Читать книгу Заколдованная Элла - Гейл Карсон Ливайн - Страница 3
Глава третья
ОглавлениеКогда мы вернулись в усадьбу, отец приказал мне переодеться в чистое и поскорее возвращаться, чтобы встречать гостей с их соболезнованиями.
В моей комнате царили мир и покой. Все было в точности так, как до маминой смерти. Птички на покрывале резвились среди листвы в своем уютном вышитом мирке. На туалетном столике лежал мой дневник. Подруги детства – тряпичная кукла Флора и деревянная кукла Розамунда в платье с семью воланами – устроились в своей корзинке.
Я села на кровать, борясь с порывом тут же исполнить отцовский приказ, переодеться и бежать вниз. Мне страстно хотелось посидеть в привычной комнате на привычной кровати и хоть немного успокоиться, но в голове вертелось только одно: отец велел переодеться.
Как-то раз я подслушала, как Берта говорит Мэнди, что, мол, отец только с виду человек, а внутри у него прах пополам с монетами и еще здоровенный мозг.
Но Мэнди с ней не согласилась.
– Нет, он самый настоящий человек. Только люди могут быть такими самовлюбленными – не то что феи, гномы или эльфы.
Я сопротивлялась одеванию целых три минуты. Это была моя жестокая игра – пытаться разрушить чары, смотреть, сколько я смогу выстоять в борьбе с необходимостью исполнить приказ. В ушах у меня жужжало, пол накренился – я испугалась, что вот-вот свалюсь с кровати. Вцепилась в подушку – даже руки заболели, – словно подушка держала меня, словно якорь, и помогала не слушаться.
На секунду мне показалось, будто сейчас я просто разорвусь на тысячу клочков. Я встала и шагнула к шкафу. И все тут же прошло.
Отец, конечно, имел в виду другое траурное платье, но я надела мамино любимое. Мама говорила, травянисто-зеленый оттенок подчеркивает цвет моих глаз. Я-то считала, что в этом платье я вылитый кузнечик – тощий, угловатый кузнечик с человеческой головой и прямыми волосами.
Зато платье было не черное. Мама терпеть не могла черную одежду.
Парадная зала была набита людьми в черном. Отец тут же подошел ко мне.
– Это моя девочка, Элеонора-младшая, – громко сказал он. И. повел меня дальше, шепча мне на ухо: – В этом платье ты вылитая лесная полянка. А должна быть в трауре. Все решат, что ты совсем не скорбишь по…
Тут меня сзади обхватили две пухлые руки, обтянутые черным атласом.
– Бедное дитя, мы стра-а-ашно тебе сочувствуем! – Голос был сладкий-пресладкий. – Ах, сэр Питер, как ужасно, что мы видимся по такому печальному случаю! – Меня крепко стиснули еще раз и только потом отпустили.
Это оказалась высокая полная дама с густыми длинными локонами медового цвета. Лицо у нее было белое, будто тесто, с двумя пятнами румян на щеках. Рядом стояли две ее уменьшенные копии, только без румян. Та, что помладше, не унаследовала и роскошных волос матери – ее жидкие кудряшки облепляли голову, словно приклеенные.
– Это ее сиятельство Ольга, – сказал отец, прикоснувшись к руке высокой дамы.
Я сделала книксен и случайно толкнула младшую девочку.
– Прошу прощения, – сказала я.
Она не ответила и даже не пошевелилась – глядела на меня, и все.
– Это ваши очаровательные дочери? – продолжал отец.
– Мои сокровища. Это Хетти, а это Оливия. Через несколько дней они уедут в пансион для благородных девиц.
Хетти была постарше меня года на два.
– Рада нашей встрече, – улыбнулась она, показав крупные передние зубы. И протянула мне руку – будто рассчитывала, что я поцелую ее или склонюсь над ней.
Я растерянно уставилась на Хетти. Она опустила руку, не переставая улыбаться.
Оливией звали ту, которую я толкнула.
– Приятно познакомиться, – слишком громко сказала она.
Мы с ней были примерно одних лет. Между бровей у нее залегли складки – словно она постоянно хмурилась.
– Утешьте Элеонору в ее горе, – велела дочерям ее сиятельство Ольга. – Мне нужно поговорить с сэром Питером.
Она взяла отца под руку, и они отошли.
– Мы тебе очень сочувствуем, – заявила Хетти. – Когда ты разревелась на похоронах, я сразу подумала: «Ах, бедняжка!»
– Зеленый – не траурный цвет, – добавила Оливия.
Хетти оглядела залу.
– Красивое убранство, почти как во дворце, – надеюсь, я скоро там поселюсь. Наша матушка Ольга говорит, твой отец очень богат. Говорит, он из ничего деньги делает.
– Из воздуха, – уточнила Оливия.
– Наша матушка Ольга говорит, твой отец был беден, пока не женился на твоей матери. Наша матушка Ольга говорит, леди Элеонора и до замужества была богата, но твой отец сделал ее еще богаче.
– Мы тоже богатые, – сказала Оливия. – Богатство – большое счастье.
– Покажи нам дом, пожалуйста, – попросила Хетти.
Мы пошли наверх, и Хетти потребовалось везде совать свой нос. Она открыла платяной шкаф в маминой спальне, не успела я и слова сказать, и провела рукой по всем маминым платьям. А когда мы вернулись в залу, она провозгласила:
– Сорок два окна, и в каждой комнате по камину. Каждое окно, наверное, стоило целый сундук золотых джеррольдов!
– Хочешь, расскажем про нашу усадьбу? – предложила Оливия.
Мне было все равно, где они живут, да хоть в дупле.
– Приезжай к нам в гости, сама все увидишь, – сказала Хетти в ответ на мое молчание.
Рядом с нами был стол, уставленный блюдами с угощением – от зажаренного целиком оленя с рогами, увитыми плющом, до сдобных печеньиц, крошечных и кружевных, как снежинки. Я удивилась – когда Мэнди успела столько наготовить?
– Хотите перекусить?
– Да… – буркнула Оливия, но сестрица оборвала ее:
– Ах, нет-нет. Спасибо. Мы никогда не едим в гостях. От волнения совершенно пропадает аппетит.
– У меня аппетит не… – снова начала Оливия.
– У нас вообще очень плохой аппетит. Матушка даже волнуется. Но здесь все такое вкусное… – Хетти бочком пододвинулась к столу. – Перепелиные яйца, настоящий деликатес! Десять медных джеррольдов за штуку. Оливия, здесь их полсотни, не меньше!
Больше яиц, чем окон.
– Люблю печенье с крыжовником, – сказала Оливия.
– Нельзя, – отрезала Хетти. – Ну, разве только чуточку…
Слопать целую оленью ногу с горой дикого риса и восемью (из полусотни) перепелиными яйцами, а потом еще и вернуться за сладким было бы не под силу даже великану. Но Хетти сдюжила.
Оливия съела еще больше. Печенье с крыжовником, сдобные слойки с изюмом, бисквитные пирожные с кремом, сливовый пудинг, шоколадные конфеты и пряная коврижка – и все это щедро сдобренное ромовым маслом, абрикосовым соусом и мятной подливкой.
Они держали тарелки у самого лица, чтобы вилками сильно не размахивать. Оливия жевала не переставая, а Хетти то и дело откладывала вилку и изящно промокала губы салфеткой. А потом принималась набивать рот – с прежней жадностью.
Смотреть на них было противно. Я опустила глаза и увидела коврик, который раньше лежал у мамы под креслом. Сегодня его постелили, чтобы не испачкать пол едой. Раньше я к нему не присматривалась.
Охотники с собакой гнали вепря к краю, отороченному алой шерстяной бахромой. Тут я заметила, что картинка движется. Ветер пошевелил траву под ногами вепря. Я заморгала, все замерло. Я снова вгляделась в коврик – трава опять зашевелилась.
Собака только что лаяла – я видела, как расслабились мышцы у нее на горле. Один из охотников хромал – я ощутила, как свело у него ногу. Вепрь совсем запыхался, но бежал дальше, гонимый страхом и яростью.
– Куда ты уставилась? – спросила Оливия. Наелась, наверное.
Я вздрогнула. У меня было такое чувство, словно я очутилась там, в коврике, рядом с охотниками и вепрем.
– Никуда. Смотрела на ковер.
Я снова опустила глаза. Коврик как коврик, с обычным рисунком.
– У тебя глаза вытаращились.
– Прямо будто у огра, – сказала Хетти. – Круглые-прекруглые. О, а сейчас ты вроде бы нормальная на вид.
Саму-то ее нормальной было не назвать. Она была похожа на кролика. На жирного кролика – Мэнди любила покупать таких на жаркое. А у Оливии лицо было тупое, что твой помидор.
– А у тебя, наверное, глаза никогда не таращатся, – заметила я.
– Пожалуй, да, – самодовольно ответила Хетти.
– Малюсенькие, вот и таращить нечего.
Хетти по-прежнему улыбалась, только теперь улыбка стала будто нарисованная.
– Я прощаю тебя, деточка. Мы, сливки общества, не злопамятны. Твоя бедная матушка тоже славилась дурным воспитанием.
Мама чем-то славилась. Прошедшее время. У меня перехватило горло.
– Крошки мои! – налетела на нас ее сиятельство Ольга. – Нам пора идти.
Она обняла меня – и мне стало тошно от запаха прогорклого молока.
Они ушли. Отец стоял у кованых ворот и прощался с остальными гостями. Я побрела в кухню, к Мэнди.
Она составляла стопками грязные тарелки.
– Можно подумать, они неделю маковой росинки в рот не брали!
Я надела передник и накачала насосом воды в раковину.
– Просто они раньше не пробовали твоих разносолов.
Мэнди готовила лучше всех на свете. Мы с мамой иногда стряпали по ее рецептам. Мы в точности следовали ее указаниям, и получалось вкусно – но не так волшебно, как у самой Мэнди.
От этого я почему-то вспомнила про коврик.
– Там, в зале, был ковер с охотниками и вепрем – помнишь такой? Я на него засмотрелась, и вот что странно…
– Ай, глупышка. Ну зачем тебе было глядеть на старый коврик?
– А что, нельзя?
– Подумаешь, феи напроказили…
Этот коврик – подарок фей!
– А ты откуда знаешь?
– Его подарили госпоже.
Мэнди всегда называла маму «госпожа».
И явно увиливала от ответа.
– Кто подарил – моя фея-крестная?
– Давным-давно.
– Мама говорила тебе, кто моя фея-крестная?
– Нет, не говорила. Где твой отец?
– Прощается с гостями у ворот. Может, ты все равно знаешь? Хотя она тебе и не говорила?
– Что я знаю?
– Кто моя фея-крестная.
– Если бы мама хотела, чтобы ты знала, она бы сама тебе сказала.
– Она собиралась сказать. Обещала. Мэнди, ну скажи!
– Я.
– Что – я? Зачем ты все время темнишь?
– Я. Я твоя фея-крестная. Попробуй-ка морковный суп. Это к ужину. Ничего?