Читать книгу Сгоревший дом - Гоша Апальков - Страница 4

Сколько радостных моментов должно быть у человека, чтобы в старости он мог без колебаний назвать свою жизнь счастливой? Да таких, чтобы искры из глаз, чтоб хотелось смеяться, плакать, танцевать, кричать и болтать головой в разные стороны. Моментов грандиозного восторга, граничащего с безумием, вроде первой «пятёрки» в дневнике, первого поцелуя, первого дня в универе, свадьбы, рождения долгожданных детей, уже их первых хороших отметок, школьных влюблённостей и так далее. Думаю, их должно быть не меньше двадцати: по два на каждый десяток лет. Вчера у меня их было двенадцать.

В последние полгода мы с женой редко навещали сына и его семью, ограничиваясь общением в сети. Плохо, спорить не стану, не по родительски, учитывая нынешнее положение сына. Если раньше мы летали к ним каждую неделю, то теперь стали ограничиваться разом в месяц. Нам стало больно смотреть на то, как он запускает себя своей жижей, всё глубже утопая в апатии и ненависти к самому себе. И, конечно, мы чувствовали вину. Я чувствовал вину: пристроил сына называется. О том, что происходит с Германом, три недели назад рассказал мой внук у себя в блоге, поэтому повторяться нужды не вижу. Вставлю в конце ссылку – почитаете, если интересно.

С тех пор, как его превратили в Робокопа, он менялся только в худшую сторону. Странным стал: то злился без причины, то в астрал уходил, то ржал как проклятый. Потом выяснилось, что он подсел на наркоту. Оттуда и были все его закидоны. А подсел, думаю, от того, что сломался. Ничего удивительного или зазорного: кто угодно сломался бы, даже настоящий Робокоп. Говоря прямо, он деградировал, и все попытки помочь ему наталкивались на глухую, невидимую стену. Но мы с женой отказывались опускать руки. Мы продолжали летать к ним и продолжали, впав в подобие слепого отчаяния, твердить одно и то же, из раза в раз. Вот и сегодня мы летели к ним на Новый год, точно обречённые на поражение повстанцы на битву с Империей.

Путь из Новосиба до Камчатска занял три часа, и ещё минут десять мы ехали до доума. Благо, снегопады в этот раз нас не затормозили. На входе нас встретила Надя, озарив чистой, искренней и в кои-то веки не вымученной улыбкой.

– Привет! Заходите, – сказала она, – Герман в теплице, а Валя у себя. Сейчас позову, спустится.

Мы покивали, прошли внутрь и расположились в гостиной, а Надя ускакала в кухонный отсек.

– В теплице? – шепнул я жене.

– Я тоже не знаю, – ответила она, пожав плечами.

Потом я увидел дверь рядом с кухней, которой раньше не было, и смекнул, что она и ведёт в ту самую теплицу, о которой Надя говорила нам как о чём-то привычном.

– Пойду-ка на разведку, – сказал я жене.

– Как добрались? Нормально? – спросила Надя из кухни.

– Хорошо, да. С комфортом, – ответила жена, когда я закрывал за собой дверь.

Там был светлый коридор, в конце которого была ещё одна дверь. Когда я подошёл к ней, она потребовала посмотреть в камеру, а когда увидела моё лицо – начала капризничать и отказывалась меня впускать. Потом кто-то с той стороны поколдовал над таблом, и она отворилась. Передо мной был улыбающийся мужчина сорока лет в перчатках и с маленькой лопаткой в руке. Я не сразу узнал в нём Германа. Во-первых, из-за нового лица, к которому мне до сих пор тяжело привыкнуть, а во-вторых, из-за улыбки: она не была похожа на улыбку обдолбыша. Это была вполне нормальная, здоровая радость, которой я не видел на его лице уже очень давно.

– Привет, пап. Как добрались?

– Привет. Нормально. С этим… с комфортом.

– Ты прости, что окопался. У меня тут теперь что-то типа кабинета.

– Да нет, ничего. Ничего, – отвечал я, оглядывая всё вокруг.

Теплица представляла собой маленький доум. Там был другой, более влажный климат, стены прозрачные, на каркасе были закреплены лампы искусственного освещения. Внизу всюду – рыхлая земля.

– Что выращиваешь? – спросил я.

– Всякое. Картошка, морковь, свёкла, редис. Брокколи есть ещё. Вон там думаю капусту посадить, а где останется место – специи всякие. Надя просит.

У меня не было слов. И сейчас их нет, чтобы в полной мере передать всю грандиозность и чистоту того чувства. Правая рука Германа полностью отросла. Ноги работали гораздо лучше, да и стоял он увереннее. Заметив моё волнение, он спросил:

– Что такое, пап?

– Что такое? – не удержался я, – Это я тебя хочу спросить. Что с тобой? Как… что? Что случилось?

Сын усмехнулся, смущённо наклонив голову.

– А я специально вам с мамой решил не говорить. Вот чтобы увидеть тебя с таким лицом.

– Наркоту? Тоже бросил?

– Да, пап.

– И как оно?

– Ещё плющит иногда, но не так, как поначалу. В первый день-то, когда не закинулся, вообще полная отключка была.

– А рука? Протезы? Новые? Давай рассказывай по порядку!

– Чего рассказывать… Сходил в соцзащиту, рассказал им всё. Думал, засудят конкретно: вон сейчас как всех жмут, кто у Шашкевича был…

– И как? Что сказали? Прости, прости, больше не перебью.

– Ничего не сказали. Просто выслушали и всё. Не знаю, может, ещё придут за мной. Протезы зато вот обновили. Тоже, конечно, не как свои, но шевелятся лучше. Пособие кое-какое дали.

Я пребывал в замешательстве. Столько вопросов было, столько мыслей, столько эмоций, аж разрыдаться хотелось, честное слово. А Герман всё говорил, говорил, рассказывал. Говорил, что ещё во времена службы хотел заняться садоводством, да руки не доходили. И ведь не говорил никому! Наверное, думал – засмеют. В какой-то момент я ушёл так глубоко в себя, что перестал слышать его. Потом, наверное, не в самом удачном месте я вставил вопрос, волновавший меня более прочих:

– Как же так? Мы же тебе… мы же тебя все два года вытащить пытались, вразумить там. А ты ни в какую. Что тебя повернуло?

С лица Германа исчезла улыбка. Он о чём-то задумался, и я испугался, что у него снова приступ наркотического транса.

– Да прочитал кое-что. Сейчас скину тебе, – он отряхнул руку о штанину и надел глассы.

– Вот. Это Волька написал. Я когда это прочитал, то два варианта для себя увидел: обколоться до разрыва сердца, чтобы никого больше не мучить, или начать выбираться из болота. Я выбрал первое. И не смог: рука дрогнула. Тогда вариантов не осталось.

Я надел глассы и пробежался по первому абзацу текста. Потом свернул его, оставив для вечернего чтения.

– Надо думать что-то теперь. На пособии зазорно сидеть, единой землёй семью не прокормишь. Придумаю что-нибудь.

– Да брось!

– Что брось?

– А то! И так уже на две жизни наработал, дай себе отдохнуть. Или давай ко мне, будешь…

– Не, не, это не моё, пап. Да и у меня кое-какие соображения есть уже, так что всё нормально. Ладно, пойдём. Волька спускался уже?

– Нет. Надя его позвала, да я вот к тебе ушёл.

– Ну пошли тогда, поздороваешься.

Помню, в детстве мои бабушки с дедушками любили говорить о том, как я вырос за те полторы недели, в которые они меня не видели. И я всегда думал, что с возрастом тоже научусь подмечать такого рода изменения в своих внуках, но как-то не срослось. Валентин, конечно, повеселел и посвежел, но в остальном выглядел ровно так же, как и месяц назад: обыкновенный счастливый пятнадцатилетний юноша.

– Как оно, космонавт? – спросил я, заключая его в объятья.

– Нормально, – ответил он.

Не знаю, поменялось ли что-то в его планах теперь, но с десяти лет Валентин бредит космосом. Пока на уровне ребячества, но всё-таки. Отец его в этом возрасте увлекался музыкой, да вот со временем передумал. Может, и Валентин ещё передумает.

Через пару часов подъехала Марта с мужем, Надины брат с сестрой и их детишки. В половине двенадцатого мы все сидели за столом и разговаривали. На большом экране, недалеко от двери в теплицу, мелькали новогодние поздравления ото всех, кто не поленился их записать и не постеснялся выложить. На двенадцать часов мы поставили Надиных родителей, которые в этот раз не смогли прилететь: работа. Когда они появились на экране, мы открыли шампанское, разлили по бокалам и стали их слушать. Они сказали много добрых слов, светлых пожеланий и мудрых напутствий на наступающий шестьдесят первый год. Мы ответили им тем же. Хорошие люди.