нее возникала потребность, которую нужно было немедленно удоволетворить – в этом было минимум страсти, ноль похоти, это было домашним делом, вопросом, который надо решить. Ну, и он решал, конечно. Из тех вопросов, что ставила перед ним жизнь, этот был не самым трудным.

Жена всегда была такой. И в их первые годы жизни Ракитскому очень нравилась такая вот особенность. Вместо пошлых мурчаний, воркований или, еще того хуже, ролевых игр, без прелюдий, в которых он, к тому же, был и не силен – они сразу же переходили к сути, отбрасывая все лишнее как одеяло с обнаженных тел.

Но сейчас он впервые понял, что его раздражает эта дурацкая и совершенно некстати проявляющаяся рациональность жены. Это ощущение было новым, неприятным. Ему захотелось даже не выругаться, а просто махнуть рукой и, посмотрев на обнаженную жену внимательно – в глаза (именно в глаза), выйти из спальни и закрыть дверь.

Жена Ракитского (по его же мнению) не была лучшей женщиной на Земле, но она была хорошей – красивой современной женщиной, жительницей мегаполиса. Она пользовалась его благами в полной мере: ходила на фитнес, посещала салоны красоты, вела здоровый образ жизни. Ей нравилось ощущать себя в тонусе, в ритме города, она считала себя деловой и активной, хотя уже давно нигде не работала (да и о прошлой ее работе Ракитский не мог отзываться без ухмылки: так, что-то куда-то пописывала, какие-то передачки снимала. Разве ж это работа?) и ничем, кроме воспитания детей, не занималась. В чем проявляется ее активность и тем более деловитость, для Ракитского было загадкой. Но ему нравилось то, что у него такая жена, что они вместе – такая нормальная городская семья, занимающая не последнее, пускай и астрономически далекое от первых, место в мегаполисе. Да и вообще в жизни. Порой он думал, что это чувство – оно сильнее, чем любовь, и уж точно гораздо важнее.

Все было б еще терпимо, не будь он таким уставшим. А устал он очень, очень сильно – невыносимо. В его трудовой книжке было написано «Директор по продажам» – запись скромная, в общем-то, он был обычным менеджером, продажником, если вдумываться в суть его занятий. Просто уровень, на котором все эти занятия происходили, – этот уровень был очень высок. Он был крупным менеджером в очень крупной компании. Международной, фактически – всемирной. А если допустить, что на других планетах жизни нет, как допускают это, например, организаторы конкурсов типа «Мисс Вселенная», тогда выходило, что Ракитский работал в компании вселенского масштаба, и занимал в ней – а значит и во всей Вселенной – далеко не последнее (хотя и астрономически далекое от первых) место.

И вот он лежал на одной кровати со своей современной ухоженной женой и тяжело дышал в потолок. Сполоснул рот и почистил зубы, но вкус паршивого пива не исчезал. Ракитский уже протрезвел и теперь пытался уснуть. Он было подумал, что жена спит, но едва стал проваливаться в сон, услышал ее голос, тихий, но твердый:

– А детям ты чего скажешь?

– Скажу, что уезжал. Что надо было.

– Ну да, – ответила жена медленно, – голову проветрить, или как ты там сказал. А тебе не кажется, что если голову нужно в лесу проветривать, ехать за тридевять земель для этого специально и шататься по сугробам, как медведь, – то это значит, что с головой-то не все в порядке?

– Дети отпуска ждали, как Деда Мороза, думали, хотя бы папашу своего увидят, а папаша берет и сваливает черт знает куда.

– Ну, я же на один день, к вечеру уже вернусь, – неуверенно сказал Ракитский.

– Один день отпуска, – так же монотонно говорила жена. – Сегодня один прошел, завтра другой пройдет…

– Все будет хорошо, – он попытался ее обнять, но та отстранилась.

Утро навалилось воспоминаниями: едва он открыл глаза и посмотрел в потолок, как тут же вспомнил весь вчерашний день – тягучую ссору, неудачную поездку, ощутил буквально повисшее в комнате раздражение. Ракитский захотел пойти в детскую, чтобы… А зачем, собственно, для чего? Этого он и сам не знал. Просто увидеть своих детей, своих собственных детей, по которым он так соскучился и которых так мало знает.

– Не буди, – коротко сказала жена, когда он приблизился к детской и, словно ребенок сам, приподнявшись на носках, заглядывал в щелочку двери. Жена прошла мимо него в халате, не остановившись.

– Доброе утро, – растерянно произнес Ракитский, но жена не ответила. Он прошел в ванную, умылся, с наслаждением обтер лицо мягким полотенцем и на какое-то мгновение зажмурился, уткнувшись в него носом, словно бы спрятался – или, наоборот, спрятал все, что ему мешало, что тревожило в последнее время. «Надо ехать, – подумал он. – Что тут задерживаться? Спрячусь вот так же в лесу. Окутаю себя лесом, как полотенцем. Пусть будет, что будет, но хотя бы один день…» Не успел додумать мысль, как в ванну резко постучали.

– Чего? – он недоуменно уставился на жену. Та прошла к унитазу, бросив на него неприязненный взгляд.

– Не один здесь живешь.

Ракитский повесил полотенце, посмотрел на жену. Она выглядела совершенно расслабленной: сидела, полуприкрыв глаза и будто прислушиваясь к журчанию тоненькой струйки, не обращая никакого внимания на Ракитского. Ее халат был расстегнут, длинные волосы падали на грудь. Он вышел в коридор.

– Ты едешь, нет? – спросил голос из ванной. Ракитский тихо выругался и пошел одеваться. Одежда лежала возле кровати: все те же костюм, пуховик, в коридоре подхватил вчерашнюю сумку. «Чего в машине не оставил?» Надел часы, про которые вчера попросту забыл. Часы подарил один европейский партнер. Долгое время Ракитский не разбирался в часах и особо не увлекался ими, но, «поднявшись», понял, что без этого статусного аксессуара не обойтись. И, словно по щелчку пальцев (а в те годы Ракитскому казалось, что так происходит все, он был на подъеме и только начал наслаждаться жизнью) – в довершение крупной сделки прямо в столице Австрии, крупный, известный на весь континент бизнесмен сделал ему подарок. Часы стоили очень дорого и были выпущены ограниченным тиражом, раскупленным и раздаренным друг другу бизнес-знаменитостями. Но каким-то невероятным образом европейский партнер добыл такие часы специально, чтобы подарить Ракитскому. Это был знак высочайшего доверия, и часы Ракитский считал лучшим подарком, который когда-либо получал. Ну, кроме рождения дочки, неизменно добавлял Ракитский, рассказывая об этом факте. А потом, после рождения сына – добавлял и про него. Но, так или иначе, с часами Ракитский практически никогда не расставался. В отличие от детей.

А интересно, мог ли он подумать тогда, на приеме в Вене, что спустя каких-нибудь несколько лет его главным желанием станет укрыться в лесу? И не в каком-нибудь… так скажем, венском лесу, а обычном, в соседней области, в лютый мороз, в редчайший день отдыха, оставив жену и детей? Что этот лес ему будет сниться, будет манить, звать к себе. Что он, черт возьми, целый год не сможет нормально думать о чем бы то ни было, кроме леса?

– Часы-то тебе зачем? – спросила жена, выйдя из ванной.

– Халат застегни, – ответил Ракитский. – Считать время до нашей встречи буду.

– А, ну давай, со счету не сбейся, – она лениво зевнула и отправилась на кухню. Ракитский услышал, как зашумел чайник и открылась створка шкафа, загремела посуда. На кухне просыпалась жизнь. Похоже, решила не провожать, подумал муж: «Да ну и хрен с тобой»,

И вот уже выруливал в сторону широкого проспекта, проезжал мимо вчерашнего «магаза», с отвращением вспоминая баночное пиво и продавщицу, и настроение его улучшалось. Он включил музыку и спешно, желая скорее попасть в нужный ритм, прибавил громкость.