Читать книгу Флёр. Роман-файл - Глеб Нагорный - Страница 6

С мыслями о том, что он принадлежит к редкому типу, в котором замысловато переплетаются ирония и наивность, Флёр вошел в лифт и вместе с одним из служащих отдела лингвистики поехал вниз.

– Скажите, Док, а вы Там были? – спросил командируемый своего попутчика.

– Не успел – оставили. Брат был, передайте привет, если увидите, – мрачно бросил Док.

– Передам. А что вы такой понурый? Случилось что? – почувствовав настроение собеседника, вскинулся Флёр, бессмысленно уставившись на «Правила пользования пассажирским лифтом с автоматическим приводом дверей», в которых мило советовалось: «Прежде чем войти в лифт, убедитесь, что кабина находится перед вами».

– Вам интересно знать? – зло ощерился Док.

– Вы опытней меня. – Флёр повел фантомными плечами. – В Системе с самого начала, и…

Но тут створки отворились, и неведомая сила повлекла его вперед.

– Я отвечу вам, я отвечу! – прокричал вслед Док. – Нас не-е-е…

– Подождите, а как я узнаю вашего брата? – спохватился Флёр, но в этот момент лифт, лязгнув железными челюстями, захлопнулся и ухнул вниз. Из шахты раздался приглушенный голос Дока:

– Узнаете… Он в архиве… Мы однофайловые близнецы…

– Какие, какие?! – сложив ладони ракушкой и прижавшись к щели лифта, крикнул командируемый, но ответа не разобрал и направился в кутюрный цех, думая об абсурдности инструкции, увиденной в лифте, которую можно было прочитать только при одном условии – войдя внутрь кабины…

В кутюрном пахло краской и лаком. У Окна напротив лифта прохаживались двое типов. Они задумчиво курили трубки и тихо переговаривались.

– Молоток у нас Стеклограф, просто молоток! Такую картину изобразить, а краски, краски! – воскликнул худой тип с острой «серебряной» нитью и циркульными ножками, облаченными в стальные узкие джинсы.

– Дадаизм4 это, вот что: бессмысленное смешение красок и форм, – бросил собеседник в широких трузерах на зиппере, с транспортирно выпирающим животом из-под куцей бобочки. «Серебряная» нить у него была в постоянном движении. С амплитудой от нуля до 180 градусов.

– А мне нравится, я ничего подобного не видел. Гениально!

– Червоточина от бездарности, не более… – «Серебряная» нить у него стала возмущенной – перпендикулярной животу. – Это, по-вашему, что такое? Ветвистое и длинное. С зелеными плоскостями.

– Так ли это важно, зато красиво… Собственно, если не ошибаюсь, это липа.

– Вот именно, липа. Или вот: что это вверху – на голубом фоне маячит?

– Бесподобно… Пушистое, сахарное… Облака…

– Бросьте, в самом деле. Скажите еще: взбитые сливки, суфле с бисквитом и зефир, – передернулся собеседник. – Вы просто попали под харизму Стеклографа. А на самом деле он всего-навсего бесталанный костюмеришка.

– Зато каков прорыв, каковы новации, какое чувство красок… – будто не слыша, восхищался худосочный. – А дизайн!

– Ой, я вас умоляю… Думаете, это он всё создал?

– Больше в Здании некому.

– А что, если это Оттуда всё, а не от нас?

– Возможно ли такое?

– Послушайте, а вас интересовало когда-нибудь, из какого источника всё это проистекает?

– А так ли это существенно? Есть, и это потрясающе. Дух захватывает.

– Но вы согласны, что Стеклограф тут ни при чем? – не унимался толстокожий.

– В Здании считают, что это его произведение. А плагиат это или оригинал, фотообои или реальность, честно говоря, меня не интересует. Нет, вы только посмотрите, полетело что-то. Ух ты! С крылышками и длинным носом. Блестит и волнуется. Видели? – тонкий тип указал на пронзительно граявшую взъерошенную ворону за Окном.

– Фотообойная…

– Чудесно, чудесно! Выдумка, высвобождение, виртуозность…

– Эк, заладили вы… Говорю вам: бездарь, вор и портняжка…

– Неважно, неважно… Потрясающе, непревзойденно, восхитительно…

– Смотрите, смотрите – Альбинос…

– Где, где? Не вижу.

– Да вы не в ту сторону смотрите, он вглубь побежал.

– Ах, жалость, какая. Я так на него посмотреть хотел.

– Травануть бы его, гада. Заметили, как в отделе эта тварь появляется, у нас сразу пертурбации происходят…

– Жить начинаем.

– Функционировать, скорее. Перемещения какие-то, смена кадров…

– Это и есть жизнь, по-моему.

– Эх, а вы еще красками восхищались…

Вдруг на Окно упала огромная тень, и обладатели «серебряных» нитей испуганно отпрянули.

– Что это было? – заикаясь, спросил худой, вытянув руку вперед.

– Они… – сплюнул толстый. – Впрочем, не настаиваю.

– О-о… – ужаснулся собеседник. – О-о… Не может быть.

Тень пропала. Флёр, увидев не верящих собственным глазам типов, направился в их сторону:

– Простите, как в костюмерную к мастеру пройти?

– К стеклянному графу, что ль? А вы по кляксам идите… Видите красненькие разводы? Они прямо к нему ведут, – съязвил злопыхатель в широких штанах, окинув командируемого с ног до головы оценивающим взглядом. Мысли оставил при себе.

– Спасибо, – поблагодарил Флёр и зашлепал по оставленным неаккуратными малярами кляксам.

Но в это время сзади него раздались фистульные хихиканья. Флёр развернулся и увидел целый набор тонконогих фломастеров с высохшими «серебряными» нитями. Были они крайне странными. Держали в руках промокашки, отрывали от них кусочки и прятали под колпачки. Половую принадлежность фломастеров определить было невозможно.

– Эй! Подиумные мощи, – раздался истеричный голос, и за фломастерами появился рыхлый широкоскулый Маркер с ультрамариновым колпачком на голове и вялой не-«серебряной» нитью. Левая бровь выщипана, правая – выкрашена в разноцветные вертикальные полоски. Один бакенбард жиденький и всклокоченный, другой, вероятно, не вырос из-за гормональной недостаточности. Тип был в неимоверно лазурной юбке и сапфировых сапожках. На рюшках юбки красовались инициалы «Б.М.», что означало «Большой Маркер». Судя по всему, он страдал хронической формой заболевания, именуемого «тщеславие гипертрофированное».

– На выход! И еще раз увижу эти витамины, пойдете прет-а-порте кутюрить не на подиум, а на панель. «Ню» -нюшки показывать…

Колпачки фломастеров быстро скрылись за какой-то ширмой.

Маркер поманил командируемого пальцем.

– Почему голенький? Модель? – Он сделал шажок вперед, и его голос мгновенно подобрел.

– Флёр.

– Сценическое имя? – Маркер кокетливо сдвинул колпачок в сторону, из-под которого выбилась копна крашеных волос, облепив улиткообразное ухо. Он с любовью намотал на пальчик мелированный локон, попытался запеть, но из глотки выползла настолько нечленораздельная и пошлая какофония, что ему стало стыдно за содеянное, он сбился и покрылся синявцем.

– Призвание, – поморщившись, ответил Флёр.

– Что за костюмчик? Стеклограф скроил? – Маркер пришел в себя, указал на галстук и трепетно задышал в нежную раковинку уха командируемого. – Что делаем вечером? – не дожидаясь ответа, прихватил пальцами с бирюзовым лаком галстук визави и притянул его к себе. – Какова рыбешка, хвостиком виль-виль, – прогундосил он, и сложно было понять, к кому это относилось – к Тимошке или к Флёру.

– Извините, у меня командировка, спешу. – Флёр аккуратно вытянул галстук из наманикюренных пальчиков Маркера.

Тот отпрянул.

– Ну дашки, ну дашки… – обиженно проворчал Маркер. – Жаль, а такой сладенький, такой мордатенький, и на тебе… невежливый… Дай-ка я тебя напоследок приголублю, – с этими словами он метнулся вперед, прильнул к Флёру плохо выбритой репейной моськой, смачно чмокнул его в щеку и исчез за ширмой.

Командируемый быстро побежал по коридору, на ходу вытирая след от мерзко-синей губной помады. Перед последним маслянистым разводом остановился, посмотрел на табличку кабинета, гласящую, что за дверями находится «Магистр изобразительных искусств кутюрье Стеклограф». Дверь внезапно с шумом распахнулась, и Флёр был втянут за изумрудный галстук внутрь кабинета.

– Осторожно вы! – возмутился командируемый, поправляя галстук. – Тимошку задушите.

– Докладывали, докладывали, – не извинившись, проскрипел субъект в бордово-свекольном вельветовом пиджаке, расклешенных брюках цвета квашеной капусты с душком, в сандалиях на босу ногу и мятой клетчатой рубашке, украшенной разноцветными пятнами. В руке он держал беличьи кисти, с которых стекала краска. Из нагрудного кармашка выглядывали цветные карандаши. Был он бородатым, истощенным и близоруким. Очки со сломанной левой дужкой съехали на кончик носа. Волосы на голове стягивала махрушка: длинная слоистая коса доходила до поясницы. Борода от красок слиплась. За ухом торчал мягкий темно-красный карандаш – сангина. Шея была замотана – ангина.

– Болеем, – пояснил субчик, потрогав марлевый компресс. – Имею честь представиться, Стеклограф. Хабилитированный5… Флёр, если не ошибаюсь?

– Быстро же у нас информация распространяется, – удивился командируемый, пожимая сухую желто-коричневую ладонь.

– Присаживайтесь, – пригласил Стеклограф, указав на пол.

– Я постою. Собственно, мне костюм нужен. Командируют.

– Будет, будет. Сейчас дорисую только. Пару штришков, мазков, акварелек, и всё будет в ажуре. – Стеклограф направился к мольберту с натянутым холстом, на котором был выписан серый двубортный пиджак и бурые брюки со стрелкой. – Я полагаю, вам галстук не нужен? Исподнее только и рубашечка? Оранжевая? Как вам?

– Вы мастер вкуса, не я, – хмыкнул Флёр.

– Бикини, семейные, с лепестком? – продолжал Стеклограф.

– Какая разница. Под брюками всё равно не видно.

– Ладно, разберемся. – Стеклограф макнул кисть в бороду. – А, чтоб меня стерли с лица Здания, оранж закончился. Подайте мне тюбик с краской, пожалуйста, вы около него стоите.

Флёр нагнулся, поднял тюбик и протянул магистру. Тот выдавил краску на бороду, мазнул кистью и принялся творить.

– А маечку-футболочку какую пожелаем? Рукавчики? Безрукавчики? С орнаментом? Гладенькую?

– С орнаментом, – интонируя-иронизируя, отозвался Флёр.

– Каким?

Командируемый задумался.

– Ну, может, окошечки такие летающие. И надпись сделайте: «Смерть стекольщикам». Не люблю Окна.

– Зачем вам? – недоуменно спросил Стеклограф. – Тем более, сами понимаете, под рубашкой видно не будет.

– Спокойней мне так, спокойней, – усмехнулся командируемый.

– Не любите вы нас гениев, понимаю… Серость – она завистлива, – хрипнул Стеклограф, принимаясь за манжет рубашки.

Флёр решил не вступать в перепалку и занялся осмотром мастерской.

На полу в беспорядке валялись тюбики, карандашные огрызки и стружки, точилки, перочинные ножи, ножницы, банки с клеем, кисти из барсучьего ворса, груда мятой испачканной бумаги, нитки всевозможных оттенков – от индиго до пурпура, несколько наперстков, пастельные мелки, грязные сохлые кисточки, измазанные гуашью и акварелью, пыльные рулоны, куски ваты, распластанные тельца рваной ветоши и ошметки мануфактуры. В дальнем углу находился трельяж с лакированным столиком, на котором были раскиданы дамские принадлежности. Парики от сивого старческого до цыплячье-пушистого младенческого, пудреницы, губные помады и тушь, – всё это болело в единой косметической дурно пахнущей массе. В углу около двери возвышались перекошенный манекен с головой набекрень, подмигивающе-подбитым глазом цвета маренго и вывернутыми руками, а также поломанный этюдничек, под которым невозмутимо полеживал любимый альбом Стеклографа – детский, раскраска, с потрепанными углами и в ярких разводах. Формат А4. Рядом с ним лежала коробка, на которой значилось: «Краски гуашевые для детского творчества. Кроющие, укрывистые, водоразбавляемые. 12 цветов в баночках емкостью 16 мл. Белила цинковые, лимонная, рубиновая, охра…»

Около мольберта, за которым творил хабилитированный бездарь, стоял механический «Singer» с педалью – швейная машинка напоминала коня с перебитым хребтом. Под ней валялась стальная подошва, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся утюгом, и ледериновая папка с торосами и оползнями-выползнями каких-то убогих, леденящих душу не то пейзажей, не то абстракций, не то интеллектуальных абсурдий. Командируемый потянулся к рисункам, заметив краем глаза тщеславную улыбку Стеклографа.

Одна из выплюнувшихся картин представляла собой ватман в сизых тонах, на котором были изображены две барахтающиеся в сугробе ноги. Голова и прочие части тела отсутствовали. Стеклограф почему-то окрестил картину как «Переворот в искусстве», хотя ей больше подошло бы название «Обморок». За ней следовали еще несколько плевков-шедевров. «Озарение» – не то снежинка, не то расплющенная каракатица во весь ватман – мазня, которую уместней было бы назвать «Кома творчества», и чистый ватман с маленькой перезревшей горошиной в правом верхнем углу, отдаленно напоминавшей раскрытый рот без зубов. Величался шедевр скромно: «Крик гения». Видимо, точка символизировала гения, а ватманская пустота – крик. Или наоборот. Четвертая, без сомнений, изображала рифленый каблук, но называлась весьма странно: «Инфузория-туфелька. Здание есть тетрадь одноклеточных». За «одноклеточными» шла сумбурная надпись – перечеркнутая, но не так, чтобы ее совсем нельзя было прочесть. Стеклограф, вероятно, тешил себя надеждой, что ее заметят, поэтому старался черкать не столько по словам, сколько поверх них, отчего получилась рамка. Корявая во всех смыслах надпись гласила: «Рождение нас из ног вас». И подпись: «Многоклеточный».

– Уютно у вас тут, – выдохнул Флёр, насилу оторвавшись от безмолвного вопля гения и бросив папку на прежнее место. – Творческий криз?

Стеклограф повернулся к нему в пол-оборота, прищурился и прошамкал:

– Будете умничать, я вам на лацкан пятно посажу. И выгуляйте свою рыбку – подохнет, не ровен час.

Командируемый нажал на узел галстука, и пронзительный писк прекратился.

– Скажите, а вы кто, художник или всё-таки портной?

– Макияжник я, – отрезал Стеклограф. – Творец я, понимаете, тво-рец! На все руки… Если хотите знать, я всё могу – и грим, и костюм, и граффити.

– Одинаково плохо? – съязвил Флёр.

– Вот не было б циркуляра, я б вам показал, – обозлился Стеклограф, вооружившись фиолетовым карандашом. Принялся рисовать пуговки на пиджаке. – Между прочим, я в кутюрном единственный такой – на все руки.

– А вы не пробовали специализироваться на чем-то отдельно?

– Гениям это не обязательно, на то они и гении – делают, что хотят… Я вам так скажу, гений от таланта отличается тем, что талант делает то, что может, а гений – то, что хочет.

– Вы что ж, себя еще и гением считаете?

– А как же иначе? – искренне удивился Стеклограф, заканчивая рисовать правую брючину, которая была намного короче левой. Манжеты рубашки тоже оставляли желать лучшего: один был увенчан запонкой, другой – крючком с петелькой. Из пуговиц на пиджаке Стеклограф сумел выкруглить только одну. И то с трудом.

– Между прочим, каждый считает себя мольбертом с палитрой красок, – самовлюбленно заметил Стеклограф.

– Ага, размазней такой гуашной, – подло добавил Флёр.

– Это уж вы загнули. Сами на призрак похожи, а туда же – философствовать, – парировал Стеклограф.

– Лучше быть философствующим призраком, чем умствующим бездарем.

– На что это вы намекаете? – Стеклограф изобразил на лице выражение, присущее непризнанным гениям: смесь инфантильности и амбиций одновременно.

– На то, собственно, что вас из стороны в сторону кидает, как акварель по листу, а в итоге вместо костюма авангардная заумь получается – «туман в тумане при выходе из тумана». Сами посудите, вы еще пиджак не дорисовали, а уже за штаны принялись. Я уж о рубашке не говорю. А цветовая гамма? А линия? У вас в роду дальтоников не было?

– Дальтоники только на таможне, – не к месту вставил Стеклограф.

– М-да… И после всего этого вас еще считают создателем Окна…

– Серьезно? – Стеклограф затаил дыхание. – Нет, в самом деле?

– Теперь точно видно, что это не ваше произведение.

– Нет, а что? – Стеклограф подбоченился и упер кисть в бок. На вельвете пиджака остался изумительный развод, напоминающий раздавленного паука.

– О, вы еще и плагиатор. Стыдно должно быть, – устыдил его Флёр. – Скоро там костюм мой? Или, может, мне лучше так – в загранку?

– А вот зря вы, зря… – обиделся Стеклограф. – Костюмчик шик-модерн будет. По последнему писку. Вы ж не знаете, что Они Там носят.

– Ну-ка, поделитесь, вам-то откуда известно о моде у Них? Вы что, из Здания выходили?

– Я – художник! Make-up’щик, если хотите знать! Нет ничего горже, простите – гордее, чем называться make-up’щиком в наши дни! – вдруг истошно заверещал Стеклограф, бросил кисть и нервно заметался по творческой мастерской, то и дело наступая на разбросанные тюбики, которые выстреливали яркими густыми красками и походили в этот момент на растоптанных гусениц. – Мне все уровни подвластны. Астральные путешествия. Лепестки чакр. Цвета ауры. Да если хотите знать, мы с вами вообще не существуем! Мы лишь Их мыслеформы, отображенные на листе бумаги. А Они, Они – о боги!.. – На волосатом лице появились вкрапления имбецильности.

Флёр напрягся.

– Вы, небось, думаете, что это вас мадам Литера откомандировала? Фосфор вам на одно место, вот что! И не могу я вам скроить то, что вашей душе угодно, потому что то, что вы желаете надеть, есть лишь иллюзия формы. Вот, полюбуйтесь. – Стеклограф подбежал к встроенному в стену шкафу и раздвинул створки. На плечиках висели костюмы и платья, отливавшие всеми цветами радуги. Он принялся срывать одежду с вешалок и швырять на пол. – Вы полагаете, что это материя?! Ни черта подобного. Фантом это! Призрак! Деним, бомулд, вельвет, коттон? Ха-ха! Да ведомо ли вам, что, когда вы отсюда выйдете, то превратитесь – даже не знаю, как вам сказать, – в набор букв и цифр – вот! Что расползетесь вы по листу черными чернильными закорючками и ничего-то вы не увидите, потому что материя, ха-ха, пресловутая ваша материя, так изменится, такую примет форму, что и не рады вы будете вашей загранпоездке! Не рады, не рады! Жизнь для нас – только в Здании! За Ним – смерть! – Стеклограф безвольно опустился на пол и залился разноцветными слезами. Из глаз вытекали тушь, гуашь и акварель. Он шмыгал носом и плакал навзрыд. Марлевый компресс съехал набок.

– Нет никого! Никого нет!.. – причитал Стеклограф, утираясь вельветовым рукавом.

Флёр поднялся.

– Где-то я подобное уже слышал. Но, послушайте, – ему вдруг стало жаль этого сумасшедшего художника-кутюрье-make-up’щика, – мы же…

– Мы?! Мы?! – перебив Флёра, взвыл Стеклограф и забился в истерике. – Да наше право на жизнь грифеля ломаного не стоит!.. Всё это подергивание ниточек!

Только тут Флёр заметил, что у Стеклографа в районе пупка находится «серебряная» фосфоресцирующая нить, по форме напоминающая кисточку-торчун. Стеклограф поймал взгляд командируемого и, будто читая его мысли, гаркнул:

– И стоит ее порвать, как всё – нам конец! – И попытался рвануть «серебряную» нить. Но рука отчего-то, словно через неосязаемый луч, прошла насквозь, нисколько ее не повредив. – Кошмар… Никакого права выбора. – Стеклограф поднялся и, всхлипывая, подошел к треножнику с мольбертом. Снял с него костюм, вытер слезы и произнес: – Облачайтесь.

– Позвольте, но у него же нет, как бы это точнее выразиться, тыла, что ли…

– Натягивайте, натягивайте, – трагически молвил Стеклограф, истекая краской. – Там вам и фронтон не понадобится. Собственно, ладно. – Он перенес костюм на холст, перевернул и заляпал беспорядочными мазками.

– А майка с орнаментом, а лепесток?

– Всё внутри. Одевать сразу. Вливайтесь, – вновь сняв костюм с холста, велел Стеклограф.

Флёр взмыл, съежился и просочился в воротничок рубашки.

– Тогда зачем всё это? – оторопел он, повязывая галстук с рыбкой.

– Циркуляры не обсуждаются, циркуляры исполняются. Дайте-ка я вам обувку нарисую. – Стеклограф вытащил из нагрудного кармашка пиджака цветные карандаши, нарисовал на прозрачной щиколотке носки, на ступне – подошву, а на подъеме – шнурки. Остаток ноги заретушировал малиновым. Затем взял двойной флакон с лимонным одеколоном в одной части и лаком-закрепителем в другой, нажал несколько раз на сдвоенный пульверизатор и обшикал Флёра с ног до головы. Развернув пульверизатор одеколонной клизмочкой, прыснул себе в рот.

– Для куражу, – всхлипывая, пояснил он и отошел в сторону. С сомнением посмотрел на правую брючину, вернулся и просто вытянул ее руками. Критически оглядел Флёра. – Не жмут штиблетики?

– Смеетесь, что ли? Как они жать-то могут? А вот костюмчик…

– В плечиках? Так я и думал.

Флёр утвердительно кивнул. Стеклограф подхватил сантиметр, взял иглу, наперсток, измерил и вновь прослезил:

– Ничем не могу помочь. Извините, у меня серый колер закончился.

– Слушайте, может, я – голым?

– Циркуляр. Не забывайте. Ну… прощайте… – Стеклограф затрясся в новом припадке. Флёр попытался его успокоить, положил руку на плечо, и тут творец-сумасброд, наподобие сломанного треножника, развалился, из костюма выпали карандаши с маркировкой «6М», борода Стеклографа сочной баклажанной мякотью упала к ногам командируемого, лицо вытекло, одежда винегретно расползлась по полу, «серебряная» нить замерцала и исчезла. Гений, даже не возопив, растворился.

Флёр испуганно побежал к двери. Но ее уже не было, как не стало и самого этажа с фланирующими курящими трубки и выдувающими пустые кольца идей декорат-дизайнерами, с дурно одетыми костюмерами, с размалеванными макияжниками, наборами сохлых моделей и прочими make-up’щиками всех мастей и расцветок.

– Весь цех ликвидировали, надо же, – вслух произнес Флёр и полетел куда-то вниз, не ощущая того удивительного факта, что костюм сидел на нем как влитой и даже перестал жать в плечах.

Командируемый небольно шлепнулся о скользкий пол, отряхнулся, оправил «последний писк» и оглянулся по сторонам.