Читать книгу Штиль. Сборник рассказов - Гордон Джеймс - Страница 2

Под сводами потолочных балок не слышно чужого дыхания. В окна гостиной, моей маленькой комнаты, кухни бьет свирепый ветер, а я гримасничаю ненависти природы и делаю обжигающие горло глотки кофе. Радость не находит выход. Возможно, она уже мертва. На лице рисуется гуашью блеклая улыбка и подозреваю, что счастье наполняет меня, только пока я пишу эти строки.

Броский голубь с белыми узорами на хрупком подобии шеи с мольбой долбит прохладные стекла. Касаюсь пальцами гладкой поверхности с той стороны, где тепло, где чувствуется уют, где звучит плавная музыка из маленьких динамиков и вижу своё отражение: бледное юношеское лицо, и одними только губами произношу:

– Держись, друг, ты справишься.

Тьме, как и всякому злу, нужно время, чтобы рассеяться. Над нашими головами вновь засияет солнце. Рано или поздно.

Разбитые серые бордюры тянуться вдоль моей улицы и вашей тоже, хотите вы этого или нет. За ними, присыпанные пеплом, в траве, почти уже истлевшие под солнцем лежат птицы, словно убитые и раненные, и умерщвленные нарочно острием дружеской руки солдаты, смятые и скомканные листки бумаги. Фигурки оригами с живой, но уже мертвой начинкой, взлохмаченным и застывшим оперением. Они отмечены знакомыми дорожками автомобильных шин. По ним не бьют колоколов. Они всего лишь мусор. Не каждый, кто проходит мимо, кто уходит прочь, скользнув по ним случайным, томным взглядом, задумывается хоть о чем-то. Ведь я не каждый, я, казалось бы, один среди слепцов и вижу, и думаю о том, что кто-нибудь внезапно и когда-то спросит:

– Не я ли их убил?

И следом липкая мысль набросит веревку на шею и узел затянется до красной полосы:

– Не стану ли я одним из них однажды?

Гудение поездов вдали на рассвете и призрачный свист двигателей автомобилей чуть позже, в тумане, в бесцветном разнообразии удушающих паров. Я поворачиваю ключ в замочной скважине и молча спускаюсь в мрак лестничных пролетов. Ночь и день в долине бесшумной тоски сливаются и порой я даже не замечаю куда надеваю обувь и открываю металлические двери. Бегу или спокойно наслаждаюсь тягучей, как желе неизменностью окружающего мира. Я задумываюсь, и я должен это делать! Слишком часто в прошлом я корил себя за легкомыслие и наивность, и доверие, и глупость. Я был юн и не считал справедливым обременять себя мыслями. Но имею ли я сейчас право оправдывать прошлое в настоящем, не зная готов ли я идти дальше? Нет. От этого становиться только более душно.

В темноте различаю очертания погасших фонарей, а те, что еще живут, дышат и светят в опасной и тесной ночи, словно масляные лампы плывущие в воздухе по узким библиотечным коридорам, они разжигают в зеленом свете глаз путника небольшую фиесту и он тонет в ней, и я тону, потому что он – моя тень.

– Не смотри туда, Гордон. Они слишком яркие. Ты можешь ослепнуть.

Заботливые слова из невидимых уст и их некому сказать. Раньше – да, но сейчас уже поздно. И всё это стало неважно. И всё утратило смысл.

Спустя годы некоторые вещи, фразы перестают иметь значение и забываются, как самые красивые пейзажи; природа мест, где можно побывать лишь раз и время ограничено, не успеваешь насладиться и приходит момент разжать пальцы. Остается память при закрытых глазах, но ничто не длится вечно. Даже такие мелочи, как нейроны: они, бывает, тоже сгорают. Печально и трагично гибнут, как люди в пожарах в рамках голубого экрана, как звезды в тысячах световых лет от нас.

Скрежетание старого гвоздя по ржавой обшивке детской карусели будит сторожевого пса и лай разноситься дальше, сея раздражение, но пробуждение. Кто-то невинно, с нахлынувшими чувствами собственной ничтожной значимости в этом мире пытается высечь имя напоследок, в надежде. Ему вскоре отправляться в путь. Он начнет обратный отсчет под тяжестью долгих дней, как тот, кто улетает гораздо выше неба и только молится о возвращении. Мерки времени различны для страждущих, желающих остаться и людей, принимающих бремя, сохраняющих этот день, как единственный и не мечтающих о будущем, которое может не случиться и о прошлом, которое безвозвратно ушло. Где миг равняется вечности, там вечность – всего лишь миг.

Я кидаю взгляд с пыльного холма, словно воздушный змей, вырвавшийся из моих рук и рассекающий утреннюю прохладу. В стороне расстилаются чужие владения. Роса щекочет босые ступни и мне хочется представить, будто я лечу и бежать вниз, стремиться и стать легким, расправить крылья и взлететь. Я возвращаюсь, присоединяюсь к оболочке, сдерживающей меня и остаюсь: ментальный дух, мечтательный всадник безымянных равнин. Отсюда я не вижу свой дом, однако я вырос на этих землях. Здесь я бродил в одиночестве. Скромная кирпичная крепость, где я всё еще сплю и ем, и любуюсь закатом перебирая пальцами книжные страницы, она там, на востоке, ютится перед кромкой леса, словно нежеланный гость. Но здесь я тоже был: шагал по витиеватым тропинкам и утаптывал податливый грунт, и мерял почву маршируя, как бравый воин идущий на битву. И много раз я окунался в дивные ветви мертвых яблонь и они ломались, скорбно и с треском. И много лет я шествовал плечом к плечу с людьми, которых я считал друзьями и я даже помню смех, и злость, и слезы, кровь и боль. Я помню, как здесь, в точке, будто отмеченной крестом, я стоял и смотрел на стаи птиц, а закрывал глаза и видел стаи львов, бегущих сквозь траву. Я помню, как я падал вниз, царапаясь о сучья острых веток и помню мокрые ботинки, помню лед, и зиму, и страх идти вперед по заледенелой корке крошечного озера, на которое я сейчас смотрю. Я танцевал в темноте вдали от ярких глаз и думал о любви, которой не имел. И часто, возвращаясь в тесноту любимых, предпочтительных стен я писал о чувствах и о людях, но никогда в словах не говорил я о местах, привязанности к ним, стабильности, комфорте.

Я никогда не думал, что полюблю вчерашний снег: внезапно, безнадежно я полюблю его и совсем не важно, что за окном Сентябрь.

Я часто сожалел о месте и о времени. Возможно, даже век, где я родился играл печальную мелодию, под которую я мечтал и читал книги прошлого, и где невыносимо хотел быть и жить, но разделяя жестокость Вселенной, я понимал, что ничего не могу изменить в существующем порядке вещей. Это не легко. Сейчас я тоже представляю далекий мир, но на самом деле он лишь в нескольких шагах и вопрос продвижения вовсе не в расстоянии.

Бессонные ночи и вновь эти мертвые голуби, разлитая и застывшая вонь на горячем асфальте и ни капли дождя за последние месяцы. Ненависть и острое нежелание оставлять этот, какой-никакой, но мой дом разрывает, а также заставляет меня расти. Кто-угодно, не только я, но и вы, и всякий прохожий, незнакомец, пожилой мужчина в твидовом пиджаке и молодая прекрасная женщина в летнем платье, и ребенок, который плачет и видит уходящую прочь мать, и мальчик с разбитым носом, зажатый в углу злыми ребятами, бросающими кости, чтобы решить кто будет бить его следующим – все они и мы растем, страдая. И расставание одна из тяжелейших причин, благодаря которой люди меняются.

– Ты ведь не хочешь уезжать, Гордон?

Слова серьезные, с надрывом и близкой болью, окаймляющей сердце.

Нет, Боже, конечно нет. Но печаль этой истории и, кстати, вашей тоже в том, что порой нам не оставляют выбора.

Запах случайных женщин я улавливаю, когда брожу среди сотен спешащих, увлеченных монотонностью жизни и закрываю глаза, как только аромат касается моего обоняния. Духи: сладкие, дорогие или мерзкие для большинства лишь способ сказать о себе не говоря ничего. Проблема мира и человечества в целом в том, что мало кто способен почувствовать и увидеть скрытые в запахе строчки и письма.

Я устал думать о грядущем расставании и стараюсь отвлечься, как всегда, и все, и снова.

Записанные на листе слова, разбитые часы и да, я больше не хочу смотреть на время. Срываю календарь в припадке ярости, но скорее всего это порыв предельной неизбежности расставания. Я сметаю со стола ручки, карандаши, блокнот, любимые статуэтки, памятные вещи, фотографии в рамке, ключи, ворох бумаг; летят деньги, слышу их хруст под подошвами. Разбиваю экран монитора, вырываю шнуры из розеток в надежде быть убитым электрическим разрядом и падаю на колени, и слезы, как нечто логичное, бегут по грубым щекам.

Поворачиваю время вспять, но ноющее чувство не уходит.

– И не уйдет, – говорю я себе.

Это домыслы и мечты, и единственное место, где мне удастся найти приют не имеет никакого отношения ко времени или к окаменевшему моменту на линии бытия, и даже к высоким понятиям души оно относиться только косвенно. Каждая дорога имеет известный конец, но смысл не в том, чем она вымощена: из песка она или из гравия, случится нам идти по щебню или глине, или закрывать глаза от ослепительного блеска металла, – это второстепенные правила жизни, судьбы или мира. Важна боль и как она оседает в ракушке сознания: позволяем ли мы ей повелевать нами или находим инструмент с помощью которого черпаем силы из невидимого источника и движемся, взрывая непреодолимые, дерзкие плотины по щелчку пальцев.

Слепой свет фар мигает перед поворотом, а я кутаюсь сильнее в худую кофту. Делаю несколько скованных движений и порыв ветра, новый, сильный, пронзает копьем мою тощую грудную клетку. Эта одежда годиться только в утренние часы, когда только закончилась весна и лето еще не вошло в ритм. Не чувствую пальцев ног и отсутствие их пугает, будто потеря в действительности состоялась. Рациональный ум подсказывает правду, но что значит правда, когда в сердце всё уже сгорело: замки, луга и фермы, и большие красивые арки, и безнравственно прелестные картины.

Я вытаскиваю из кармана дрожащую руку и вытягиваю её, как крыло самолета и чего-то жду среди серой ночи и гладкой мрачности шелеста ветвей в глуши позади. Я боюсь и хочу домой. Озираюсь и не вижу ничего знакомого, напоминающего то место, откуда я пришел. Я изменился и я раздавлен, я голоден и воняю, как старая, брошенная псина, живущая на вокзале; мне тошно от того, во что превратились мои волосы и кожа, она вся в порезах, и облачен я в лохмотья, такие тонкие, что будь я менее живым, сердце покрылось бы изморозью. Но я не сломлен.

Зеркала становятся роскошью для таких, как я и возможно, я бы преодолел тягу заглянуть в отражение, подсмотреть со стыдом и злобой на то, кем я стал, но я точно знаю, что увидел бы за радужками своих глаз – уверенность в том, что я найду дорогу домой.

Сон уходит и яркие точки затейливых теней пляшут на потолке. Они создают странную ловушку памяти, возвращающую далеко в детство. К кому-то приходят гости, но я ведь никогда не любил гостей, и кто-то бережно кладет мне руку на плечо. Я инстинктивно улыбаюсь. Я должен, так принято. Мы прощаемся или, нет, подожди, мы приветствуем их, кто бы они не были. Я никого не узнаю. Лица затерты ластиком. Они не имели для меня большого значения; просто стражи прошлого, безликие, непрочные. Отмахиваюсь и они исчезают. Я вновь один: замкнут или, быть может, освобожден в границах самодельной башни. Я всё еще здесь. Время уходить не пришло. Чаще ловлю себя на этой мысли и понимаю ценность моментов, которую не сумел бы понять без будущей драмы для моего сердца и сердец близких людей.

Провожаю взглядом и нервно касаюсь пальцами руки Элоиз. Дружба между нами порой похожа на лед и пламя, и часто монета взаимоотношений падает ребром и единственное, что связывает нас – это замешательство. Но теряя её на минуты, я не нахожу причин чтобы перестать биться головой об стену часами. Она красивая, но внутри безраздельно холодная и честная, и я боюсь этого, но больше всего меня пугает не увидеть еще хоть раз её искренний, жесткий взгляд, говорящий мне, кто я таков на самом деле.

Цепляюсь за неё, как маленький ребенок, как тонущий и в обоих случаях хочу, чтобы она осталась со мной, мечтаю быть рядом, вместе.

– Ты вернешься, – говорит она.

Я киваю, роняю голову и подбородок больно бьет в грудь. Хотел бы я верить в неизбежность возвращения также, как верю в неизбежность расставания.

– Я бы хотел быть здесь.

– Сейчас ты здесь.

– Это так, но меня мучает то, что это не может длиться дольше, чем наш разговор.

– Мы можем быть вместе и молчать, как старая супружеская пара.

– Не шути со мной. Ты знаешь, что я имею ввиду. Боже, даже не помогает понимание того, что это временно. Я просто схожу с ума.

– Главное, не жалей себя.

– Я ненавижу жалость.

– Если не примешь свой уход, будет только труднее.

– Я знаю, но как же брат и мать?

– Они справятся. У них нет выбора.

– Меня пугает это. Он ведь еще совсем маленький. Он будет спрашивать где я изо дня в день, просыпаться и бежать в мою комнату и находить только пустоту. В ней будет звучать моё имя, но я его не услышу, потому что буду слишком далеко, а он не получит ответ. Сколько времени должно будет пройти прежде, чем он поймет, что я его бросил?

– Ты не бросил его!

– Да, потому что у меня нет выбора. Но он ведь решит, что я ушел по какой-то причине и начнет винить себя, ведь где обычно дети находят причины? Только в самих себе!

Я плакал. Элоиз, хрупкая, но жесткая с каштановыми волосами прикоснулась к моей щеке и случайная слеза соскользнула на её безымянный палец.

– Ты вернешься. Тебе понадобится время и конечно он будет скучать, но не будет вины. Ты говоришь глупости, потому что судишь его по себе. Он – не ты. В расставании никто не виноват. Просто так случилось. Поверь мне, он справится и ты тоже справишься. Люди, которые сомневаются в собственной силе, стойкости и смелости порой могут справиться с тяжелейшими испытаниями. Даже если ты не веришь в себя, кто-то другой в тебя верит.

В последний раз запечатываю конверты и бросаю письма в почтовый ящик. Желтые листья шаркают по дороге, как столетние старики. Солнце закрыли плотные облака, но это не навсегда, я знаю, я верю.

Смотрю на парковку, мимо которой проходил сотни раз, направляясь в школу или дальше, гораздо дальше. Сине-красные столбики стоят всё там же. Меняются числа на календаре – меняются модели автомобилей. Поскальзываюсь на обрывке красной брезентовой ткани. Её края обожжены, но уже… сколько? Почти восемь лет не чувствуется жар. Я ненавидел клоунов, но бродячий цирк, приезжающий сюда в середине августа почти каждый год до инцидента с пламенем, я любил. Эти огни и большой шатер, возвышающийся над крышами многоквартирных чопорных домов, и смех, и музыка – странная, но весёлая, и велосипедные спицы, высокие и низкие люди, бородатые и золотые улыбки и снова смех, а затем тишина. Я вспоминаю с теплотой о волшебных людях, создававших магию из простых вещей и скучаю, но пожар, пожалуй, заставил всех попрощаться с ними навеки.

Шаткая походка моей матери в назначенный час, будто пьяная, но она просто наполнена горечью. Топот детских ножек, визг и смех, и бесконтрольное баловство, но лямка дорожной сумки натирает мне плечо, а слезы жгут глаза и я не готов прощаться. Я понимаю, что к этому я никогда не буду готов.

– Куда ты идешь?

Озабоченный голос моего брата. Он всегда спрашивает меня, куда я собираюсь идти, когда необходимо поехать по делам или сходить в магазин. Я смотрю на него и в голову набивается столько мусора, разные печальные голоса твердят на свой лад и мне хочется обхватить голову, сжать её посильнее и стонать от невыносимого шума. Теперь, когда пришел момент я точно знаю, что он будет меня ждать. Желание остаться искрится на пределе, но мой выбор: где скитается эта возможность и где она похоронена, в каком из миров? Скорее всего, здесь, в жестокой юдоли, мире без света, солнца, победы и объятий. Я просто прошу остаться. Позвольте мне обнять его и задержаться лишний миг и пусть он длиться вечно.

Но время. Стрелки часов не знают остановки. Я целую его в младенческую щеку, обнимаю мать и тяжесть сумки кажется мне теперь непосильной.

Я говорю ему, что люблю, но не решаюсь сказать о расставании. Я знаю точно, что он будет ждать, но сколько ему придется это делать? Рассказать ему о сроках и о выборе, которого я не имею? Он не поймет. Но мысль, что поймет, если я скажу, пугает меня больше.

– Я вернусь, – твержу и плачу, но внутри, снаружи нацепив лишь грустную улыбку.

Конечно, я вернусь. Однако, в следующий раз, когда объятьями мы растворим разлуку я не буду прежним и ты, мой брат, не будешь прежним тоже.