Читать книгу Штиль. Сборник рассказов - Гордон Джеймс - Страница 1

Изумрудный блеск камня на нежной шее и длинные пальцы текут по коже лица. Изумрудный овал зеркала в спальне и отражение Дайан в полный рост в синем вечернем платье. Она словно блестит или это обман зрения. Она склоняет голову, улыбается мне сквозь параллельный мир, сквозь интерьер комнаты, а я смотрю на черный галстук и мне не хочется его надевать. Плевать я хотел на галстук, но я надеваю его и отвечаю улыбкой на её великолепие, которое для меня теперь не такое яркое, как, например, для нашего соседа через дорогу, вдовца и любителя кокер-спаниелей. Она красивая. У них мог бы быть роман. Возможно, я сам хотел бы этого. Но Дайан слишком любит меня и Хэйли, чтобы так уродливо располосовать нашу семейную жизнь и разрушить детские иллюзии.

– Зачем мы вместе? – почти срывается с уст. Я закрываю лицо ладонями и шумно втягиваю воздух. – Зачем мы смотрим старые фильмы каждую субботу в гостиной? Зачем мы обнимаем друг друга? Мне не кажется это странным, просто я не понимаю зачем мы всё это делаем. Зачем читаем книги рядом, в одной комнате, на соседних креслах или диване, положив голову на колени человека, с которым связали свою жизнь? Зачем мы поженились? Зачем стали родителями? Зачем мы занимаемся любовью? Это превосходно. Это приносит удовлетворение, но зачем мы всё это делаем?

– Всё в порядке? – Дайан касается моего запястья и я убираю руки от лица. Идеальная фигура, идеальные скулы, идеальный цвет глаз, идеальные волосы и, как она считает, идеальная жизнь.

Всё в порядке. Всё волшебно и у меня есть всё. У меня есть красивая, сексуальная жена, которая любит меня до крайности, хотя я не заслуживаю этого. У меня есть одиннадцатилетняя дочь, которая тоже любит меня и для которой я – отличный папа, потому что умею слушать и давать советы. Я бросил журналистику ради писательства, и теперь пишу один роман в три-четыре года, не спешу и не делаю ошибок прошлого. Большие гонорары от издательства и проценты от продаж заселяются на мой банковский счет, и это хорошо. Для любого было бы хорошо получать стабильный доход, но я получаю гораздо больше, чем школьный учитель или менеджер отдела продаж или грузчик сети дешевых ресторанов. Гораздо больше. И я не напрягаю извилин. Я не напрягаю мускул. Писать книги, – то есть придумывать истории, которые могут увлечь читателей: обычных людей с моей улице в пригороде или кого-то другого, например, грубую парочку из трущоб с орущим младенцем или офисных планктонов в высоких серых зданиях, не вызывает у меня никаких трудностей. И порой, очень часто, невыносимо часто мне кажется, что я не заслуживаю этого.

– Нам пора ехать, – говорит Дайан и целует меня в губы, страстно и возбуждающе, как в первый раз, будто нам в самом деле по семнадцать и мы прячемся за фургоном с мороженым в сумерках и видим лучи фонариков полицейских блуждающие по асфальту. Потом мы бежим сквозь кустарники, перелезаем через чужие изгороди, топчем чужие грядки и падаем, тоже вместе, в неглубокий ручей и мокрые, запыхавшиеся, взбудораженные происходящим целуемся и раздеваемся, не потому что мокрые, а потому что иначе закончиться это не могло.

Она целует меня и я закрываю глаза, и снова становлюсь семнадцатилетним мальчиком с больным сердцем и тонкими ручками, но это не важно, потому что мы вместе и мы плескаемся в том ручье, и только в такие редкие моменты я чувствую себя счастливым; наполненным любовью, а не рутиной.

– Ты любишь меня? – спрашивает Дайан.

Она расчесывает черные длинные волосы. Серьги сверкают золотом под люстрой. Моя жена садиться ко мне на колени и я вынужден, нет, просто обязан обнять её и руки автоматически реагируют на ситуацию: обвивают её вокруг талии, как щупальца. Человек – это раб бессознательного. Я улыбаюсь. Такой усталой, протянутой сквозь день полный труда и пота улыбкой, будто я в самом деле могу от чего-то устать, кроме собственной жизни.

– Я люблю тебя.

Это – не лицемерие. Важной составляющей любых отношений является выпячивание своих чувств. Мы пытаемся поддерживать наши отношения на предельном уровне счастья, как и другие, такие же неблагополучные люди, которые в глубине сознания понимают своё положение, но не признают его. Я верю в угасающую любовь. Дайан не верит и боится того, что наш пыл когда-нибудь пропадет, растворится, испарится, и иссякнет свет в домике на вершине горы среди снега и бури, и скал, внезапно и скоро, и всё закончиться, словно не начиналось.

Предать доверие человека по-настоящему любящего тебя, чертовски трудно. Но можно, если ты подонок. Можно, если ты несчастен. Можно, но это вовсе необязательно, если ты еще способен справляться с грозовыми тучами, если ты еще рассекаешь руками порывы ветра и представляешь себя аэропланом, и еще не упал, еще не сгорел, еще можешь дышать и думать о чувствах других.

Я смотрю на любовь всей моей жизни и больше не замечаю прекрасных, удивительных черт лица, которые я видел много лет назад. Дайан не изменилась, она не постарела, кожа её не сморщилась и порой мне кажется, что она стала только прекраснее. Проблема в другом. Изменился я. Да, это больно понимать и принимать, ведь где-то бродят мысли, что так быть не должно. Я хочу чувствовать что-то, глядя в её изумрудные глаза и целуя в губы, и хочу, чтобы слова любви были искренними, честными и хочу прикоснуться к её груди, там, где сердце и понять, что там только я и я это заслужил. Но я не могу. Я больше не тот парень в ручье, за фургоном с мороженным, с шальными идеями. Я иссяк.

Можно выйти на лужайку в полночь и не увидеть ничего, кроме сплошной темноты, ухоженных двориков и спящих садовых гномов. Стоить поднять взгляд и – черное небо, а потом неожиданно зрительный нерв всколыхнет видение, необычайно красивое, но необычайно печальное – единственная звезда вспыхнет на изящном полотне и рассыплется, как хрустальный шарик, упавший с новогодней елки. Осколки потеряются в космосе, как моя любовь в глубинах, невероятно мрачных глубинах рационального ума и всё закончится, и я вновь посмотрю на Дайан и скажу, что люблю её, вновь солгу, потому что это делает её счастливой.

– Мама будет в бешенстве, если мы опоздаем, – говорит Дайан.

– Твоя мама будет в бешенстве в любом случае.

– Она любит тебя.

– Она любит тебя. Она любит Хэйли. Больше всего она любит твоего брата, а меня, своего мужа и твоего дядю Роба она терпит, и это дается ей с большим трудом. Может быть я останусь дома?

– Нет. Тогда она поймет, что победила.

– Я готов принять поражение.

– Закроетесь с папой и дядей в гостевой комнате и будете смотреть спортивный канал. Она даже не заметит, что вы куда-то пропали. Главное, чтобы она увидела, что ты пришел.

– Я не фанат спорта, дорогая.

Дайан вырывается из моих объятий. Плавно, словно нехотя, но я знаю, что она переживает конфликт. Где нет компромисса возникает конфликт. Другая женщина устроила бы истерику, накричала бы на меня и я сделал бы так, как она хочет. Или не сделал. Но Дайан – нет, она всегда переживает конфликт внутри. Тихо затаив обиду, как скукожившийся пушистый кролик она отворачивается, стараясь избегать зрительных контактов. Глаза раскрывают все тайны. По глазам Дайан я понимаю, когда она лжет, когда недовольна и когда расстроена.

– Если не хочешь, можешь не ехать.

Женщины самые большие в мире манипуляторы. Желаемое не уступает на задний план даже если браку грозит опасность и об этом стоило бы задуматься, поразмыслить о причинах поведения; коварные и ненасытные в своих стремлениях, женщины идут ва-банк и надеются получить каре, имея на руках лишь пару двоек. И они побеждают. Глупые мужчины видят результат: грустное лицо, скованные движения, мгновенная отдаленность и винят себя, а затем делают всё, чтобы исправить это. Все остальные парни, наделенные чуть большей смекалкой, чем жук-короед видят и понимают методы, которыми пользуются их женщины и часто уступают, идут на компромисс, потому что любовь – это безумие и она заставляет делать противоестественные вещи, и еще более безумными мы становимся, когда перестаем любить и не знаем почему, ищем причины, но находим только ложь, которую говорим.

– Я поеду.

Пиджак соскальзывает с плечиков ко мне в руки.

– Правда?

– Конечно. Я люблю тебя.

Перемены. Влюбленность возвращается и она вновь обнимает меня, прикасается губами и я ощущаю сладость. Но я не счастлив и не могу вернуть себе прежнее состояние, потому что Дайан – не причина моего несчастья. Это что-то еще. Где-то внутри меня или снаружи, но у меня нет кирки, чтобы разбить свою грудную клетку и нет атомной бомбы, чтобы разрушить планету. Я свободен и закован в цепи одновременно и всё, что я могу – это идти по запекшейся почве и надеяться, что в следующий миг из-за угла выскочит человек и скажет мне, что я должен исправить. Пожалуйста, скажи мне, что я должен исправить. Накричи на меня. Укажи мне пальцем путь, пожалуйста. Умоляю, скажи.

Периодический, трагичный звук отскакивает эхом от толстых больничных стен и тонет, как корабли, как маленькие черные точки машущие руками в большом океане, он тонет почти ровно также, но метафорически выразить это невозможно. Мелодию смерти длиною в один сигнал поглощают шаги и кафель, шорох белых халатов и тесных брюк, и неброских юбок, и блеск толстых линз в другом конце длинного коридора. Шепот двух людей и крик одного. Красные ленты вьются в синем облаке, нет, изумрудном и это символично, но жидкая плазма цвета кровавой луны стекает с каталки, и рука, – тонкая женская безвольно падает и затихает пульс, бурление вязкой жидкости в венах и рядом с пятнами, нет, лужами на плитке возникает соленый яд, прозрачные капельки скорби, порождения боли, порождения смерти.

Призраки членов семьи, когорта обвинителей – они толпятся за двухстворчатыми бледно-бирюзовыми дверями, слоняются взад-вперед мимо таких же людей, непрочных и разбитых, словно сшитых из рода паталогически бьющихся стекол.

– Ты убил её, – слышу я, но они молчат. – Ты убил её.

Дайан еще не умерла, но они смотрят и говорят, косят глазами, как душевнобольные на новичка в корпусе психиатрических болезней. Я был бы рад вырваться из сомкнутого круга, но они продолжают смотреть и ненавидеть, а особенно её мать. Если бы она имела пистолет, держала в сумочке тридцать восьмой калибр на всякий случай, я был бы уже мертв. Она бы не стала придумывать причин, кроме той, что её дочь при смерти по моей вине. Она всегда их знала. И первой из них была бы эта: я не плачу.

Крупный мужчина, медведь с жесткими усами медового цвета подходит ко мне, треплет по плечу, как первоклассника, мнется со слезами на ресницах, будто хочет что-то сказать, но не может выдавить из себя даже слог. Он тоже болен. Скорбь повсеместная хворь и она живет в этих стенах, в каждом из пациентов и посетителей, отравляет душу и сердце. Мы – дикие животные, запертые в комнатах ожидания. Чего мы ждем? Приговора для любимого человека или утешительного вердикта. Мы молимся, что худой хирург в квадратных очках выйдет из бледно-бирюзовых дверей с улыбкой на лице и скажет, что всё будет хорошо, но сомневаемся и это наша дорога с этой минуты – сомнения и ничего более. Если она выживет, сомнения не перестанут донимать уставший мозг, ведь это случилось раз и может случиться еще один. Если она умрет, будет много боли, а потом сомнения снова окутают разум, оплетут паутиной и заставят думать о каждом близком человеке, как о потенциальном мертвеце и это никогда не закончится, это невозможно остановить. Это сведет с ума. Однажды.

– Ты ни в чем не виноват, Джереми, – говорит Адам, брат Дайан.

Сигарета в его пальцах делает сальто. Он бросает уже семь лет. Воля зависит от жизненных обстоятельств. Но мне кажется это просто предлог. Привычка способна сломать индивидуальность, даже с треском, как карандаш или шариковую ручку или сухие палки для костра, но она бессильна перед желанием отречься от собственной слабости. Я смотрю на Адама и мне жалко, и противно, и опять же жалко его. Тощий, сутулый, разведенный, после полугода семейной жизни, бездетный: не потому что не хотел и не потому что не хотела временная жена – Адам бесплоден. Он прячется за сигаретами и утешением к себе, которое источает его мать. Он боится повзрослеть и стать сильнее, потому что для этого придется что-то менять. Милые, добрые, жалкие и бесплодные могут вызывать сочувствие, но то, что с нами происходит каждый день никак не связано со стабильностью. Большую часть проблем можно решить, если начать менять свою жизнь. Перемены чужды Адаму, потому что он выбрал простой путь и ежедневно будет ощущать внутренние противоречия и несчастье, как я, но только я не знаю, что не так в моей жизни. Могу проанализировать его жалкое существование и теряюсь в своем. Вероятно, ответ есть. Он прост. Его легко обнаружить. Однако я слеп. В этом смысле я просто болван, прыгающий в бездну без страховки.

– Что ты сказал? – шепчет в священном ужасе мать Дайан. – Этот ублюдок не виноват? – Она направляет на меня указательный палец и медленно приближается. – Это он сидел за рулем, Адам. Это он почти убил твою сестру. – Шаг за шагом каблучки её туфель с острыми носками отдают вибрацией по всей комнате ожидания. – Может быть и убил. – Она сморкается в платок. – Не смей говорить ему, что он ни в чем не виноват! Думаешь, ему это нужно? Он не страдает. Посмотри на него! Посмотрите на него все! Сукин сын даже слезинки не проронил! Может быть… – Мать Дайан застыла и лицо её стало округлым и страшным. Она что-то поняла или думала, что поняла. – Ты хотел её смерти. Ты хотел, чтобы она умерла!

– Вздор! – крякнул Стю, отец Дайан и сразу съежился под пристальным взглядом жены.

Я покачал головой и отвернулся. Мне было плевать в чем меня обвиняет эта сумасшедшая. Я любил Дайан. Когда-то это чувство было во мне особенно сильно. Сейчас – нет. Я должен чувствовать сильную боль и тревогу, потому что она может умереть, но даже сердце не бьется быстрее обычного, будто я просто зашел в больницу, именно в это комнату, решил посидеть и посмотреть, как скорбят другие, чужие мне люди.

– Я не счастлив, – перебрасываю мысли из одной корзины в другую, словно сортирую грязное белье. – Это правда, Дайан. – Но я не хотел, чтобы так случилось. Ты прекрасная, идеальная жена и совсем не виновата в том, что я потерялся в вопросах и ответах. Порой я даже не хочу есть и только думаю о том, что со мной происходит. Что, черт возьми, происходит с моей жизнью? Мы вместе, ты меня любишь, но я все равно смотрю в окно и ищу что-то, что может меня осчастливить. Я чувствую себя кретином. У меня есть так много, но я не способен это оценить. Понимаю своей тупой головой, но не могу. Я хотел бы пообещать Богу или тебе, что если ты выживешь я буду любить тебя больше жизни и заботиться о тебе, но когда человек несчастен, я думаю, он вряд ли может давать такие обещания. Я обманул бы себя. И тебя. Я просто хочу, чтобы ты жила и была счастлива. Возможно ли это, если меня не будет в твоем доме, утром за завтраком во главе стола, с тобой на диване в субботу вечером, на семейных ужинах, днях рождения? Возможно ли это, если ты больше никогда не ощутишь моё тепло рядом с собой в постели? Я сломаю тебе жизнь, если останусь. Однажды ты поймешь, что я не тот, но будет уже поздно. Я должен уйти. Пойми меня: несчастные люди делают несчастными всех вокруг себя.

Маленький гонг, объявляющий начало боксерского ринга; колокол под куполом церкви; звонок на руле велосипеда и детский пальчик, дергающий его как заведенный; крошечный золотистый колокольчик на конце плетенной коричневой веревки перед дверью салуна; тонкий голос низенького мальчика на сцене оперного театра и всё это обман, всё это я пытаюсь представить, закрыв глаза, но слышу только звук вонзающегося в мягкую почву черенка лопаты и глухой стук падающей земли на лакированное дерево крышки гроба.

Хэйли жмется к моей левой ноге и вздрагивает, хнычет, утирается черным платком.

– Я не стану лгать вам, Джереми, – говорит священник. – Вера спасает отнюдь не всех. Возможно оттого, что люди неискренни в своей вере, а возможно они воспринимают это, как всякое чудо – оно должно произойти, если они хотят этого. Но ни Бог, ни Вселенная не вертятся вокруг одного человека. Мы все смертны и все способны пережить боль, если поверим в то, что это принесет нам счастье.

– Как вы считаете, Святой Отец, есть что-то хуже смерти?

В человеке передо мной не было тайны. Он был Божьим человеком, но я не верил в Бога. Я всегда предполагал, что вся наша жизнь – это то, что мы с собой делаем. В таком случае я сам сделал себя несчастным. Проще сбрасывать вину на кого-то, кого ты не знаешь и не видишь и часто ставишь под сомнение его существование и власть, однако мне не поможет данный подход. Избавиться от боли, разъедающей изнутри возможно только если найти причину в себе и решить её, хотя бы попробовать.

На лысине священника появляются капли. Начался дождь.

– Жизнь без любви, возможно.

– Тогда я уже умер.

– Существует разная любовь, Джереми. – Он улыбнулся и скрестил руки на груди. – Возможно я искушен сильнее, чем думаю, но любовь к Богу спасала меня чаще, чем любовь, которую мне дарили мои родители-пьяницы. Возможно, любовь которую мы отдаем спасает нас больше, чем та, которую получаем.

– Вы заметили, что обо всём говорите, как о вероятности?

Священник засмеялся. Странный светлый человек.

– Вся наша жизнь – сплошная вероятность, Джереми. Когда мы принимаем что-то, как факт, мы обманываем самих себя, потому устойчивости в материи мира не существует. То, что верно сегодня необязательно будет таковым и завтра. Всё постоянно меняется. И я говорю не только о материальной составляющей.

– Если бы вы внезапно стали несчастны, Святой Отец, что бы вы предприняли?

– Я бы помолился.

– Это мне вряд ли поможет.

– Суть молитвы не в том, чтобы ждать, когда внешняя сила изменит вашу жизнь. Мы молимся для того, чтобы найти покой ума, дать ему время отрешиться от суеты и получить ответ для перемен.

Мы говорили еще несколько минут. Дождь усилился и священник предложил укрыться под крышей церкви, выпить теплого чаю с медом и подумать. Хэйли шла рядом, её черные туфельки утопали в грязи и она плакала. Где-то вдали я слышал чей-то плач, но не узнавал его. Впрочем и не должен был.

Это была старая маленькая церковь, больше похожая на домик лесничего. Только большой крест прикрепленный к крыше развенчивал сомнения. Когда мы подошли так близко, что Хэйли уже забежала по деревянным ступеням под укрытие, горбясь от боли в животе из-за надрывной истерики, меня окликнул женский голос. Я узнал его.

– Ну что, даже сейчас не заплачешь? – спросила мать Дайан.

Она наставила мне в грудь дуло револьвера. Оружие было гораздо больше, чем её рука. Однако промахнуться с такого расстояния было трудно.

– Бабушка, что ты делаешь? – Хэйли выскочила из-за моей спины.

– Отойди, милая. Бабушка знает, что делает.

Священник хотел вмешаться, но я покачал головой. Адам и отец Дайан боялись пошевелиться в футах пятнадцати от стрелка. Они были испуганы, я видел, но не разделял их чувств. Что есть хуже смерти? Жизнь без любви. Это правда. Я стал несчастен по какой-то причине и даже понимая состояние я никак не могу его изменить. Кого я должен полюбить, чтобы вновь обрести счастье? Другую женщину? Я не хочу. Это мерзко. Я не хотел любить никого, кроме Дайан, когда она была жива, а теперь, когда её нет я никогда не смогу заставить себя сделать это. Я живу и не знаю зачем делаю это. У всего должен быть смысл. У моей жизни его нет. Значит она мне не нужна? Возможно.

– Это я убил её, – сказал я и слеза упала из-под закрытых век. – Это я убил её, – повторил я и услышал выстрел.

Запах корицы и крепкого кофе. Горячий воздух, мимолетный, как пар из котла рассеивающийся в пространстве как только откроешь крышку. Гудок паровоза, но тоньше, и будто бы приближается. Мои глаза закрыты.

Голоса. Группы голосов слева и справа, далеко и совсем близко. Стук копыт, гневный выкрик мужчины – в моем воображении ему на голову надет большой темно-зеленый цилиндр и еще, словно провидение, я вижу изумрудный галстук с белыми пятнышками. В его руках крошки и он стоит на мостовой. Птицы слетаются со всех сторон. Он смеется и рассыпает хлеб. Он счастлив.

Вода. Шелест фонтана и порыв холодного ветра. Веки трепыхаются как крылья бабочки, угодившей в сеть. Яркий солнечный свет падает на скамьи сложенные из деревянных брусьев. На них сидят мужчины и женщины, обнимаются и говорят. Я вижу поцелуи и почему-то понимаю, что они счастливы. Возможно, они не чувствуют счастье как чудо, свалившееся им на голову, но именно сейчас, в этот день или в этот час они счастливы. Они ценят это. Почему я не могу быть разумнее? Почему моё сердце не желает подчиняться?

Площадь образует идеальный круг и на каждой скамье пара людей, пара влюбленных. Кроме моей скамьи. На ней сижу только я один. Потому что я несчастен.

Острая боль в боку. Я поднимаю край зеленой клетчатой рубашки и вижу рубец – следствие пули. Я выжил. Но не должен был. Мне плевать на мою жизнь, я не знаю, что с ней делать и всё-таки я выжил, а Дайан умерла. В ней было больше смысла. В ней было больше тепла и любви. Она смогла бы удержать целый мир на плечах, а я сдаюсь, опускаю руки, потому чувствую себя несчастным, потому что у меня есть всё, о чем другие только мечтают, но я не способен оценить это по достоинству. Я – идиот. И это тоже часть моего бессознательного.

Я скучаю по Дайан. Люди в солнечном свете так спокойны. Пара справа от меня: они смотрят друг на друга и в их глазах настоящая любовь. Девушка проводит большим пальцем по его губам. Он не красив, не притягивает внешним шармом, но она любит его, я вижу, я завидую и хочу остановить момент и занять его место. Я хочу, чтобы там, где эта девушка сейчас, была Дайан и этими глазами она смотрела на меня. Я больше не хочу терять этот взгляд. Да, я виноват. Это я убил её. Потому что не видел и не ценил моменты и даже после, когда она была при смерти, когда её хоронили я не испытывал злости и гнева по отношению к себе или миру, я просто сдался, потому что был уверен, что я несчастен и ничего изменить не могу. Неправильный выбор сделанный однажды привел меня к реальности, где я богат – имею ввиду не деньги, а богат в ином смысле, богат людьми, которые любят меня. Неправильный выбор привел меня к осознанию факта несчастья и невозможности исправить его. Я вновь ошибся и потерял теперь её. Я – идиот, но это ведь не делает меня несчастным. Я решил, что я не могу любить Дайан и принял это как данность. Она умерла, а я остался жив. Как мне всё исправить? Возможно, умереть.

– Мы в плену у вероятностей, – говорит знакомый голос. – Но твоя смерть не вернет её.

– Но как мне всё исправить?

– Помолись.

– Я никогда не делал этого прежде.

– Скажи всё то, что ты сказал бы Дайан, будь она жива.

– Плевать, что я скажу, это её не вернет.

– Слова – это только слова, Джереми. В этом ты прав. Чудо случается не оттого, что ты хочешь, чтобы оно случилось, а потому что ты заслуживаешь его больше, чем все прочие. Не важно, что ты скажешь. Но Дайан сумеет услышать, только если это будет искренне. Правда.

– Тогда я скажу только то, что люблю её. И я во многом ошибался. И я сожалею. Я хотел бы еще хоть раз увидеть её.

Мягкая искусственная шерсть колит пальцы левой руки. В горле торчит какая-то трубка и я едва могу разлепить веки. Голова раскалывается от боли. Опускаю взгляд, насколько это возможно и вижу голову моей маленькой Хэйли и в руках её любимый плюшевый зверь. В кресле рядом с койкой спит Дайан. Моя прекрасная Дайан. Я кашляю и плачу, и слезы стекают по щекам, по подбородку, окропляют больничную ткань. Я счастлив. Я счастлив, что она жива и я не лгу. Трудно оценить любовь, когда она у тебя есть и она настоящая. Чтобы выжить в этом мире и понять цену счастью, нужно умереть, увидеть, как умирает твой любимый человек и вернуться, чтобы больше никогда не сомневаться в любви, которую ты отдаешь и получаешь.