Читать книгу Длинные ноги Кафки. Сборник произведений - Глеб Нагорный - Страница 21

Часть вторая
Архив
Магистр Эвтаназ

Оглавление

Магистр Эвтаназ страдал одышкой, запоями и состраданием к ближним.

Восседая на сколиозном стуле в собственном кабинете, он в компании с ассистенткой попивал неразбавленный спирт. Магистр был тучным, короткотелым, с заплывшим лицом, глубокими носогубными складками и подслеповатыми глазами. Клубневидный нос в сизых прожилках удачно гармонировал с двойным, завалившимся на кадык, подбородком и нависшими над бордовыми щеками сиреневыми тучками. Мышиная кайма над мощными кренделями ушей обрамляла лысину. Глистовидный фонендоскоп уныло свисал с борцовской шеи. Длинной непродезинфицированной иглой выпирала «серебряная» нить.

– Между прочим, всяк и каждый имеет право на смерть. Это я тебе как врач говорю, – обратился Эвтаназ к ассистентке, поправляя белый халат в кровавых разводах, из нагрудного кармашка которого торчал молоточек с резиновым набалдашником. – А получается какая-то мистика. Стоит пациенту прийти к этому волевому шагу, как у него возникает проблема с «серебряной» нитью. Ведь заметь, Циррозия, ни один из нас, работающих на благо Здания, ни разу – за все годы существования нашей достопочтенной коробки – так и не самоликвидировался. О чем это говорит?

– О чем же? – спросила Циррозия, взбив роскошную рыжую шевелюру. Голос у нее от частых вливаний был с хрипотцой, так что его можно было принять по неведению за грудное, томное и сексуально-насыщенное контральто.

– А о том, душа моя, что я, пожалуй, начинаю сомневаться в диагнозе наших достопочтенных, которые возвращались из командировок. Не такие уж они и параноики, дорогая, – густым, как кисель, голосом булькнул Эвтаназ. – Но… – Магистр взял колбу со спиртом и плеснул в мензурки. Задумчиво облизнулся. – Смущает вот что. Если следовать утверждению, что мы полностью подвластны себе, а не каким-то там Заоконным силам, то как же так получается, что никто из нас не смог реализоваться в смерти на свое усмотрение? Вот чтоб сам – хрясь… и за Окном. Как же так выходит, что, когда огни Здания потухают, потухаем и мы? Кто включает огни – и Кто их выключает? Что заставляет нас работать, а Что – бездействовать? Так ли уж мы с тобой зависим от самих себя? – задумчиво почавкав влажными губами, вопросил он. – Мало того, разум и внешность у нас тоже достаточно зыбки. Как так: вчера еще – умен и красив, а сегодня – туп и уродлив? Я понимаю, психика – вещь необъяснимая, это я тебе как психиатр говорю, но внешность… Чтоб она до непонятных, ужасающих форм менялась… Это, знаешь ли, ни в какие медицинские палаты не укладывается! Казалось бы, еще вчера под обеденным столом в гостиной бегал, головушкой занозы собирал, носом шмыгал соплеедик эдакий, в замочные скважины подглядывал – интересовался, стало быть, короед бесштанный, буйной жизнью предков: какими такими они там глупостями занимаются, пыхтят да хлюпают – кровать двуспальную поделить не могут? И вот уже сам на глазах тупеешь, пипетку теребишь, капельки выдавливаешь, интересуешься: а не в них ли, в капельках этих, тайна Миро-Здания заключена? Только вроде бы понял, постиг и осознал, что мол нет, не в них тайна заключена, в другом чем-то – более густом, видимо, – и нате вам: лежишь уже на том самом столе обеденном, под которым занозы коллекционировал, а вокруг тебя гости гостятся, капли считают, что тебе со свечи в ладони падают, в восковую лужу натекают. А сам ты такой морщинистый и лысый, в тайне Миро-Здания разочаровавшийся, печальный и тихий, – не интересуешься уже ничем, в утиль собираешься. А ведь, казалось бы, вчера было – шпингалетничал, пакостил, пятиточием ременные звезды собирал… Ну максимум – позавчера. Во время-то бежит! Или вот еще что. Ты замечала, что некоторые просто так исчезают: жили себе, жили, и на тебе – нету. Слышала, совсем недавно кутюрный цех ликвидировали? Причем целиком, минуя утиль.

– Серьезно? – Циррозия вскинула рыжие бровки.

– В том-то и дело. Но скажу больше: я еще могу понять реорганизацию предприятия, аннулирование должностей, ликвидацию отделов, но куда, куда, спрашивается, делись служащие? Куда пропал Стеклограф? И кто перенял его полномочия? Что случилось с теми, кто работал вместе с ним? Циркуль, Транспортир, Маркер… Кстати, никогда не понимал, что они в кутюрном цехе делали? Блатные, наверное… Эх… Ну что, помянем души стертых с лица Здания? – предложил Эвтаназ, тяжело задвигав тугими валиками век.

Оба подняли мензурки. Магистр заглотил, а Циррозия, сделав смущенно-трусоватый глоток, закашлялась. За упокой не шло.

– Что ж ты так? – Магистр перегнулся, похлопал ее по спине с просвечивающимися бретельками и прохрипел: – Миазмия ты моя, миазмия. С таким подходом тебе не в мензурку, а в соску набирать надо. Я же и водички в графин налил. Ладно я, я его чистым могу употребить. Но ты-то… Особа молодая, натура нежная, стыдливая, духовная организация тонкая… Запивать надо. – Эвтаназ ласково прошелся пухлой ладонью по тоненьким бретелькам – рука сползла и застыла в районе пищеварительной железы.

– Как печень-то, варикозочка? – нежно и заботливо спросил он.

– Спасибо, разрастается. – Циррозия недовольно дернула молодыми бедрами, стряхнув с себя пожившую руку магистра с буквой «М», состоящей из линий «ликвидации», «безумия», «рока» и «ненависти», на внутренней стороне ладони.

– Не бережешь ты себя совсем… – озаботился Эвтаназ.

– А для кого? После того как Герцога в архив упекли, мне Здание не мило… – отмахнулась она.

– Да, жалко пластмасску нашу. Понимаю тебя. Хороший парень был. Ну да ничего, может, поправится, я еще у вас на свадьбе погуляю… Глядишь, циррозят маленьких понянчу…

Ассистентка снова зашлась в кашле. На этот раз гулко и с надрывом.

– Молчу, молчу. Что это я о больном…

Откашлявшись, Циррозия выпрямилась, повела мощным трепыхающимся бюстом, перекинула ногу на ногу, оголив белые бесстыжие ляжки в веснушках с легким намеком на эффект «апельсиновой корки», и произнесла:

– Страшно-то как… Ведь если все это правда… Боюсь даже подумать…

– А ты не думай. Рассуждения, сама знаешь, к добру не приводят, – магистр выхватил молоточек из нагрудного кармашка и тюкнул им по коленке Циррозии. Ножка дернулась. – Шалят, шалят. Может, пора завязывать?

– Повременю…

– Ну и правильно, – пряча молоточек, согласился Эвтаназ. – Толку-то. Завязывай, не завязывай… Все едино… Ведь к чему мы с тобой пришли? Что, выходит, правы наши «интеллектуалы». Я имею в виду не иносказания, в которые они облачили Потусторонье, но саму идею. Существует Что-то, Чему мы полностью принадлежим и на Что влиять никак не можем. А раз они правы, то либо нас с тобой в архив сдавать надо, а их выпускать, либо – перестать философствовать и принять все так, как есть. Меж-ду прочим, ты замечала, что Окно часто меняется? – магистр на мгновение задержал взгляд на внешней стороне левого бедра ассистентки с «татушкой» в виде розового сердечка, внутри которого посверкивало: «DUKE»35. Циррозия в ответ нервно кивнула. – А ты не обращала внимания: Оно меняется, как правило, тогда, когда мы все спим? И я тебе по секрету скажу. Я стар и сплю беспокойно. Так вот, однажды я, похмельно-озабоченный, явственно почувствовал, что Здание просто переставили с одного места на другое. Уж поверь мне, так оно и было. Прямо не знаю, хоть ты в верха обращайся, чтоб к Зданию сторожа или швейцара приставили… – Эвтаназ немного подумал и обронил: – Или консьержа. Или этого, как его… камердинера… Не-е – дворецкого… Во! – вахтера. Или это все одно и то же?.. – засомневался он, – не знаешь? – Ассистентка, в ответ глупо хлопая глазищами, молчала. – Да уж куда тебе, не знаешь, конечно…

– Может, всё-таки приступим? Там уже, наверное, заждались, – уходя от неприятного вопроса, затрагивающего ее интеллектуальные способности, проронила Циррозия, поправив халатик, и без того едва скрывающий выпадающую грудь. Спрятав татуировку, расскрестила ноги. Эротично завернула рыжий локон за ушко. Томно взмахнув длинными ресницами, поправила белую шапочку с маленьким красным крестиком.

– Что, не веришь? Думаешь, набрался старик? А я ведь хоть и не совсем трезв, но в полном рассудке, если то, что мы подразумеваем под ним, является рассудком. Ладно, давай. – Эвтаназ раскраснелся, жадно сглотнул слюну, мысленно лишил Циррозию халатика и произнес: – Кто там у нас следующий?

– По списку – некто Флёр из отдела лингвистики, – откликнулась Циррозия, справившись в картотеке.

– Зови, – магистр спрятал под стол колбу и мензурки. Проводил жадным взглядом колыхающую бедрами и печенью Циррозию.

– Следующий! – открыв дверь, крикнула она в пустоту и вернулась. Нагнулась и принялась искать в столе завалявшуюся ручку. Над столом виднелась только циррозливая прическа. На какой-то миг Эвтаназу показалось, что на голове ассистентки шевелятся щупальца медузы36. Он безумно замахал перед собой руками, несколько раз зажмурился, ущипнул себя за палец, а когда открыл глаза, перед ним стоял ввалившийся из пустоты полупрозрачный командируемый.

– Выделения, потливость? – сразу приступив к делу, поинтересовался Эвтаназ, указав на стул рядом с бормашиной и хирургическим столом. – Навязчивые идеи, слуховые галлюцинации, симптоматические психозы? – Кинул быстрый взгляд на Циррозию и с облегчением выдохнул. Видения исчезли – ассистентка меланхолично заполняла карточку Флёра.

– Призрачность и тяга к самопознанию, – присев, отозвался командируемый в манере Эвтаназа.

– Понятно, – уныло протянул магистр, откинувшись на спинку стула. – Экзистенциальный психоз. Давно это у вас?

– Всегда, – твердо ответил Флёр.

– Э-э, – нагнулся к нему магистр. – Что ж вы себя не бережете?

– Что я… Все мы тут – нереализованные экзистенты, – устало и горестно ответил командируемый.

– Философская интоксикация, ясненько, – резюмировал врачеватель. – Чувствуется костлявая рука старого развратника с перегоревшими «предохранителями», – намекая на фанты, которыми приторговывал Амадей, прогундосил Эвтаназ. – Общались небось?

Флёр утвердительно кивнул.

– И многое он вам наговорил – широкоуст наш, но маломозг? С него станется. Сам кашу заварит, а нам – расхлебывай… И вообще, – заметили? – очень он свои мысли сумбурно выражает, а нередко и вовсе себе противоречит… У него всегда так: есть два мнения – одно его, другое – неправильное. Он, знаете ли, из тех, кто понимает, что все мы разные, но почему-то никак не может взять в толк, отчего мы на него не похожи. Что и говорить, старость – она противоречива… И эта его манера дурацкая: «Мымозы здесь мыазмы, морали здесь маразмы…» – «проыкал» магистр. – Как вам, ушкó не режет?

– Да, так… – неопределенно сказал Флёр. – Я, правда, не помню, чтоб он такое говорил.

– А вы б не слова слушали, а многоточия… Там, где лица-ягодицы, – полагаю, он вам о них поведал, – Эвтаназ задумчиво пожевал губами и обратился к Циррозии: – Пропиши-ка ему, милочка, литературное голодание, должно помочь. И побольше гуляйте, дружок. Дышите…

– Угарным газом, – прыснула ассистентка, но тотчас смутилась под жабьим взглядом Эвтаназа и быстро застрочила.

– Развлекайтесь, блудите, – продолжал магистр, – нецензурно выражайтесь, не пренебрегайте алкоголем. Словом, максимум девиантности в поведении. Как рукой снимет, обещаю. – Эвтаназ окинул командируемого пристальным взглядом. – У меня всё. Свободны.

– Подождите, как все? Вы меня, видимо, неправильно поняли, я не из-за Амадея пришел, я сам по себе, – запротестовал Флёр. – Меня к вам из отдела лингвистики направили, на вакцинацию.

– А что, подцепили чего? Сыпики, прыщики, шанкрики? – Магистр вытаращил глаза и страшно заухал: «У! У!..» – затем, под хихиканья Циррозии, выпалил: – Так что с органоном-то у вас? Вирус А? Гепатит В? Палочка Коха?.. Бледная? Гонококк Нейссера?.. Мокрая инфлюэнца? Гадким гриппером не страдаем?.. Брюшнячком не балуемся? Забубонной чумой не злоупотребляем?.. Ладно, ладно, шучу я. Вижу, вы у нас чисты, как руки патологоанатома. – Эвтаназ жутко и раскатисто загоготал, а Флёр залился девственным румянцем. – Так зачем вас прислали-то, что, в отделе вирус бродит какой?

– Вроде бы нет. Но… понимаете… Я – командируемый. Из Здания. Мало ли чем Они там болеют, – повторил Флёр слова мадам Литеры.

– Во как, слышала? А то я уж решил, что у него хобби такое – без нужды лечиться… – Эвтаназ переглянулся с ассистенткой и незамедлительно вытащил из-под стола колбу и две мензурки. Порылся в ящике стола, вытащил третий сосудик, дыхнул, прочистил полой халата запотевший стекляш и поставил на стол. Молча разлил.

Циррозия прошла к двери и закрыла ее на щеколду. Затем направилась к покрытой лишаями раковине с отбитой эмалью, сполоснула под протекающим, капающим на мозги, краном граненый стакан, стоящий на стеклянной полочке под треснувшим зеркальцем, вернулась к столу и налила из графина воды.

– Пейте, – приказал магистр. – Глоток, задержали, и сверху – воды. – Давайте, за упокой, не чокаясь.

Флёр, ни слова не говоря, поднял свою мензурку и впервые приобщился к «нектару» зеленого змия. По прозрачной глотке потекла маслянистая жидкость, глаза выпятились, заслезились, голос задубел.

– Это что такое? – хрипло спросил он, после того как залпом осушил стакан воды.

– Расщепитель сознания, щелочь души. Чтоб действительность мозги не резала, – изрек Эвтаназ и, не запивая, опрокинул свою порцию.

Циррозия последовала его примеру, но все же плеснула из графина воды и сделала кроткий короткий глоток. Оба залучились.

– А почему – за упокой? – справился командируемый.

– Потому что Оттуда еще никто и никогда не возвращался, – невесело отозвался Эвтаназ.

– А я слышал, будто бы многие вернулись.

– Ага, еще как! – проскрежетал магистр. – Но какими?.. Так что сейчас кто в архиве, а кто и в утиле.

– И что они там делают? – полюбопытствовал Флёр. – В архиве?

– А кто что, – лениво ответил Эвтаназ. – Орут в основном. Квинтэссенцией всего этого бреда можно считать следующее положение: «Нас нет. Есть Они. Мы – Их отображение». Собственно, на этом все и помешаны. Есть, конечно, латентные сумасброды, которые ни в архив, ни в утиль не попали, и все еще продолжают работать в своих отделах. Но что-то я не больно им верю. Тихие какие-то, с мистическим блеском в глазках. Знаете, такой неприятный задумчивый взгляд, будто бы в нем тайна Миро-Здания заключена. И такое «ну-ну, рассказывайте мне…» в глазах таится… Но мы их не трогаем. Мирные, исполнительные, никому не мешают, ни с кем почти не общаются. Одно слово – латентные. Или вот еще что… Вы когда-нибудь слышали об отделе клумп?

– Клумб?

– Клумп! – повысил голос магистр.

– Никогда.

– М-да… запущено… Впрочем, понимаю вас, это слово не в каждом словаре отыщешь, – скорчил глумливую рожу Эвтаназ. – Но просвещу вас. Когда-то этот отдел принадлежал Зданию. Мелкаши, работавшие в нем, плели лапти и тачали сапоги. Но в какой-то момент, возомнив себя Зданием, заявили, что будут долбить клумпы. И вот что из этого получилось. Лаптями и сапогами теперь занимаются другие отделы, а клумпы отчего-то никто не приобретает. Более того, об отделе клумп никто вообще знать не знает, потому что Здания в Здании быть не может. Дело в том, что только Здание устанавливает правила, а не отделы. Даже несмотря на то, что эти сапожники провозгласили независимость, объявив праздники Здания личными траурами отдела, наподписывав кучу деклараций и навыбирав невзрачных лидеров-башмачников в органы власти и умудрившись заразить воздушно-капельным путем другие отделы идейкой независимости, Зданию от этого ни тепло, ни холодно. Отдела клумп не существует. Да, шумят, да, требуют, но… Здание – это лапти и сапоги. Клумпы Ему не нужны. Они из кожи вон лезут, чтобы их заметили и признали, а их просто никто не слышит, несмотря на все их шумные деревянные потопыванья. У Здания просто нет времени заниматься несколькими отделами, задача Здания – сохранить тысячи, а не единицы. И когда об отделе клумп просачивается информация в другие, реакция обычно такова: «Надо же! И такие есть! Че производят?! Клумпы?! Ух ты!.. А зачем? Носить? А кто их кроме них носит?.. Че? Суверенитет имеется? Ишь ты! Шо, может, и конституция своя? Нет, серьезно, что ли? О дают! Декларация независимости? А от кого независимы? От Здания? Ну-ну, ну-ну… Держава? Империя? О-бал-деть! Молодца! Как большие прям!» Я когда-то был у них – диагноз ставил. Чувырлы чувырлами. Что любопытно, даже историю Здания накатали – мол, Здание – это на самом деле отдел, а они как раз таки и есть Здание. И что истинное Здание им, унылым, в услужение отдано. Я как-то их самиздатовскую книжицу листал: «Великое княжение клумп во времена упадка лаптей и сапог. Эпоха возрождения и гуманизма». Большего бреда я даже от буйно помешанных не слышал… А уж сами-то, сами!.. Вы бы их видели… Язык – убогий, непонятный. Песни – скучные, шепотливые. Танцы – хороводные, клумпоногие – вялые и заторможенные. Так и хочется под зад пинка дать. И все недовольны, все горюют и убиваются, что язык клумп никто не учит и говорить на нем никто не собирается… И чего-то требуют, требуют… То древесины у них, видите ли, перестало хватать, то инструментов. Оказалось, что гордость у них в копчике таилась, розог просила. Ныть вдруг начали, длани выпрастывать: «Подайте на независимость, суверенитету ради…» Раньше надо было думать. Чего уж теперь. Им бы, конечно, дали, убогим, так ведь не слышно, что они из своего чулана вякают да лопочут. Хотя по большому счету всыпать бы им разок – и дело с концом. Но у Здания времени на них, к сожалению, нет… Недавно прошел слух, они клумпы долбить бросили – ходули выстругивать принялись. Видимо, чтоб повыше быть. А с ходулей на копчик гордости, да будет известно, очень больно падать. Да и древесины для этого дела больше нужно, и вливаний денежных. Причем, естественно, из того же Здания. Ведь их дензнаки с неизвестными башмачниками никто не признает и не конвертирует. И чем только кредиты отдавать будут? Клумпами? Ходулями? Не понимают, жопошники, что истинная аннексия на купюрах зиждется. Вот скажите, нормальные они после этого или нет?

– Нет, пожалуй. – Флёр не очень-то поверил прыщевато-притчеватым россказням магистра, но решил с ним на всякий случай согласиться.

– Вот и я о том же. Но детьми и латентными мы не занимаемся. Не наш профиль. А вот с буйными, так сказать, с особенно продвинутыми, мы радикально поступаем. Кого на цепь, а кого и в камеру.

– А посмотреть можно? – поинтересовался командируемый, тотчас устыдившись своей навязчивости.

– Почему нет, конечно, – радушно-равнодушно произнес Эвтаназ. – Тем более, вам полезно будет. По крайней мере, будете знать, чем все это чревато. Вообще, если заметили, то все мы делимся на тех, кто, находясь в Здании, внутренне знают о жизни за Ним, и на тех, кто, даже побывав за пределами нашей избы, отрицают факт Потусторонья. Они будут твердить одно – есть только они, Других не существует. Таких я называю просто – «консервами». Но это так, к слову. Прелюдия, если хотите. – Магистр поднялся и, минуя бормашину с хирургическим столом, направился к выходу. Командируемый последовал за ним.

– Да, и это… – Эвтаназ резко-резво повернулся к Флёру. – Я вам этого не говорил. Это мое личное мнение. Остальное же – от Здания, которому я служу. От лукавого, иными словами. – Он посмотрел на ассистентку и объявил: – Циррозия, я ненадолго. Займи клиентов пока чем-нибудь. Ну, ты сама решишь, чем, женщина взрослая, – магистр подло хихикнул. Ассистентка густо покраснела и для храбрости выпила еще мензурку. – Ах ты, гангрена! – взъерепенился Эвтаназ, подмигнув Флёру. – А нам? На посошок надо же, правда? Для внутреннего, так сказать, втирания.

– Естественно, – поддержал его командируемый, устремился к столу и лихо, не запивая, дернул многоградусной жидкости. Кабинет разодрал пронзительный кашель. Эвтаназ неодобрительно покачал головой и похлопал Флёра по спине.

– Вы полегче. К этому быстро привыкают, – магистр кивнул в сторону беспокойно-рыжей Циррозии. – Правда, крысавица моя ненаглядная? – Та поджала губы, но поступила мудро и промолчала.

– А, скажите, вы сами на сто процентов уверены в том, что существует другая жизнь? – откашлявшись, уточнил Флёр.

– Я? Э… Ну… Как бы вам сказать… короче… Не уверен, что уверен, но и не так, чтоб совсем был уверен в своей неуверенности. Глубокомысленно?

– Весьма. Я еще спросить хотел… А что такое «Псих-травм-дерм»?

– Где это вы такое глупое слово услышали? – остолбенел магистр.

– А у вас на дверях табличка висит: «Псих-травм-дерм лечитель Эвтаназ».

– Да?! – воскликнул тот, быстро выскочил за дверь, прочитал написанную одним из залеченных до галлюцинаций пациентов надпись и вернулся. – Надо же, шутники. Сменишь табличку, – велел он Циррозии.

– На какую? «Эвтаназ Маниакальный»? – неожиданно для всех и в первую очередь для себя, выпалила Циррозия, колыхнув гладкими атласными грудями.

– Ну, ты, эмфизема легкого, поговори мне, – грубо оборвал ее Эвтаназ, наградив хмурым взглядом. – Субординацию нарушаешь.

– Я не эмфизема, я – Циррозия, – дернув янтарно-пивной «серебряной» нитью, гордо и одновременно обиженно парировала ассистентка, вскинулась, но, почувствовав, что сморозила очередную глупость и гордиться тут, собственно, нечем, отвела взгляд, положила перед собой чистый лист бумаги, ручку и приготовилась записывать. Магистр насупил лохматые брови.

– «Аллопат-гомеопат Эвтаназ Единственный», – подумав, возвестил он.

– Почему «Единственный»? – поразился Флёр.

– А окромя меня нормальных врачей в Здании больше нет, – скромно сообщил Эвтаназ. – Или вы этого не знали?

– А предыдущая табличка, надо думать, «психолог-травматолог-дерматолог»? – догадался командируемый.

– Не знаю, наверное, – пожал плечами Эвтаназ, – только не психолог, думаю, – психиатр.

– Так ведь не звучит, – заметил Флёр. – Как это: психиатр-травматолог-дерматолог?

– А я писал? – искренне удивился Эвтаназ. – И что, по-вашему, первая лейбла, так сказать, звучит, что ли?

– Я не в том плане…

– Ах, я ж совсем запамятовал, – опомнился магистр, хлопнув себя по лбу, – вы же у нас из отдела лингвистики. А это почти что диагноз…

– Простите, что надоедаю, но вы на чем все-таки специализируетесь? – Командируемый пропустил мимо укол Эвтаназа, показав на унылый хирургический стол и стоящую около него сияющую бормашину, которая, казалось, улыбалась.

– А на всём, – махнул рукой Эвтаназ, лихо перекидывая фонендоскоп через плечо. – Я все-таки магистр. Навроде Стеклографа, ластиком рока стертого… – Ну, идемте, идемте. Мне еще зубы сегодня вырывать. Чтоб я помнил, как это делается, – проронил он, пропуская Флёра вперед.

– Мы в архив идем, да? – замешкался командируемый. – А я не буду там посторонним?

– Не, не будете, – смерив его оценивающим взглядом, отозвался магистр. – Вы там свой.

– А что с прививками? После архива?

– Зря сыворотку переводить? – опешил Эвтаназ и вдруг случайно запутался в шнуре фонендоскопа. – Да помогите же! – Флёр ухватился за шнур. – Не в ту сторону!.. Кх-кх… А-а!!! Угомонитесь же, наконец! Не в ту сторону, говорю, крутите! Дайте я сам… А то от вас пользы, как от клизмы во время диареи… Да отпустите шнур, наконец, малахольный!.. Кто ж в сторону закрутки дергает? Идиотина! И не трогайте больше. Палач!

– Извините. Только, по-моему, вы сами не в ту сторону крутились… Так почему, вы сказали, зря сыворотку переводить? – переспросил командируемый, отпустив шнур.

– А потому, что призрак, тем более – лингвистический, уже, как я говорил, само по себе – диагноз… А от этого прививок не бывает, – назидательным тоном объявил магистр, замедлил шаг, окончательно распутался, потер баклажанно-фиолетовую борозду, проступившую на шее, поправил фонендоскоп и как-то странно взглянул на ассистентку, задумчиво и безысходно взиравшую на колбу: – А с другой стороны, смотря что считать самоликвидацией… – Правда, Цир-р-розия? – Сказав это, Эвтаназ бросил тревожно-тяжелый взгляд на мензурки с колбой и вышел. Флёр устремился следом.

Циррозия посмотрела на баночки с лекарствами, стоящие на столе магистра, лениво развернула одну из бумажек, лежащую рядом с какими-то пилюлями, и прочла:


«Инструкция по применению препарата «Дифлюкан» (информация для потребителей).

…не принимайте Дифлюкан, в случае если у Вас в прошлом были аллергические реакции на Дифлюкан…

…если Вы сомневаетесь или Вам непонятно, почему Вам назначен Дифлюкан, обратитесь к врачу…

…противопоказания неизвестны…»


Далее ее беспомощный взгляд зацепился за одну из баночек – со странной, с каким-то двойным смыслом, этикеткой «Отпуск только по рецепту врача». Ассистентка магистра ошеломленно дернула огнистыми бровями, затравленно шепотнула: «Напишут, а нам гадай, что они, фата-морганы, имели в виду», – взмахнув рыжестью рес-ниц, боязливо взглянула на дверь, втихаря налила спирта, выдохнула, хлопнула…

…И содрогнулась.

35

«ГЕРЦОГ» (англ.).

36

Медицинский сленг. Так выглядит печень, «битая» циррозом.

Длинные ноги Кафки. Сборник произведений

Подняться наверх