Читать книгу Из деревенского дневника - Глеб Успенский - Страница 7

Волостное правление и кабак, лежащие по левую сторону моста, уже не производят такого веселого впечатления, как лавка и господский дом. Вокруг и внутри этих строений царит, особливо в кабаке, мужик, и, вступая в его царство, необходимо позабыть о всяком разнообразии. Впрочем, чтобы переход от легковесных впечатлений господского дома к тяжеловесным впечатлениям деревни не был слишком резок и труден, мы постараемся облегчить его известной постепенностью.

Два писаря волостного правления, то есть один писарь, а другой его помощник, оба парни ражие, молодые, которыми мы начинаем знакомство с мужицкою жизнью деревни, своим наивным – как наивны молодые толстые дворняжки – видом, наверное, произведут на читателя благоприятное впечатление. Посмотрите, с какою беспечностью валяются они по лавкам, сытно, до отвала пообедав у учителя (за четыре рубля педагог ухитряется кормить их на убой и еще иметь «пользу»!). Дело происходит в довольно большой комнате волостного присутствия. На стене портрет государя, в простенке между окон, выходящих на большую дорогу, две-три кружки для сбора пожертвований на разные благотворительные учреждения, с печатными при них воззваниями; у одного из окон – стол с пером, бумагами, чернильницей. Солнце – двухчасовое, жгучее солнце – так и «жарит» в оба окна, наполняя комнату страшной жарой и полчищами мух. Но здоровенных парней это не беспокоит. Один, лежа на узенькой лавке, подставил солнцу спину и только покряхтывал от удовольствия; а другой, на такой же узенькой лавочке, ухитрился залечь на спине, задрав разутые ноги к печному отдушнику. Оба они без сюртуков и без жилетов. Долгое время не происходит никакого разговора, и не слышно ничего, кроме пыхтения, выражающего стремление отдуться от тяжкого бремени еды.

– А что, – с расстановкой и полусонно произносит, наконец, писарь (человек, лежащий на спине): – что у вас… в Болтушкине… как насчет этого дела?..

– Насчет товару-то? – ленивейшим тоном переспрашивает помощник (лежащий ничком) и распускает ноги, тоже босые, по обеим сторонам лавки.

– Само собой…

– У нас в Болтушкине – сколько хочешь…

Он потягивается, выгибая спину, как кот.

– Ну?!

– Ну вот, стану я врать. Сколько хочешь, столько и есть…

– Какую угодно?

Помощник, помолчав секунду, дает ответ, так сказать, среднего направления, необычайно лениво говоря:

– А то что же!.. Вот там… разговаривать!.. Это у вас тут всё тридцать, да сорок, да полтинник… У нас в Болтушкине этого нет… Шалишь, брат!.. У нас этого баловства нет… Знак подал – и готово.

– Какой знак?

– Аль не знаешь? Маленький ребенок, что ли, ты?.. Какой знак? – ну мигнешь, пройдешься мимо, кашлем дашь знать… мало ли есть предметов…

– И готово?

– А то что же еще разговаривать-то?.. Много будешь разговаривать, так это очень для них жирно…

Все это произнесено беспечнейшим жирным хрипом, приближающимся к звукам простуженного горла.

– А кто в Болтушкине писарем?

– Аль разлакомился?.. Хе-е, брат!..

– Хе-хе-хе… Ей-ей, переведусь в Болтушкино!..

– Хе-хе-хе… Ишь ты кот сибирский какой!.. Поди переведись… Утрут тебе нос-то там… Хе-хе-хе… Я шукну одно слово, поглядим, ухватишь ли…

– Отчего ж я-то не ухвачу? Ты хватал, а я нет?

– Я другое дело… я знаю сноровку.

– И я знаю.

– Нет, не знаешь…

– Ан вот знаю.

– Ну хорошо. Отвечай, как надо поступать, чтобы всякую заинтересовать?

– Деревенскую или благородную?..

– Все одно, сплошь…

Писарь молчит, взволнованный разрешением этой задачи.

– И не знаешь… а я знаю!

Помощник при этом садится.

– Ну как же, чем?..

– Чем! – так я тебе и сказал…

– Нет, пожалуйста, скажи!..

Писарь тоже вскакивает с лавки.

– Вот дурака нашел! стану я секреты открывать…

– И всех?..

– Всех до единой… Хоть графиня, хоть что…

Писарь бросается к помощнику и начинает его умолять.

– Ну, голубчик, ну, Ваня… скажи… я тебе…

– Нечего, нечего вас баловать!

Писарь принимается тормошить помощника, и оба они начинают бороться посреди комнаты. Долго шуршат их босые ноги по деревянному, покрытому высушенной солнцем грязью полу; долго раздается то там, то сям грохот отскочившей лавки или стола, на которые налетают эти юные силачи. В борьбе они забыли разговор, растрепались, раскраснелись – любо смотреть на парней. Ломая друг друга то на одну, то на другую сторону, они только покряхтывают, не теряя веселого расположения духа. Ткнутый кулаком в брюхо, писарь отскакивает в сторону, потирая больное место, – и бой оканчивается.

– Я, брат, – говорит помощник самоуверенно: – и не таких свертывал в комок…

– Эка! в живот-то пхнул…

– И ты пхай! Чего же? Ну-ко, пхни-ко меня… На! Отскочу я или нет?

– Давай!

– На.

Помощник выпячивается вперед.

– Ну пхай!

Писарь действует ехидно, из-под низу, так что и помощник отлетает в сторону.

– Нешто так можно, свинья ты этакая!

– Я ненарошно…

– Дубина этакая! – ненарошно…

– Ну прости, пожалуйста… Нешто я…

– Чорт этакой… Дай-ко я тебя так гвоздану, так ты у меня кубарем к чорту на рога улетишь… Ты пхай в живот – нешто так можно?.. Вот куда пхай!..

– Ну давай…

– Ну на!.. Да смотри, идол, башку сверну…

На этот раз три удара кулаком, направленные без ехидства в указанное место, не производят на помощника никакого впечатления.

– Ну бей, бей! – приговаривает он.

– Да! – говорит писарь. – Вспучил живот-то!..

– Вспучил! Ну-ка вспучь ты, погляжу я… Ну-ка, становись…

– Ну дуй!

Писарь раздувает живот елико возможно, но от одного удара в самом деле летит кубарем…

– Вот те вспучил! – приговаривает помощник.

– Свинья этакая… как хватил!..

– А! свинья!

– Чистая свинья!..

– Нет, брат, тебе до меня далеко!..

– Дубина!..

– Вот те и дубина!

– Нет, вот как! – оживленно заговорил писарь: – согласен так – давай?

– Как?

– А вот как… Я возьму палку…

– А я тебя ею тресну по башке…

Начинается хохот. В это время отворяется дверь, и показывается фигура учителя с удочкой.

– Что вы тут гогочете, как жеребцы в конюшне?

Писаря едва могут уняться.

– Куда это вы, Митрофан Петрович?

– Да вот хочу перед чаем немножечко посидеть. Авось к ужину ушицу наберу… Будет баловаться-то, бери у Петьки уду – пойдем…

– Пойдем, пожалуй, попытаем, отчего же! – произносит лениво помощник, к которому относятся эти слова.

– И я, – прибавляет писарь: – от нечего делать…

Одевают сапоги, запасаются табаком, спичками и отправляются рыть червей. Спустя десять минут всех троих, окруженных ребятишками, помогающими надевать червей, можно видеть на берегу реки. Каждый из ловцов выбрал по тихому местечку в кустах и терпеливо следил за поплавком. Тихо в кустах, тиха вода, и чудно хорош и свеж воздух. Ни одной тревожной, беспокойной мысли нет ни в ком, кроме сладкой тревоги в ожидании минуты, когда рыба потянет крючок книзу.

– И-ва-а-а-ныч!.. – откуда-то далеко, по верхам густого кустарника, доносятся звуки визгливого, очевидно женского голоса.

– Эй! – кричит в кустах помощник: – Скворцов! слышишь, что ль?

– Чего?

– Как чего? Слышишь, зовут!..

– Где зовут-то? Только было клевать начала…

– Бу-у-ма-аага-а!

– Бумага! слышишь, что ль… Пойдем!

Помощник и писарь бросают удочки, так однакож, что поплавки остаются на воде, и уходят.

– Скорей, – кричит им учитель. – Тут окунья – страсть!..

– Сейчас!

– Стадами ходит!..

– Приде-ом!

Но на этот раз им не пришлось скоро возвратиться назад: в правлении ожидал их нарочный из уездного города, привезший большой пакет с надписью «экстренно-важное». В пакете было распоряжение о немедленном призыве ополчения[5]. (Записки относятся к лету 1877 года.)

– Ого! – сказали писарь и помощник, прочитав содержащиеся в конверте бумаги.

Приходилось немедленно садиться за работу.