Читать книгу Длинные ноги Кафки. Сборник произведений - Глеб Нагорный - Страница 24

Вскоре глаза привыкли к темноте, и командируемый, спустившись по долгим каменным ступеням вниз, оказался в огромном слабо освещенном зале. Сделал несколько нерешительных шагов – и в ужасе остановился: облупившиеся ледяные стены в трещинах, развалах и выбоинах произвели на него самое гнетущее впечатление; тут и там валялись грустные автоматные гильзы и пустые неприкаянные рожки. Он испуганно огляделся, интуитивно дернулся вправо и тотчас отпрыгнул – раздался мощный взрыв, каменная кладка подозрительно накренилась, и кусок стены с грохотом обрушился на то место, где секунду назад стоял Флёр.

Стало совсем светло – из проема, образовавшегося в стене, появился Герцог, в бордовом камзоле, сияющем золотым шитьем и позументами, с пуговицами из драгоценного металла, с выглядывающим из-под ворота тонким кружевным жабо, с парчовым плащом, перекинутым через левое плечо… Герцог выглядел бы более чем симпатично, если б не безобразные «украшения», облепившие его с ног до головы: камзол во многих местах был в подпалинах, штукатурке и с одной стороны дымился. Правый рукав превратился в ошметки беспомощно болтающейся материи, рука до плеча отсутствовала. Из кармана камзола торчала кожаная кепка негативного цвета с рыжей буквой «Ц» на козырьке. Жабо, как оказалось, было не столько тонким и кружевным, сколько – будто раздавленная жаба – рваным, грязным и в подозрительных пятнах. Пуговицы камзола самоубийственно свисали на тонких нитях; от двух нижних остались лишь фантомные боли. Флёр опустил взгляд и обескуражено замотал головой. Вместо облегающих аристократичные ноги кружевных панталон и ажурных шелковых чулок на Герцоге были протертые, оттянутые на коленях трикотажные треники с фирменным знаком «Status-Lapsus» на правой ляжке и тонкими рваными каймами по бокам. Лампасами. Кожаные башмаки с серебряными пряжками валялись в далеком прошлом – в настоящем их сменила спортивная обувка. Правую ногу украшала кроссовка на толстой резине. Она закрывала щиколотку, была на липучке и выглядела достаточно сносно. Вторую ногу венчала чуть закрывающая лодыжку истоптанная баскетка с раскрытым зевом оторвавшейся подошвы. В дырочки баскетки была вдета развязавшаяся бечевка. В довершение всего из обуви торчали линялые полосатые гетры, которые должны были доходить до колен, но отчего-то сползли, и ноги Герцога смотрелись в них словно кривенькие сучки, неряшливо завернутые в несвежие носовые платочки. Командируемый поднял голову и всмотрелся в изможденное лицо Герцога, которое, как и бахромистое жабо, было жутковатым. Несколько существенных штрихов дополняли обезоруживающую внешность: перебитый кровоточащий нос, лоб в каких-то чуть ли не напалмовых разъединах, ободранная правая щека… От скошенного и ощетинившегося небритостью подбородка тянулся свежерозовый шрам, кончавшийся где-то на темечке. Герцог был подстрижен, а скорее – выпален, под бобрик; оттопыренные наивные уши были без мочек: ими, вероятно, полакомились крысы.

«Серебряная» нить цвета киновари слабо подрагивала, а в некоторых местах даже вовсе не проглядывалась.

Единственное, что было значительным во внешности аристократа, так это глаза и брови.

Глаза – карие и очень печальные. Казалось, что это два глубоких бездонных колодца, внутри которых плещется не «живая вода», но темно-коричневыми волнами тяжело колышется густая всасывающая мертвая смола, несущая погибель всему живому, лишь стоит этому живому соприкоснуться с ее обманчивой сладко-чайной поверхностью.

Левая бровь Герцога была совершенно седой и по форме напоминала кокон с невылупившейся бабочкой, правая же – аспидной и подвижной, будто пыталась взлететь.

Аристократ – брови вразлет, нос вразлом, тело вразброс – покачнулся, точнее, накренился, выщелкнул изо рта несколько зубов, попытался потереть разбитую челюсть правой рукой, но вспомнив, что руку оторвало, с каким-то фатальным равнодушием качнул головой из стороны в сторону (жест, символизировавший его отношение к физической стороне бытия) и скинул с левого плеча плащ – как оказалось, завязанный узлом. Тот развязался, и из плаща вывалились трофеи в виде замордованного животного непонятной видовой принадлежности, а также дохлого осьминога с проломленной головой и полудюжины оружейных стволов. Затем герой вытер левой рукой кровоточащий подбородок и задумчиво процедил:

– Вот так и живем… Портуланы46 и портупеи, кортики и бортики… И почему меня все сумасшедшим считают?.. еще неизвестно, кто здесь «тук-тук»…

Взгляд его остановился на Флёре, Герцог осекся, правая бровь взвилась вверх, он отпрянул, сорвал полевой рюкзак, торчащий за спиной, швырнул себе в ноги, быстро сунул в него левую руку и вытащил огромный блестящий агрегат.

– Ты кто такой? – подозрительно рыкнул он, направив на Флёра дуло. Командируемый попытался сделать шаг назад, но тотчас был остановлен пронзительным командным криком: – Стоять! Прыжок на месте – провокация! Шаг в сторону – побег. Стреляю без предупреждения!

– Флёр я, – дрогнувшим голосом прошептал командируемый.

– Кто?! – не расслышал Герцог. – Филер? Фигляр?

– Нет, Флёр. – По спине командируемого побежала тонкая липкая струйка, футболка прилипла к острым лопаткам, а на голове от страха зашевелились волосяные луковицы.

– Кто?! Откуда?! Не создавал я таких! От мага приковылял? Признавайся!

– Я, ну, это… – тихо пролепетал Флёр.

– Отвечать по существу. Призрак, что ли?

– Не-а, – покачал головой командируемый. – Флёр я.

– Что «не-а»? Ты че меня морочишь? Выглядишь как призрак. Огненными шарами плюешь? Где оружие?

– Гражданский я, – чуть слышно произнес Флёр.

– Ага, как же, дури мне башку. Я таких у мага видел. Потом сзади навалишься и – поминай, как звали. Летать умеешь?

– Умею, – признался командируемый.

– Точно, призрак, – заключил Герцог. – Марш к стене, Ферт, кончать тебя буду – плазменным. Размажу – и дело с концом.

– Не надо кончать, я хороший. Флёр я. Из отдела лингвистики. В командировку, – запричитал бедняга.

Герцог опустил дуло, окинул его не сулящим ничего хорошего мрачным взглядом, приказал повернуться вокруг оси, тщательно оглядел со всех сторон, заставил вывернуть карманы и, не удовлетворенный результатом, приказал:

– Ну-ка плюнь на стену. Небось разъедает камешки-то.

Командируемый попытался исполнить приказ, но вместо слюны из него изверглась хорошая порция спирта.

– С кем пил? – жестко спросил Герцог.

– С доктором, – отплевываясь, отозвался Флёр.

– С ласковым коновалом, что ль? – лицо аристократа вдруг заметно подобрело, и на левой щеке выступила симпатичная ямочка, полученная, вероятно, в одной из драк. – Да, круто ты попал.

Командируемый кивнул. Герцог усмехнулся, обнажив ряд гнилых десен с остатками недовыбитых зубов, сунул блестящий агрегат в рюкзак, протянул его Флёру, кепку насыщенного черного цвета нацепил на бобрик. Пробормотал миролюбиво:

– Ну, тогда пошли. Раз с самим эскулапом куражился, так ты точно не от мага. Как там дед вообще… лютует?

– Вроде нет, – ответил командируемый, пытаясь поднять за лямки громоздкий рюкзак с множеством карманов.

– Немочь ты моя бледная!.. Одно слово – Флёр. – Герцог без усилий закинул на спину рюкзак и пробормотал: – Никакой помощи от Здания. Так вот инвалидом и останешься, никому до тебя дела нет. Сам руку не пришьешь – так тебе вторую оторвут. Идем, расслабимся. Я на сегодня закончил.

– А далеко? – деловито осведомился Флёр.

– В каминную, за углом. Лобстера будешь? Или могу осьминога в собственном соку предложить.

– Не знаю, никогда не пробовал.

Герцог недоверчиво посмотрел на него и с каким-то сожалением произнес:

– Что ж ты в жизни видел, если лобстера не ел?

– Взятки видел, трюфели, – задумавшись, начал перечислять Флёр. – Спирт еще пил. Девок лицезрел.

– Бляшек из секонд-хенда?

– Кого?

– Магдалин, из третьих рук в пятые передающихся…

– Простите, не понял…

– Лайкр, спрашиваю, битых пероксидом, видел?! Из сферы обслуживания, но не из бутиков, – не выдержал Герцог, повысив голос. – Многофункциональных – с заглотами и глубокими менуэтами…

– Видел, – подтвердил командируемый.

– Умудрённый, – заметил аристократ, успокоившись. – Их «стройные» ножки ни одним курвиметром47 не измеришь… Мерил как-то… Только изнашиваются они быстро. Надо полагать, от трения… – Он на мгновение залучился, посмотрел на командируемого и спросил: – Кстати, тебе от роду-то сколько?

– Немного, – уклончиво ответил Флёр.

– Зелень ты, зелень… А я вот годами тут. Что там вообще в Здании творится? Менисками пошевеливают? Промискуитетничают? Блудят?.. Как Циррозия? Про меня не спрашивала?

– Да так… К реорганизации отделов готовятся вроде бы… Циррозия в порядке. Про вас не спрашивала.

– Жаль… как всё-таки чувства скоротечны и скоропостижны, – горько вздохнул Герцог. – А я вот скучаю по ней. Как она там без меня? С кем? Эх, ладно. Развела, стало быть, судьба… Осталось имя. – Он щелкнул себя по козырьку. Буква «Ц» вздрогнула. – Ну, а насчет Здания… Шнифт48 новый ставить собираются?

– Простите?

– Шнифт. Окно, в смысле… Ну это… глаз в другое Здание…

– Собираются, кажется, – Флёр туманно пожал плечами.

– А, ерунда. Меня это все равно не коснется. Сколько себя помню, при всех нововведениях выживал. Отделы ликвидируют, а меня словно бы жаль. Стереть-то. Так и живу, в архиве. Прихвати плащик-то.

– С осьминогом?

– Да оставь его. У меня целый аквариум в каминной.

– А второй кто? – поинтересовался командируемый.

– Мутант какой-то. Помесь кабана и собаки. Не пробовал, боюсь отравиться, – отозвался Герцог, нагнулся, подобрал стволы и запихнул в рюкзак.

– Так зачем же вы такую тяжесть с собой волокли? – удивился Флёр, поднимая плащ, из рукавов которого вывалились еще какие-то разодранные тела.

– Для приманки, – пояснил Герцог. – Вдруг я не всех уложил. Они на кровь потянутся, увидят собратьев, пойдут по следу, а я их и подорву… Ибо хорошая мина при плохой игре – вещь незаменимая. – С этими словами он вытащил из кармана камзола пластиковый брикет, прицепил к стене и нажал на кнопку. – Инфракрасные лучики. Взлетят – только песня. Пригнись.

Но командируемый не расслышал, пошел за аристократом и случайно зацепил невидимый луч. Как ни странно, взрыва не прогремело.

– Ядрёны пассатижи, сломалась, что ли? – опешил Герцог, поднял булыжник, потащил Флёра в проем, из которого нарисовался в самом начале, прижался к камням и швырнул булыжник в сторону мины. Раздался взрыв, потолок просел, верхняя балка упала и завалилась внутрь проема. Раздался душераздирающий вопль.

– Хребет! Хребет! – орал Герцог. – Нет, подожди, нога, кажется…

Флёр попытался поднять балку, но ноша оказалась непосильной.

Аристократ выругался, приподнялся и тотчас опрокинулся наземь.

– Что делать?! Что мне делать?! – в панике заголосил командируемый.

– Нож… Рюкзак… Правый карман, – простонал Герцог. – Да в другом, другом кармане. В третьем ряду, пятый. Тьфу ты – ну ты, так всегда – карманов больше, чем денег. Сплошные у.е… Нашёл?

– Кажется, да.

Флёр приподнял тулово Герцога и вытащил из «безденежного» кармана рюкзака охотничий нож с зубьями.

– Режь, – мужественно скомандовал аристократ.

– Но как же, как же… – прошептал Флёр, покрываясь испариной.

– Режь, говорю, новую пришью, – повелительно произнес тот. – Только осторожней, кровью не забрызгайся.

Флёр зажмурился и всадил острый клинок Герцогу в ляжку. Принялся что есть силы пилить. Из ноги ударил голубой фонтан псевдодворянской крови. Аристократ прикусил нижнюю губу и за все время не издал ни звука. Когда с ногой было покончено, командируемый помог Герцогу подняться, тот оперся на него, но поскольку тело и сила Флёра были достаточно призрачными, то он снова упал, подняв ком грязи и пыли. Цепляясь за выбоины в стене, Герцог всё-таки сумел выпрямиться, отдышался, подхватил кепку, очищая ее, похлопал об оставшуюся ногу с трикотажным пузырем на колене, нахлобучил по самые брови и, указуя глазами путь, прохрипел:

– Поскакали, в прямом смысле этого слова.

Скакал Герцог недолго. За углом показалась дверь, ведущая в каминную. Опершись обрывком правой руки о стену, он толкнул дверь левой, пропустил Флёра внутрь, вытащил из кармана вторую мину, прицепив ее на косяк, нажал кнопку, пригнулся и впрыгнул в каминную.

Без правой ноги и правой руки, с разбитым лицом, с нездоровыми кругами в подглазьях, в изодранном камзоле, с рюкзаком на спине, чуть живой, в комичной полусогнутой позе, наверняка со сломанными ребрами, дистрофично-высушенный, со скошенным вправо башмачком носа, хищно и в то же время трусовато выглядывающим из-под кожаной кепки, Герцог вызывал целый сонм взаимоисключающих чувств: от жалости до желания поддать пинка в зад, на котором мешком свисали остатки треников, измазанные белилами.

– У вас, наверное, шок? – предположил Флёр, аккуратно положив плащ на пол. – Врача позвать?

– Я сам себе врач, – отмахнулся Герцог, нащупав в темноте кресло. – Нам мастера по эвтаназии ни к чему… Да, я теперь уверен: если тебя и мина не берет, то ты точно не призрак. То есть призрак, конечно, но не маговский.

Он вмялся в глубокое кожаное кресло, разорвал камзол, быстро наложил на ногу жгут из бечевки от баскетки, затем меланхолично вытащил из кармашка рюкзака бензиновую зажигалку, пачку сигарет без фильтра – с надписью «Здоровье вредит вашему курению» – в непромокаемом футляре-фанте, похожем на те, которыми приторговывал Амадей Папильот, растянул латексный чехольчик, выбил сигарету и, предварив процесс прикуривания неприятным скрежещущим щелчком зажигалки «Zippo», задымил.

– Палочку здоровья будешь? – спросил он Флёра.

– Н-нет, – со слезами на глазах откликнулся командируемый, искренне сочувствуя отбросившему кроссовку Герцогу.

– А я вот не могу. Стрессы. Убийства. Как тут не сорваться, – просипел аристократ сквозь дымовую завесу. – Да ты не переживай, живы будем – не помрем. Подай аптечку. Если сможешь, конечно. Больно сильный ты, – добавил он с гримасой на разбитых устах, призванной, вероятно, изображать ироничную улыбку. – Около камина стоит.

– Но тут темно. Я ничего не вижу, – сказал командируемый и тотчас наступил на длинную кочергу, которая безжалостно, как в седобородом анекдоте, хлопнула его по лбу.

– И кто тебя только создал, такого убогого – не только сильного, но и ловкого? – прокряхтел Герцог, в сердцах швырнув кепку на стол. – Топай сюда, я тебе зажигу дам. Пользоваться умеешь? Или в пожарников поиграем?

Флёр, потирая лоб, подошел к Герцогу.

– Канделябр около камина, – аристократ пыхнул зажигалкой и протянул ее Флёру. – Свечки зажжешь и вот эту крышечку закроешь. И без глупостей там. – Он с нехорошим предчувствием отдал зажигалку и стал ждать последствий.

Командируемый прошел к камину, потоптался в поисках канделябра, но вдруг увидел свечи и ликующе поднес к ним зажигалку. Раздался треск, полоснуло искрами, Флёр закашлялся, из глаз брызнули слезы, и он потерял сознание…

Первое, что он увидел, придя в себя, был какой-то страшный мастодонт с выпученными глазами, рифленым хоботом, без растительности на лице и потухшими свечами в руке.

Герцог снял противогаз и с присущей ему иронией проскрежетал:

– Шедеврально! Удивительная ты личность, Флёр. С тобой только в разведку ходить. Ты что, слезоточивые шашки от восковых свечей отличить не можешь? Я уж думал, гикнулся ты, даже «серебряная» нить как-то странно задребезжала. И меня вот с места поднял. А я, с позволения сказать, на культях – не ходок. Ты как? Глазки не щиплет?

– Чуть-чуть, – ответил командируемый, поднимаясь.

– Ничего-ничего, тяжело в учении – легко в гробу. Но предупреждаю: еще один такой финт выкинешь, я тебе по кумполу дам и в аквариум к осьминогам посажу, уяснил? – пообещал Герцог, швырнул шашки в сторону, взял флакончик с антислезоточием, капнул в глаза командируемого и пополз к камину. Опираясь на каминную решетку, поднялся, зажег свечи, затем кое-как нагнулся, подхватил саквояж с красным крестом и запрыгал-задвигал в сторону кресла.

– Вас перевязать? – предложил помощь Флёр.

– Ты перевяжешь, мне потом ампутировать все придется, – плюхнувшись на сиденье, отозвался Герцог. – Правда, уже и ампутировать нечего. Ладно, спасибо, конечно, но я уж сам как-нибудь. Перекурю только.

Аристократ нагнулся, вытащил из-под кресла ветошку и швырнул командируемому. – Утрись. Забрызгался кровушкой-то, пока меня хирургировал… Хуже Эвтаназа, чес-слово.

После этих слов Герцог полез во внутренний карман камзола и вынул золотые часы «луковкой» на длинной цепочке. Открыл крышечку и присвистнул.

– Вот те раз! Даже странно, как это я еще жив! – воскликнул он и черным пальцем, в свое время прищемленным дверью, поманил Флёра к себе.

Командируемый подошел и от удивления открыл рот.

– Закрой варежку, пломбы выпадут.

– Первый раз такое вижу. Что это? – вытерев с лица голубые кровавые разводы, поинтересовался Флёр.

– Котлы «Кроликс». Маг по пьянке презентовал. Небось жалеет теперь.

– Странные часы, – заметил командируемый, вернув ветошку.

– Еще бы. Они же не время показывают.

– А что?

– Жизнь. – Герцог бросил ветошку под сиденье кресла, озабоченно уставился на циферблат и мрачно, немного непонятно, пошутил: – Эй, что есть жизнь? Ну, что-то есть… А как прошел твой день? Прошел…

Часы у него на самом деле были удивительными и, несмотря на свою форму, скорее напоминали термометр, поскольку стрелки у них отсутствовали. Деления на циферблате располагались не по кругу, а находились в запаянном ртутном столбике-шкале, разделенном на показывающие возраст деления. Всего их было сто. В качестве нагрузки к каждому делению прилагались кролики: где-то один, где-то несколько. Некоторые из кроликов, особенно на отрезке от трех до пяти, были востроухими и настолько резвыми и шустрыми, что от них рябило в глазах. Ближе к четырнадцати кролики все еще пребывали в хаотичном движении, но, по сравнению с отрезком от трех до пяти, более медленном, хотя и не менее бессмысленном. Глаза у них светились тем незабываемым безумным светом, которым сверкают волшебные шары дискотечных иллюминаций. От четырнадцати до восемнадцати в прыжках и скачках появлялась некая осмысленность и даже рациональность, но было в них что-то максималистское, причем векторы подскоков менялись настолько часто, что, казалось, кролики танцуют «non-stop». Сказывались остаточные явления пубертатного периода. К двадцати пяти вырисовывался один вектор, направленный обычно не туда, куда следует, движения становились более плавными, «non-stop» сменяли брачные вальсы, но тут почему-то начинался спад. К тридцати активность уже была какой-то пассивной, во взглядах явственно проглядывала скука, – длилась, правда, она недолго, сменяясь эйфорией и танго измен. Лампочки глаз то загорались ярким влюбленным светом, то затухали, погружаясь в меланхолию и депрессию. После тридцати на делениях зачастую не хватало места – откуда ни возьмись, появлялись смешливые крольчата, почему-то с чужими ушами, и с «антресолей» шкалы в несметных количествах наползали престарелые родственники. К сорока длительность скуки увеличивалась, эйфории, соответственно, уменьшалась. И несмотря на то, что в каждом скачке чувствовались значительность и «зрелость», по глазам кроликов с тусклой спиралькой можно было определить, что существенного удовлетворения они от этого не испытывают, тем более что место адюльтерных плясовых все чаще и чаще стали занимать бракоразводные хоровые. С другой стороны, в этом были свои преимущества: расползались родственники, и «метража» на делениях значительно прибавлялось. Некоторым, однако, не везло, и им приходилось перескакивать к приятелям. За сороковым делением, ближе к пятидесяти, активность кроликов была очень странной: прыжок, скачок, пульсация, одышка. К шестидесяти – прыжок, одышка. После шестидесяти – сплошная одышка. На кроликов наваливалась ползучесть, изредка перемежаемая потугами на подпрыгивание. И если внизу шкалы находилось что-то чуть видное, розовое и эмбрионное, то на сотом делении полулежало одинокое, седое, вислоухое существо с грустными «перегоревшими» глазами. На данный момент ртутный столбик был почти полностью заполнен и замер на девяностом делении – из капустных листов проглядывали четыре тощих лапы и впалый живот. Судя по всему, Герцог температурил.

Положив часы на стол, аристократ швырнул окурок в камин и вытащил новую сигарету. После первой же затяжки столбик резко подскочил вверх – к грустным усам и волочащимся лапам.

– Никотин укорачивает жизнь, но продлевает ее иллюзию, – Герцог астматически закашлялся, и в его руке тотчас появился ингалятор «Astmopent». После двух впрыскиваний он задышал легче, ртутный столбик упал на несколько делений – к одной еще крепкой кроличьей лапе, однако Герцог лишь философски усмехнулся и поднес ко рту сигарету. Столбик пошел вверх, «серебряная» нить цвета киновари затрепыхалась – лапа дернулась. Флёр с грустью посмотрел на чуть живого аристократа, которому по шкале оставалось только одно деление.

– Не надо бы вам – задохнётесь, – попенял командируемый.

– А кому теперь легко? – изрек не менее замусоленную, чем он сам, фразу Герцог. – Ты не переживай. Такие, как я, живут долго…

– Но с вами все в порядке?

– Бе-зу-сло-вно… Хуже не бывает… Ибо в каком-то смысле все мы кролики: прыгаем, жуем, а в конце – и прыгать нечем, и жевать. Только за другими наблюдаешь да удивляешься: что это они, дурни, такое вытворяют? Всё прыгают да жуют, прыгают да жуют…

– А это чего у вас такое? – Флёр с любопытством кивнул на ингалятор.

– Это? – Аристократ задумчиво повертел впрыскиватель. – Это, милейший, дуст от лёгочных тараканов. Правда, я иногда от него самого задыхаюсь: по привычке пользуюсь, когда не требуется. А это всё-таки дуст. Если он лёгочных тараканов не убивает, то на сами лёгкие перекидывается… Хорошо – не на печень.

И Герцог посмотрел поверх камина. Командируемый проследил за его взглядом и ахнул.

Над камином в массивном золоченом багете висел портрет Циррозии. Едва заметные кракелюры49 покрывали холст. Мадам, закинув ногу на ногу и опершись холеной рукой в едва заметных симпатичных веснушках-цветочках на подлокотник, нежилась в овальном велюровом кресле. Жарким поцелуем на левом бедре алело сочное сердечко с «породистым» словом «DUKE». На щиколотке сияла цепочка. Медсестринский халатик декольтированно распахнулся на убедительной груди. Ресницы, казалось, подрагивали. Зазывали. Поигрывали. Красивый резкий росчерк бровей смущал. Тело манило, томилось, алкало… Толкало. На безрассудства, глупости, подвиги. На перекусывание цепочки со щиколотки. Рыжие волосы, рыжие ноготочки, «рыжий» беспокойный взгляд. Любострастная. Трепещущая. Бесстыжая. Упругая и эластичная, беспрецедентная и экстазирующая. Не с изюминкой, но с целым фунтом кураги. Не женщина. Вымпел. Знамя. Стяг. Хотелось взметнуть его над головой и нести, нести… Любуясь, куражась и млея.

– Циррозия. Чувствиночка моя, – сентиментально проворковал аристократ, обратившись к Флёру. – Хороша, да? Молчи, молчи. Слово барышню не объяснит. Слово барышню портит. Как прекрасную картину в дешевой раме. – Командируемый, ничего не ответив, стыдливо потупил взор. В руке у «барышни» была мензурка. И вряд ли с аперитивом. – Циррозия! Что в имени твоем? Что в сути? В чреслах что? – не то с иронией, не то с чувственным надрывом фонтанировал Герцог, вдохновенно откинув голову и любуясь портретом. – Ланиты! Длани! Перси!.. – Опомнившись, бросил Флёру: – Ты гуляй, гуляй пока. Чувствуй себя как дома…

Командируемый обреченно вздохнул, но повиновался и сделал шаг в сторону. Зачем-то обернулся и вдруг застыл. Портрет ассистентки оказался с «подмигиванием». Стоило взглянуть на него с того места, где только что стоял Флёр, – и Циррозия оказывалась в велюровом кресле при декольте. Но отойди на несколько шагов – и глазам представлялся совсем другой холст, с множащейся перспективой. За спиной молодой и весьма раскрепощенной ассистентки Эвтаназа оказывалась другая дама, чем-то неуловимым напоминающая Циррозию, но намного старше. С перманентом на голове, в шикарном махровом халате с перламутровыми пуговицами и в тапочках с опушкой. Портрет в полный рост. Все та же стать и пышная грудь. Милая коленка, выглядывающая меж халатного роскошества. Макияж, маникюр и угадывание педикюра в тапках. Дутые золотые цепочки, браслеты и кольца. Но в лице отчего-то – усталость и тоска. Чуть поодаль – суетящийся около пафосного гостиного гарнитура о двенадцати ореховых стульях кто-то из персонала архива со смазанными чертами, – не то опекун, не то грузчик, не то преемник Эвтаназа. От картины «дыхнуло». Командируемый сделал шаг назад – и дама вдруг резко постарела. Халат стал мужским и обтёрханным, а тапки – стоптанными. На ковре появились шалуны разных мастей и возрастов с погремушками, в милой шкодливости которых отчего-то чуялись будущие мерзавцы. «Мерзкие, гадкие визгуны, – читалось в утомленных глазах Циррозии. – Нетопырёчки». Около гарнитура копошились чужие лица из разных отделов – с никелированными целями, но даже без глиняной мечты. Они переставляли мебель и вносили дорогостоящую технику. Переставив, «рокировались» сами, уступая место более шустрым и нахрапистым служащим с многочисленными коробками, в которых лежали: пылесос «Thomas Twin Aquafilter», домашний кинотеатр «Fujitsu» с плазменной панелью, DVD-плейер «Toshiba», пишущий CD-проигрыватель «Philips» с чейнджерами для дисков, музыкальный центр «JVC», цифровые фотоаппарат «Sony» и видеокамера «Panasonic», сотовый «Ericsson» с цветным дисплеем, анимированными картинками и полифоническим многоголосьем, и прочая, прочая, прочая… «Grundig», «Samsung» и «Nokia». Hi-Fi & Hi-End и Dolby Surround. «Навороты», «примочки» и «мульки». Из-за коробок выглядывали испуганные огнистые глазища Циррозии с расширенными от удушья зрачками. Она пыталась выбраться, но, словно в болоте, каждое резкое движение лишь усугубляло ее положение, засасывая в стоячую дурно пахнущую воду быта и гиблый торфяник житейщины. Рулоны с ламинатом и ковролином. Ящики с плиткой и эмалированной краской. Раковины и унитазы. Декодеры, декодеры, декодеры… Не было только гибрида телевизора с пишущей машинкой, коврика для «мыши», принтера и сканера, о которых командируемый не знал, да и не мог знать…

У Флёра закружилась голова. А в лицо пожившей ассистентки Эвтаназа все глубже врезались морщины. Видимо, «квартирный вопрос» и зыбкая топь избытка, точнее переизбытка, вызывали у нее ни с чем не сравнимую скуку-изжогу. В довесок к возрастным кракелюрам, ползшим по изможденному холсту лица, на нём укрепилась жесткая, как сургучная печать, брезгливость, отражавшаяся в хромированном зеркале туалетного столика. В том же зерцале виделся плацдарм неподъемной кровати из цельного массива, покрытый ярким «брезентом» с рюшечками, складочками, воланами, кружевами, оборочками и прочими тягучими «розовостями». Над ним – многоваттная люстра на бронзовых цепях и матерчатый суицидальный клоун, подвешенный за шею к одному из позолоченных рожков. Все было чужим и ненужным, претенциозным и убогим: блескучая, кричащая достатком техника с одной стороны, и мещанские «слюни», как олицетворение достатка, с другой: ковер с пылевыми клещами, секция уморенного дуба с фарфоровым сервизом «Madonna», фаянсовыми блюдами и хрустальными мамонтами с затупившимися бивнями «счастливым» количеством семь; нагромождение комодов, стульев и пуфов; накрахмаленные салфетки; неестественно напряженные искусственные розы на столе; фикусы, герани, антурии, рододендроны и цикламены в горшках да кадках; гипсовая кошка-копилка с задранной лапой на серванте; слишком круглая и слишком уж уютная лампа; не антикварные, но какие-то престарелые торшеры, диваны с подушечками, валиками и думками… Банкетки, козетки, оттоманки и софы.

Резко запахло полиролью, – нос при этом почему-то забился пылью, а от взгляда на картину хотелось выть. Казалось, художник всадил-влепил в холст все, о чем мечтал (и как только умудрился?), но так и не получил. Каждым своим мазком он точно пожимал в недоумении плечами: «Ну почему это все не мое?»

Командируемый попятился назад – и Циррозия переместилась на кухню. Картина загремела. За грязным иллюминатором стиральной машины «Bosch» с известковым налетом на «внутренностях», захлебывались носки; рядом, жонглируя тарелками, работала посудомоечная машина «Ariston» и тремя камерами одновременно отрыгивал холодильник «Ardo». На электрической плите «Gorenje» в тефлоновой сковороде что-то шкворчало, а в стальной кастрюле варился борщ. Чуть повыше надрывалась кухонная вытяжка «Electrolux». Подвесные полки были заставлены посудой «Hoffmann» с тройным капсулированным дном. Рядом теснились шедевры от «Tefal» – электрический чайник с резиновым хвостом и золотой спиралью с несоскабливаемой накипью из дрязг и склок, а также окропленная слезами подошва утюга…

Сама же Циррозия, в неряшливом шлафроке, со спутанными волосами, склонилась над кухонным столом, с остервенением разрубая тесаком чей-то хребет. В этот момент ей, вероятно, хотелось не-жить позвоночник избранника.

Все было термостойким, но обреченным.

Последний шаг Флёра вернул ассистентку Эвтаназа назад в гостиную, на этот раз – к дряблому опустошенному личику, к сморщенным сухоньким ножкам – в перекошенных тапках-зайцах, – без всякого стыда выпростанным из подобия халата, к поблекшей татуировке. Не к шиньону, но к какому-то мышиного цвета вантузу на голове, скрученному из жидких жирных волосков, которые недостойно сменили роскошную платиновую гриву. К потемневшей от времени цепочке на сохлой щиколотке. К мамонтам в пыли на уморенном дубе и к мертвой технике. К старой-старой развалине. Песочнице, перечнице и хрычовке. К шелушащейся цедре пяток и влажным водорослям подмышек.

…Как ни пытался командируемый поменять ракурс, ничего нового, кроме кухонного комбайна, секаторов, микроволновой печи и старческих пигментных пятен, сменивших цветочки веснушек, в картине не увидел.

– Поброди мне, поброди, – вдруг заскрежетал Герцог. – Думаешь, не знаю, чем ты все это время занимался? Иди, около меня встань.

Флёр подошел к креслу аристократа, и картина заиграла Герцогом: чуть выпивший, в легкой прострации аристократ на кушетке – в смокинге с округлыми лацканами, поясе кушаком и аспидной бабочке. В одной руке – изящный кальян, в другой – мобильный телефон с логотипом в виде парящих панталон с надписью «UniSex» на правой штанине. Рядом в эксклюзивном вечернем платье щебечет молодая Циррозия. Супруга – по максимуму. И абсолютно счастлива. Гарнитур «Стальная Леди»: белое и желтое золото не жалкой 583-й, но высшей 958-й пробы, бриллианты. Рядом, разбросав детальки розового домика с Барби и Кеном, выряженными так же, как хозяева гостиной, во все вечерне-фуршетное, верткими юлами крутятся миниатюрные копии обоих родителей – в голубых и розовых пижамках. Одни, раскидав по ковру пластмассовые джакузьку, бидешку и раковинку, тянутся к эспаньолке Герцога, а тот вяло отмахивается; другие, разметав мебель гостинички, спаленки и кухоньки, пытаются поставить матери эксклюзивные пятна на платье, что им в итоге и удается. В углу комнаты аккуратной свечкой вытянулся улыбающийся в антенны усов белый зверек. Альбинос.

Командируемый переместился чуть в сторону и попал в спальню: простая широкая деревянная кровать с периной, подушки, набитые гусиными перьями. Полосатая пижама, колпак, ночнушка до колен на тонких бретельках, разрисованная инфантильными аппликациями – пушистыми зверюшками и пахучими цветочками. Два знакомых тела, нырнувших под взметнувшееся двенадцатибалльной ураганной волной пуховое одеяло; узкая в запястьи аристократическая рука, тянущаяся к ночнику; заколка на одной тумбочке, и глянцевые эротические журналы «Плебей» с «Неозаветом» в летающих окошечках – на другой. Чьи-то незнакомые надраенные протезы у кровати. Над уютным, теплым, искренним ложем – часы-терем. Полночь. Вместо кукушки из створок выглядывает загадочная острая мордочка. Флёру почудилось, что в этот момент из спальни в сторону невидимой двери знакомым голосом рявкнули: «Жорж! Жаннет! Заколебали! Та-а-а-к! Я кому сказал?! Быстро закрыли дверь! Быстро, я сказал! Спать! Берите пример с Жеки – дрыхнет без задних ног давно! Как не спит?! Какие мультики – на ночь глядя?!! Передайте – ремня всыплю! Всем спать, я сказал! Приду – проверю!»

Командируемый поймал себя на мысли, что вариации с Герцогом, в общем, не сильно отличаются от кухонно-гостинных карикатур, но что-то в них было более искренним, естественным и, как ни странно, ненадуманным. Единственное: оставалось смутное ощущение не картин, а скорее эскизов, зарисовок, кроки́-мазков50 – крох чего-то неоформившегося. Казалось бы, вот-вот проступит лицо, рука, тело… но нет, лишь расплывчатые, едва узнаваемые силуэты, лишь нечеткие линии, лишь чьи-то размытые тени.

При этом, что парадоксально, были видны детали той же ночнушки, но отсутствовало ощущение цельности. Само собой напрашивалось слово – образность. Но совершенно с другим смыслом.

– Здорово-то как! – всплеснул руками Флёр.

– Знаю, – подхватил Герцог. – Но это лишь – вероятность. Реальность – тесак и «самоварное» золото. И меня там нет. Я там, где бульбулятор, а не кальян.

– Поч-ч-чемуу? Почему же? – проныл командируемый.

– Давай это… не бухти… – невежливо осадил его аристократ. – Как-нибудь без сопливого бланманже обойдемся – а то и так скользко…

– Но нельзя же так. Сказки хочется, – уперся Флёр.

– Отстань. Иди купи себе калейдоскоп да пузырьки мыльные с воздушными шариками – будет тебе сказка. Я же потому так кресло и поставил, что – выдумка… Ладно, гуляй – не ной в душу… Ты еще слезу смахни для правдоподобия… – и тут же пропел-прохрипел: – Где же мой розовый пластмассовый домик? Где же ты, где?..

Флёр эхнул и стал бесцельно шататься по апартаментам. Озираясь на попеременно подносящего ко рту то «Astmopent», то сигарету Герцога, удивляясь тому, что аристократ смотрит на жизнь сквозь прищемленные пальцы, командируемый думал о том, что более загадочной и противоречивой личности он еще не встречал. Однако, все чаще останавливаясь взглядом на любопытных деталях логова, он мало-помалу забывал о Герцоге, полностью отдавшись «музеированию». Апартаменты чем-то напоминали музей, а точнее – кунсткамеру, в которой, несомненно, самым главным экспонатом был аристократ. По сравнению с ним все остальное являлось не более чем скопищем барахла и хлама.

Каминная была просторной, по-холостяцки запущенной, но в то же время не лишенной озорной привлекательности: с красивым аквариумом во всю стену, в котором плавали жуткие осьминоги, стальными вертолетами вертелись черные акулы с клеймами на плавниках «К-50» и взрезали водную гладь стремительные субмарины барракуд. На дне шушукались бездвижные «погоны»51 – охитиненные беспозвоночные с отсутствующими пищеварительной и дыхательной системами, и притаились зеленые, всасывающие мальков раковины.

В дальнем углу стоял вольер с кем-то, изрыгающим утробные звуки, и поперхивающий холодильник «Студень», в морозильной камере которого на капроновой нитке додрагивала мышь. Рядом с рефрижератором находилась стиральная машина с нудным, как процесс по-лоскания, названием «Центрифуга-месиво-полуавтомат-нерж».

Наверху машины лежала груда старых журналов сомнительного содержания. Сбоку, на правой панели – масса кнопочек, рычажков и колесиков. Около одного из колесиков жирными трафаретными буквами было написано: «Вращать только по часовой стрелке!» Флёр кинул беглый взгляд на Герцога, который в это время был занят ингалятором – чистил булавкой забившийся вентиль – и, не отдавая отчета своим действиям, повернул было колесико в «нечасовую» сторону. К большому его изумлению, в эту сторону оно не крутилось.

На противоположной от аквариума стене, на ковре с золотой пентаграммой, инкрустированной мелкими пацифистскими значками (голубиная лапка, наступившая на кружок, вероятно, символизирующий противотанковую мину), висели трофеи – кабаньи рыла, головы монстров, несколько черепов от гомункулов, крылья каких-то непонятных животных в рост самого Флёра, шкуры диких зверей и коллекция оружия: душило, свисающее галстучной петлей; неудобный, похожий на канцелярскую принадлежность, дырокол; ледострел, морозящий все живое; водохлоп, сбивающий с ног струей воды; смертонос, разящий наповал одним огненным выстрелом все, мало-мальски напоминающее врага, – впрочем, для Герцога почти все существа, обитавшие на его территории, являлись врагами, – а также сломанные – не возвращающиеся – бумеранги. Были тут ножи с наборными пластмассовыми ручками, нунчаки, кистени и кастеты, заточки и куски арматуры, пики и сабли с темляками на эфесах, арбалеты и аркебузы, бердыши и митральезы, берданки и винчестеры, пистолеты и автоматы, каски со страусовыми, павлиньими и вороновыми перьями, черные, зеленые и краповые трофейные береты, ожерелье из армейских медальонов и почему-то – москитные сетки с рыболовными снастями: катушки с леской, грузила, удочки, спиннинги, бредень, – а также капканы с тенетами и прочие лишающие жизни млеко- и икроносителей приспособления. Особое, почетное, место в коллекции занимала резиновая дубинка с гофрированной рукояткой, находящаяся под застекленной рамой, в углу которой, как в музее, этикетилось: «МУМ-1 – Механический Ускоритель Мысли». Под всей коллекцией лежали кирпичики динамита и стоял бочонок. Командируемый решил было, что он с соленьями, однако предупреждающая эмблема на бочонке гласила, что открывать его не следует. Щерящийся беззубой пастью «Веселый Роджер» устроился на беловатых скрещенных косточках, под которыми стояла скромная лаконичная надпись: «Газ Циклон „Б“».

Флёр утомленно поднял голову вверх, и взгляд его уперся в бессмысленный рой букв и цифр, которыми был испещрен потолок: SSG – 69, B – 94, M21; L7A2, AA52, M60; L16, M-43, M-37; АГС – 17, RAW, M79; LAW 80, «МАЛЮТКА», «ФАГОТ», СПГ – 9, РПГ – 18; Mistral, FIM – 92 Stinger, СТРЕЛА – 3, RBS – 70; MDMA, 2 C-B, LSD – 25, DMT, DXM; C2H5OH52.

– Что означают эти надписи?! – изумился командируемый, подняв палец вверх.

– Коды смерти… Бывают еще коды жизни, но это позже обкашляем… Ясно? – промычал Герцог, все еще поглощенный вентилем.

«Угу, ясно… – подумал про себя Флёр, – ясно, что ничего не ясно». Но вслух этого не высказал, утвердительно кивнул и продолжил процесс музеирования.

В углу, ближе к двери, приткнулся «Kettler» – черный, обитый дерматином лежак с хромированным грифом и коричневыми от ржавчины железными оладьями по двадцать килограммов каждая. Там же висело огромное засиженное мухами зеркало и валялись заплеванные тараканами гантели. Всё – под паутинным альковом и в окурках. Рядом со штангой неколебимым обелиском возвышался аккордеон без названия – в сером, ни разу не открывавшемся кофре. Когда Флёр подошел ближе к лежаку, то заметил, что надпись на дерматине заметно подправлена. Вместо трех букв «Ket» стояли литеры «Hust». Получалось «Hustler»53. Около лежака неприкаянно ютились шифоньер с дырявыми панталонами на перегородке и вместительный, в ущербных розочках, сборный шкаф-кейс – со сломанной молнией, а потому открытый настежь. На вешалках висели камзолы и кафтаны всех времен и расцветок, камуфляжная форма в болотных разводах, рыбацкий прорезиненный комбинезон и несколько вполне приличных костюмов, каковые носили в отделах. Полки были забиты исподним. Отдельная предназначалась для носков. Некоторые были новыми и с бирками: «Носки – „Classic“. Мужские. Хлопчатобумажные. Невзрачные». Внизу шкафа-кейса стояли коробки со сдвинутыми крышками. Командируемый нагнулся, чтобы посмотреть, откинул одну крышку и обнаружил под ней тапочки с загнутыми носами. В другой коробке были туфли – одна со шнуровкой, другая с пряжкой. Третий короб, на первый взгляд, был забит елочными игрушками, взгляд второй обнаруживал в нем аксельбанты.

– …но не забывай, что ты в гостях, – услышал он ехидный голос со стороны камина и отпрянул. – Без эластана, кстати…

– Кто?!

– Не кто, а что… Носки, говорю, без эластана – рвутся постоянно… И нечего было постируху мою наилюбимейшую трогать – она все равно не работает. Суешь, понимаешь, свой угреватый нос куда не следует, – оторвавшись от ингалятора, проронил Герцог. Оказалось, от него не ускользнуло то, что командируемый пытался вращать колесико стиральной машины.

– Да я так только… – начал оправдываться Флёр. – Но не понимаю – если она не работает, так как…

– Любопытствуем, ботаник? – перебил его Герцог, ввинтив правую бровь в морщинки лба. В этот момент он напоминал недобитого бесенка. – Объясняю для непонятливых: глупые надписи существуют для того, чтобы их не читали, а умные – для того, чтобы их не понимали. Что же касается вращения по часовой стрелке, то туда оно тоже не вращается.

– Я уже ничего не понимаю… – окончательно растерялся командируемый.

– А что тут непонятного? – извивалась гусеницей правая бровь аристократа. – Я же ее не за «стиралку» держу, а за журнальный столик.

– Но это же не означает, что…

– Это означает, что с того момента, когда я вложил в нее смысл журнального столика, она им и стала, потому и колесико перестало работать, – пояснил Герцог, упрямо продолжая гнуть вместе с бровью свою кривую линию.

– А не легче ли было сразу столик приобрести, вместо того чтобы вкладывать смысл?

– Интересно, – поразился Герцог, и его бровь затрепыхалась бабочкой. – А как я стирать-то буду?

Флёр был сражен.

– Но ведь она не работает!

– Еще раз объясняю, – терпеливо сказал аристократ. – Она не работает только тогда, когда я вкладываю в нее смысл журнального столика. Стоит мне захотеть, и колесико будет вращаться. Все же от идеи зависит.

– А почему только по часовой стрелке?

– Вот уж не знаю… Лично я как хочу, так его и вращаю. Содержание журналов на столике от этого не меняется.

– Послушайте, – не выдержал командируемый. – Вы вообще хоть раз стирали?

– Конечно. Что ж ты думал, я грязнуля какой? Каждый месяц «большую стирку» устраиваю… в прачечной… «Режим жесткий», «режим бережный»… В зависимости от приемщиц. В меру упитанных и в меру воспитанных… – ответил Герцог, сложил крылышки правой брови и совсем уж не к месту добавил: – А вот носки «Classic» не покупай, не советую. Невзрачные они.

Флёр понял, что с ним, как и с Эвтаназом, спорить бесполезно и, пригнувшись под свисающей с потолка лентой мухобоя, по которой шустро передвигались насекомые, отошел в сторону. Правда, от его взгляда не ускользнули странные предметы, находящиеся в глубине шкафа-кейса, как то: распаявшийся самовар, электробритва с изящным названием «Агидель» и так же изящно вырванным проводом, хобот пылесоса без самого пылесоса и облепленный личинками молеед. За ними шли фен, акваланг, ботфорты, миновзрыватель, кладоискатель и лапти, – все покрыто морщинками паутины и шныряющими родинками пауков. Но больше всего командируемого поразила дюжина галстуков, висящих на одной вешалке вместе с пулеметной лентой и респиратором. Один из них был разрисован фантиками, из которых было сложено чужеродное слово «Lifestyle». На других пятнели плавающие осьминоги и акулы – копии живших у Герцога в аквариуме. Единственным их отличием от оригиналов являлось то, что акулы плавали брюхами вверх, а осьминоги были с вялыми, поникшими щупальцами и остекленевшими глазами.

– Кладбище для тамагочи, – буркнул в этот момент аристократ. Командируемый понимающе кивнул.

– Не кормили, значит.

– Некогда. Заботы.

– Понятно. Зачем же завели?

– А зачем полифонические мобильники?

– Не понял?

– Без полифонии что, не катит?

– Что-то я…

– Все мы жертвы рекламы. Ответ на твои вопросы.

Флёр на всякий случай покормил Тимошку и, решив не углубляться в дискуссию, перевел взгляд на длинный сиреневый пояс с нашивкой-иероглифом и черной поперечной полосой, висевший рядом с галстучными трупами. Командируемый удивленно взглянул на Герцога.

– Да, да, – кивнул тот. – Увлекался когда-то… единоборствами… пока ребра не переломали. Пояс сиреневый – даун первый… Вообще так считаю: заниматься надо тем, к чему ты предрасположен, а не тем, чем модно. – И сделал удивительно длинную затяжку, которая могла бы убить если не тяжеловоза, то, как минимум, пони. – Я вот предрасположен, как видишь, к другому… Но странная закономерность, – выдувая дым вместе с легкими, просипел через минуту аристократ, – стоит мне расслабиться как следует, с магом поотдыхать или с Эвтаназом покуражиться, как цвет сиреневого пояса тотчас в черный превращается. А данов, данов, доложу тебе… столько не бывает… А уж темперамент… Но что самое удивительное – у меня глаза ярко-голубыми становятся, как у младенчика… Просто ангел, чес-слово… Крылья, правда, опаленные… И хвост торчком.

Командируемый задумчиво пожал плечами, не очень-то поняв смысл сказанного, и вдруг застыл около грандиозной коллекции, которую из-за ее грандиозности вначале не заметил. Под дыроделами находился стеллаж, забитый разновеликими модельками авиеток, монопланов, дельтапланов, самолетов и вертолетов. Самым симпатичным был вертолет «Apache» – весь разукрашенный, с фазаньими и куриными перьями лопастей. Около него зияло огромное пустое пространство, что выглядело, по меньшей мере, странно, ибо другим моделькам явно не хватало места – они терлись полированными иллюминаторами, а некоторые так и вовсе стояли друг у дружки на крыльях.

– Как так? – Флёр ткнул пальцем в пустоту и вдруг почувствовал, что палец уперся во что-то твердое.

– Йогурт ты, йогурт. «Самолета-невидимки» никогда не видел? – усмехнулся Герцог. – Модель «Склепс»54. Нет, подожди, не «Склепс», кажется… тьфу, забыл. И вообще, осторожней там…

– Как же его увидишь, если он невидимый? – оторопел командируемый.

– Кому надо, тот видит, – отмахнулся Герцог, издав звук пикирующего самолета. Дальше последовал хлопок в камине – аристократ со всей мочи швырнул в него пустой ингалятор, тот ударился о стену и лопнул.

Флёр в замешательстве отошел от стеллажа и направился к двери с крючком и кругляшом со стрелкой, направленной вверх и чуть вправо – ♂.

– А это что? – обернувшись, командируемый указал на дверь с крючком. На крючке, вбитом почему-то не с внутренней, а с наружной стороны двери, висел лоснящийся от времени фиолетовый мужской халат в ромбах, подозрительно напоминающий половую тряпку.

– Писсуарная и халат с лоском, – похвастался Герцог. – Можешь воспользоваться.

– Гальюн? – без задней мысли переспросил командируемый.

– Писсуарная! – рыкнул аристократ, но тут же взял себя в руку.

– А это? – совершенно спокойно спросил Флёр, подойдя ко второй двери с кружком и крестиком, перевернутым вниз – ♀. Крючок на двери пустовал. И по форме напоминал неприличный жест.

– Бидейная. Это не для нас… И только попробуй сказать – клозет…

– И не собирался… – командируемый широко развел руками, показывая, что камня у него за пазухой нет. Разве что – камушек. Крошечный и обкатанный, почти что галечный.

– Вот это правильно, – похвалил аристократ. – Хочешь старый анекдот на смежную тему? – вдруг ни с того ни с сего предложил он.

– Давайте.

– Долго, надменно, с презрением смотрели друг на друга фантик, проданный Амадеем Лайкре, и воздушный шарик… – аристократ загоготал, а затем астматически, глубоко и сухо закашлялся.

– И часто к вам захаживают? – даже не улыбнувшись, поинтересовался Флёр, когда у того прошел приступ.

– Хахалицы? Красивые, хорошие, полуподвальные? – переспросил Герцог, отдышавшись. – С царапинками страсти на хребточках? Редко. Настроя нет. Работа – стакан – работа. А для… ну, ты меня понял… чтоб кровушку погонять… состояние особое нужно – гормональное. Так что не до гульбищ тут, не до пульсаций… Как говорится, она хочет, а он – не кочет… А если и бывает, то один секскурс – бодунный. Представь: похмельное утро, просыпаешься – и видишь перед собой облезлую драную любовь. И так каждый раз: вчера, казалось, грудь колыхалась, а сегодня – развалилась… мнешь ее, мнешь… А она тебе, обладательница этого секс-развала, смрадно так, с перегарчиком на устах: «Ща бы рассолу… Возжелаешь меня?» А ты ей: «Пжалуй, нет. У меня че-то тестостерон упал». Тьфу. Пакость. Я в такие моменты от ентих клозетных амбре да липких соитий сексуально агонизирующим старичком себя чувствую. Эрекционный склероз начинается. Сам понимаешь – при таком раскладе особенно не повибрируешь. Да и, признаться, мне много двигаться и делать резкие движения противопоказано. Астма, знаешь ли. Задыхаюсь. Посему один я, совсем один. Всегда один, – эх, да что там говорить… Циррозия! Где моя Циррозия! Без тебя моя сексуальность лишена всяческих оснований, – сделав акцент на последнем слове, провыл аристократ, и на глаза у него навернулись пластмассовые капли. – Только не говори ничего. Не надо. Не говори. Не успокаивай. Я сам, сам, – он сглотнул жесткий ком, кисло улыбнулся и бурлыкнул: – Хотя временами тоже, надо сказать, испытываю изумительное чувство сексуального голода… Знаешь, чтоб вот так: чтоб на эксклюзивное интервью пригласить, чтоб в ушах заложило и чтоб светлячки перед глазами замелькали… Э-э-ххх!.. Куклу себе, что ли, создать… синтетическую… Говорят, забавная штучка… Очень тихая – слепоглухонемая. Золото. Платина. Бриллиантина… Ты гуляй, гуляй, потом оттянемся.

– Что ж вы курите, если у вас астма? – упрекнул Флёр, которого очень удивляло прыгающее, как старый кролик, настроение Герцога. Скачок, одышка; скачок, одышка.

– Э… – ответил аристократ, прихватив сигарету губами. – Э… Как бы это сказать… Просто мнения и взгляды моей головы не всегда совпадают с точкой зрения моих пальцев. – И щелкнул зажигалкой. Столбик часов застрял на постанывающем плешивом вислоухе.

Флёр, так и не дождавшись вразумительного ответа, принялся ходить взад-вперед, стараясь не упустить деталей сумасшедшего жилища.

Каминную устилал ворсистый ковер. В центре покоев стоял неимоверных размеров раскладной диван с мятыми клетчатыми пледами и мягкими подушками, два удобных кожаных кресла, качалка-плетенка с пачкой бумаги на сиденьи и стеклянный кофейный стол со встроенным баром. Рядом с качалкой обреталась табуретка на трех кривоватых ножках – на ней умостилась механическая печатная машинка «Пегас» невыносимого красного, революционного цвета, с заправленным чистым листом. С обеих сторон каретки топорщились маленькие, едва оперившиеся крылышки – черное и белое. Командируемый посмотрел на машинку и понял, что в ней чего-то не хватает. Клавиши были без букв, а печатная лента отсутствовала.

– Это еще что такое? – Флёр подошел ближе.

– Пегас, – последовал незамедлительный ответ.

– Вы пишете?

– Так – графоманю, – скромно отозвался Герцог, нервно забарабанив твердыми малоинтеллигентными подушечками пальцев левой руки по столешнице.

– А что?

– «Трактат О», – выбивая печатающую дробь, провозгласил тот.

– О чём, если не секрет?

– Обо всём и ни о чём, – отмахнулся аристократ, отдернув руку. – Я его почти закончил. Рукопись на качалке лежит.

Флёр взял громоздкую машинописную рукопись, перелистнул несколько страниц, полез в середину, посмотрел оглавление. Долго и бессмысленно взирал на аристократа, который искоса, с затаенной надеждой, что его похвалят, поглядывал на командируемого.

– Что?! Не нравится? Конечно, я понимаю, это не для всех… на любителя… – в нем заговорило уязвленное самолюбие, а в голосе появились обиженные интонации, точно его лишили карамельки с клубничной начинкой. – Я, между прочим, довольно долго писал. Это, считай, автобиография. Там все события и персонажи реальны, а любые совпадения с действительностью в некотором смысле злонамеренны. Кое-какие неточности имеются, правда. Но это так… Ибо автобиография – это не что иное, как факты из жизни, собранные в калейдоскопе воображения. Во как! Так что простительно… – подняв палец вверх, провозгласил аристократ.

– Но… но… как же… тут же… тут… пусто… – потряхивая листами, обронил командируемый, не заметив, как стряхнул с бумаги целый абзац и как в тот же момент у него оторвалась единственная пуговица на пиджаке и треснул плечевой шов.

– Что? Серьезно? – правая бровь Герцога снова задвигалась.

– Конечно же. Вы что, не знаете?

– Иди ты! А я вчера перечитывал понравившиеся места – ничего, мастеровито, – сам себя похвалил строчун. – Ты внимательней посмотри. Это на первый взгляд там пусто – пока вчитываться не начнешь.

Флёр приблизил рукопись к лицу и тотчас отпрянул.

– Ну? Видел? – бровь аристократа приняла форму вопросительного знака.

Во рту у Герцога появился карамельно-клубничный привкус.

– Да, – едва зашевелив губами, ответил командируемый, и нехорошее чувство, которому не было словесного выражения, закралось в его душу.

– Ну и?.. Процитируй… – Герцог откинулся на мягкую спинку кресла, закинул руку за голову и с наслаждением принялся внимать.

– «В темноте длинных коридоров, петляющих и сворачивающих в самых немыслимых местах, в тупиках и неизведанных пространствах этажей…» Галиматья какая-то…

– Странно… А я вроде другое читал… – ковыряя в зубе языком, поморщился аристократ. – «Стало совсем светло… В бордовом камзоле, сияющем золотым шитьем и позументами, с пуговицами из драгоценного металла…» Красиво, ничего не скажешь… Помню, Эвтаназ как-то листал, обиделся – жуть… Мол, одышка, запои какие-то… глистовидный фонендоскоп… крендели ушей… мышиная кайма… я очень смеялся… Говорю – да нет там ничего подобного… А он швырнул мне рукопись в лицо да как рявкнет: «Графоман!!!» Ажно в ушах заложило…

Флёр снова залистал. При этом почувствовал, что когда перелистывает назад, все у него внутри как бы съеживается; что же касается концовки, то его правая рука несколько раз делала нервные попытки вытянуть последний лист трактата, но точно бессилье настигало ее в этот момент, и она безвольно опускалась – будто бы командируемому было категорически запрещено читать эпилог. Главы же, которые были за серединой, он читал с большим трудом – слова пенились бурунами, фразы накатывали друг на друга волнами, абзацы разбегались барашками и становилось трудно дышать. Флёру казалось, что он захлебывается, то выплывая на поверхность, то вновь погружаясь в словесную пучину с головой.

– Про Эвтаназа, говорите? Есть… «Магистр Эвтаназ страдал одышкой, запоями и состраданием к ближним», – перевел дух командируемый, наклонил голову вправо и сильно ею потряс, – казалось, он пытается вылить воду из уха.

– Странно… – искренне удивился Герцог, подавшись вперед. – Что-то не припомню… На какой странице-то?

– А тут нумерация постоянно прыгает… Как ваши кролики… Вы, наверное, правите все время… Так о чем трактат все-таки?

– Как бы тебе объяснить, – смилостивился аристократ, и в корявом, ущербном теле его появилась профессорская стать. – Он, ну… Обо всём он… И ни о чем одновременно – я же говорил… Понимаешь – в нем каждый только себя видит. Для философа там – ребусы, для балагура – шутки… Злыдень в нем только желчь узрит, добряк – жемчуг, критик – эклектику, ищущий – поиск… Вообще, – горделиво заявил Герцог, после чего командируемому захотелось огреть его чем-нибудь тяжелым, – этот трактат – о языке и во имя языка… У меня, в отличие от некоторых, масса вопросов к нему накопилась… Ибо, как оказалось, он не только живой, но и на удивление живучий… А в трактате, трактате… я попытался соединить несоединимое… Мусорное ведро и хрустальную вазу… Он как бы на все трактаты, написанные до меня, похож, а в то же время индивидуален и самобытен… М-да, понесло меня что-то…

– Как же вы такую вещь умудрились написать?.. – Флёр чуть было не сказал: «Самобытно-увечную», – но вовремя остановился.

– Ну, ты ж знаешь, талант – не пропьешь. Вдохновение снизошло… В виде Пегаса скрылилось… Вот результат… – по лицу Герцога пробежала сладкая улыбка-конфузка, за видимой скромностью которой таилось плохо скрываемое кокетство. По взгляду же Флёра, недоверчивому и где-то укоризненному, можно было заключить, что попытка аристократа «соединить несоединимое» явно не удалась и попахивала.

– И часто… вот так вот?.. Снисходит да скрыливается? – командируемый тотчас вспомнил классификацию Творителей, которую приводил магистр.

– Нет… запоями… А вот насчет Эвтаназа – это всё-таки странно, надо бы перечитать еще раз…

Герцог обреченно вздохнул, понял, что хвалить его никто не намерен, еще раз поковырялся в зубном дупле языком и вдруг выплюнул какой-то комок-обертку. Подняв и расправив бумажку на столешнице, собрал в кучку буквы, муравьями разбегающиеся в разные стороны, и прочитал: «Карамель Клубничная – изумительная», – нагнулся ближе, посмотрел срок годности…

И понял, что он истек.

С остервенением разорвал зубами обертку на мелкие кусочки и разметал по полу.

Командируемый без пиетета и трепета, каковые должно испытывать к творчеству, но в то же время с какой-то неясной, до конца не сформировавшейся тревогой положил рукопись на качалку и отошел подальше от «Пегаса». Что-то во всём этом было неправильным, абсурдным, не укладывающимся ни в какие логически объяснимые рамки, и вообще у него осталось смутное ощущение, что Герцог к этой а-ля книге не имеет ровным счетом никакого отношения, и что вовсе это никакой не трактат, а чья-то убогая надуманная мистификация. Но он решил не выражать вслух своих догадок, дабы не оскорблять хозяина каминной, и подошел к столу, напротив которого лежала шкура многолапого зверя с чередой рогов, простирающихся от носа до самого хвоста. Хвост упирался в поленницу, которая была аккуратно выставлена под выложенным изразцами камином. В черной пасти обогревалища, в золе, среди остатков «деревянных зубов», раскрошенных огненным кулаком, скобами торчали шампуры с останками обугленных крыс, гадов и чьих-то не то крыльев, не то лап с перепонками.

– В еде я – гурман. Только готовить не умею, – буркнул Герцог, перехватив брезгливый взгляд Флёра. – Дичь будешь? – кивнул он в сторону изъеденной огненным кариесом пасти очага.

Командируемый решительно замотал головой, давая понять, что сыт, и голодно сглотнул.

– Ну, тогда, может, выпьем? А то что это мы все о литературе да о моих творческих успехах… Давай за знакомство, а?.. Как говорится, чтоб наши желания совпадали с нашими достоинствами, – кинул лукавый взгляд на собственные чресла Герцог.

– Давайте, – согласился Флёр.

– Виски? Грог? Глинтвейн?.. – гостеприимно предложил аристократ. – Чача? Чифир? Hooch? Джус? Ты садись – не мусоль ковер…

– А что такое джус? Никогда не слышал, – подивился командируемый. Впрочем, с остальными напитками он тоже был знаком весьма смутно.

– Безалкогольное пойло. Кайф концентратный, – хромая голосом, изрек Герцог. – Этот, как его… жароповышающий жаждоудлинитель. Пять процентов нитратов, остальное – пестицидики. Настоятельно рекомендую. Изжогная штучка.

– Нет, спасибо… Я, пожалуй, глинтвейну выпью, – отказавшись от сока с химическими добавками, мякотью и ошметками, Флёр опустился во второе кресло.

– Ну, тогда открой створочки, там «Архивное» вино должно быть. – Герцог указал глазами на мини-бар в стеклянном столе. – И бутылку виски с золотой пентаграммой вытащи. А то я до спазмов в желудке трезвый – самому противно. Только, виночерпий, я тебя умоляю, осторожней там. Не побей чего, и это… банку с рассолом не трогай.

Пока командируемый копошился в баре, Герцог докурил, кинул окурок в камин, раскрыл саквояж и извлек из него два протеза с рецепторами; один приладил к правой культе, второй, орудуя остатками зубов и действующей рукой, прикрепил на место правого предплечья. Подергал стальными пальцами, дернул ногой и остался вполне доволен. Затем достал банки со стероидами, витаминами всех букв алфавита, минералами, аминокислотами и другими не менее полезными для организма веществами, запрокинув голову, широко разинул рот и, не запивая, кинул в раскрытый зев изрядную порцию пилюль и таблеток. «Серебряная» нить цвета киновари запунцовела и затрепетала. Ртутный столбик резко упал и остановился на отметке двадцать пять – аристократ зеленел