Читать книгу Представления (сборник) - Глеб Пудов - Страница 13

Человек дорого расплачивается за интенсивные упражнения на ниве изящной словесности. Кроме чувства одиночества, рождающегося от отчаянной саморефлексии в ущерб мысли и деятельности о ближнем, лирический поэт зачастую как профессиональную болезнь приобретает пессимизм, безысходность (как правило, они имеют своей причиной то, что ближний платит той же монетой за равнодушие). При этом значительные результаты деятельности часто приводят к непробиваемой гордыне. Впрочем, многие симптомы высокой болезни знакомы всем фанатикам. При этом я вовсе не хочу обвинить поэтов в вышеперечисленных грехах. Поэзия, если рассматривать ее как профессию исключительно умных и восприимчивых людей, а не как кухонную забаву скучающих ветеранов и полузамужних дам, может иметь свои профессиональные болезни. И это совершенно естественно. Например, кузнец со временем глохнет, системный администратор слепнет. Так и с поэтом. Каждое явление имеет как минимум две стороны. Саморефлексия прекрасна и полезна сама по себе (и необходима), но если она становится избыточной, она – опасна. Умный римлянин[29] знал, что говорил, когда восхвалял золотую середину.

Все это, за исключением значительных результатов, имело место и в моей жизни. Я стал невыносим для окружающих. Не слышал других, вопил об общеобязательности любви к поэзии и т. д. При этом я обнаружил в себе интересное свойство: я мог видеть себя со стороны как другого человека. То есть я как бы шел рядом с собой по улице, сидел за письменным столом и заглядывал в тетрадь из-за плеча, помогал себе же покупать книги и проч. Это был эффект постоянного само-присутствия. Он утомлял. Но, надо сказать, сие наблюдалось в моей жизни и раньше. Я почти с наслаждением видел себя страдающим от юношеской любви, умирал от умиления при виде своей благотворительности etc.

В ту пору жизнь напоминала мне один из аттракционов, виденных в Вологде. Он назывался «Паровозик». Несколько маленьких вагонов с открытым верхом двигались друг за другом с минимальной скоростью. Каждому из таких вагончиков было прикреплено по два руля. Во время движения «кибитки» ребенок крутил руль, думая при этом, что управляет своим транспортным средством. На самом деле вагоны двигались по рельсам, по строго запланированному маршруту. До сих пор чувствую себя обманутым ребенком.

Один из выведенных мной на тот момент законов жизни – повторяемость. Она преследовала меня повсюду: в людях, событиях, словах, поступках. Вырваться из этого круга было невозможно. В конце концов, прочтя о нечто подобном в «Защите Лужина»[30], я решил испытать судьбу. Пребывая в одном южном городе, я прошел по высокому краю скалы. При этом я наивно полагал, что приняв вид трупа, скрюченного на дне ущелья, смогу «вырвать себя из круга превращений». Ничего из этого не вышло, да и средство было малоэффективным. Однако мне упорно не хотелось быть, выражаясь словами одного лондонского эмигранта, «отложительным глаголом латинской грамматики и спрягаться страдательно, не будучи страдательным»[31]. Я придумал другое средство. Начал играть в поддавки. Я нарочно создавал ситуации, в которых бы у судьбы был реальный шанс пустить меня по N-ному кругу. Во-первых, это давало возможность сравнения, во-вторых, как писал один поэт, делая зло избыточным, мы придаем ему смехотворность[32], а значит, обезоруживаем его. К сожалению, и на этот раз ничего не изменилось. Почему? Нет однозначно плохого, как нет и однозначно хорошего. Кроме того, все это мало связано с человеком. То есть человек думает, вернее, полагает, захлебываясь от сознания своего величия, что имеет какие-либо отношения с судьбой. Нет. Односторонняя связь.

Со временем, однако, я понял, что это не совсем так. Дело обстояло еще хуже. Связь, отношения, хоть и не на поверхности, но существовали. Я заподозрил, что само мое желание играть с судьбой в поддавки исходило именно от моего оппонента. В конце концов, подавленный ощущением искусственности происходящего, я взял пример с самого честного животного на свете – страуса.