Читать книгу Ужас Данвича - Говард Лавкрафт, Говард Филлипс Лавкрафт, Adolphe de Castro - Страница 5

Покинутый дом
Перевод В. Чарного
III

Оглавление

Можно представить, насколько сильным было впечатление, которое произвели на меня архивы семейства Харрисов. Из канвы этих записей настойчиво выбивался мотив зла, чуждого всему, что мне было известно о природе вещей, зла, связанного именно с домом, а не с жильцами. Впечатление это усилилось после знакомства с материалами, менее тщательно систематизированными дядюшкой, – преданиями, записанными со слов прислуги, газетными вырезками, копиями свидетельств о смерти, предоставленными знакомыми врачами, и тому подобным. Не представляется возможным привести здесь весь объем этих материалов, ведь дядюшка мой собирал их, не ведая устали, и интерес его к покинутому дому был крайне велик, но отметить несколько значимых фактов я могу, поскольку они повторяются в разных источниках. Например, слуги единогласно считали, что влияние зла ощущается в зловонии, исходившем из сырого подвала. Некоторые слуги, и в частности Энн Уайт, отказывались готовить пищу в подвальной кухне, и как минимум три подробных сообщения связаны с дьявольскими отпечатками в виде человеческого тела на подвальном полу, среди плесени и корней. Я был чрезвычайно заинтересован этими последними историями, так как сам встречался с подобным, будучи мальчишкой, но чувствовал, что самое важное в каждом подобном случае терялось среди наслоений местного фольклора. Энн Уайт, с характерной для уроженки Эксетера суеверностью, распространяла самые нелепые и в то же время самые последовательные слухи, заверяя всех, что под домом, должно быть, покоится один из древних вампиров, что поддерживают в себе жизнь, питаясь кровью и душами живых, насылая в их мир легионы призраков по ночам. Чтобы уничтожить такого вампира, как говорили бабки, нужно было выкопать его из земли, а затем сжечь его сердце, или хотя бы проткнуть колом, и упрямство, с которым Энн настаивала на том, чтобы разрыть подвал, послужило главным поводом избавиться от нее. К ее россказням, однако, прислушивались многие, и многие верили в них, так как дом и в самом деле стоял на месте древнего захоронения. Для меня представляли интерес не сами сплетни, а то, как удивительно они вязались с некоторыми обстоятельствами – жалобами уцелевшего слуги Смита, работавшего по дому еще до Анны и никогда не видевшего ее, на то, что нечто «высасывало его душу» по ночам, свидетельствами о смерти жертв лихорадки за подписью доктора Чеда Хопкинса, где отмечалось, что у всех покойных беспричинно был снижен объем крови, и странными заметками о том, как в бреду бедняжке Роби Харрис чудились клыки, чей-то застывший взгляд и незримое присутствие. Несмотря на то что я начисто лишен суеверности, все это будило во мне странное чувство, усилившееся после изучения двух газетных заметок, значительно отстоявших друг от друга во времени: одна, из «Провиденс газетт» и «Кантри джорнал», датировалась 12 апреля 1815 года, другая, из «Дейли транскрипт» и «Кроникл» 27 октября 1845 года, и в каждой из них поразительно схожим образом упоминалось нечто весьма зловещее. В обоих случаях усопшие – в 1815 году то была скромная пожилая леди Стаффорд, в 1845-м – школьный учитель средних лет Элеазар Дарфи – перед смертью чудовищно, неузнаваемо преобразились, стеклянными глазами уставясь на доктора и пытаясь вцепиться ему в глотку. Еще более загадочным была череда событий, положившая конец попыткам сдать дом, – серия смертей, приписанных малокровию с прогрессирующим помешательством, и в каждом случае пациент покушался на жизнь своих близких, пытаясь перерезать им горло или запястья. Это происходило в 1860-м и 1861-м годах, когда дядя мой лишь приступил к практике, и, перед тем как уйти на фронт, он многое слышал о случившемся от своих старших коллег. То, чему не находилось никаких объяснений – как наниматели, будучи людьми необразованными (а иные не желали селиться в зловонном, избегаемом всеми доме), принимались бормотать ругательства на французском языке, владеть которым никак не могли. Вспоминались обстоятельства смерти злосчастной Робби Харрис больше ста лет назад, и это сходство сподвигло моего дядю, по возвращении с войны, заняться сбором сведений, касающихся истории этого дома, в первую очередь из уст доктора Чейза и доктора Уитмарша. Я видел, что мой дядя был серьезно увлечен этим занятием, и радовался тому, что я также разделяю его интересы, сопереживая ему с готовностью выслушать, и потому он мог обсуждать со мной то, над чем иные бы просто посмеялись. Увлеченность его этим делом, однако, была много меньше моей, но он чувствовал, что это место обладало редкостной силой поэтического вдохновения и могло послужить источником такового для влекомых гротеском и ужасом.

Что касается меня, то я относился к делу со всей возможной серьезностью и немедля приступил не только к изучению его архивов, но и сам принялся за сбор всевозможных сведений. Я неоднократно вел беседы с престарелым Арчером Харрисом, в чьем владении тогда находился дом, вплоть до его кончины в 1916 году, и его сестрой, престарелой девицей Элис, получив от них лично подтверждение всем фактам, что удалось отыскать моему дяде. Когда же я спросил их, не было ли семейство, жившее в доме, каким-либо образом связано с Францией или французским языком, они признались, что не слыхали ни о чем подобном, будучи так же удивлены, как и я. Арчер совершенно ничего не знал, а все, что вспомнила миссис Харрис, – некий туманный намек, услышанный когда-то ее дедом, Дьюти Харрисом, способный пролить свет на эту тайну. Старый моряк, переживший смерть погибшего на поле боя сына Уэлкома на два года, не знал той легенды, но вспоминал, что его первая нянька, древняя старуха Мария Роббинс, знала нечто, способное прояснить то, почему Роби Харрис бредила по-французски, так как часто слышала это в последние дни жизни несчастной. Мария жила в том доме с 1769 года до отъезда семейства в 1783-м и была свидетельницей кончины Мерси Декстер. Как-то она сообщила маленькому Дьюти некоторые странности в поведении Мерси незадолго до ее смерти, но тот позабыл все подробности, за исключением того, что зрелище было не из обыкновенных. Старухе Элис едва удалось вспомнить даже такую малость. Ни она, ни брат ее не были озабочены судьбой пустующего дома, как сын Арчера, Кэррингтон, его нынешний владелец, которому я нанес визит после того, что со мной произошло. Когда мой источник сведений в виде семьи Харрисов иссяк, я обратился к городским архивным записям и купчим, проявив намного большее усердие, нежели в свое время мой дядя. Я хотел изучить историю места, где был построен дом, вплоть до первого поселения 1636 года, или даже раньше, если бы мне удалось отыскать какую-либо подходящую легенду индейцев-наррагансеттов. Вначале я обнаружил, что земля эта была частью надела, принадлежавшего Джону Трокмортону, подобного тем, что полосой шли от Таун-стрит у реки на самый холм, до нынешней Хоуп-стрит. Надел этот в последующем был еще не раз поделен, и я тщательно проследил его историю до момента появления Бэк-стрит. Встречались упоминания о том, что там было кладбище семьи Трокмортон, но при более пристальном изучении архивов мне стало ясно, что их всех перезахоронили на Северном кладбище на Потакет-Уэст-роуд. Благодаря исключительному везению (запись эта не была приложена к остальным, и ее нетрудно было не заметить), я наткнулся на то, что разожгло во мне еще большее любопытство, подобное тому, которое вызывали самые необычные детали всей этой истории. То был договор, согласно которому некоему Этьену Руле с женой отдавался на откуп небольшой земельный надел. Наконец появилась хоть какая-то зацепка, связанная с французами, а затем и еще одно ужасное открытие, связанное с историей этого имени, всплывшее из бездны моих монотонных исканий, и я судорожно принялся за изучение плана местности до перепланировки Бэк-стрит между 1747-м и 1758-м годами. Мне удалось найти то, чего я отчасти ожидал, – на месте, где был построен зловещий дом, на заднем дворе их одноэтажного домика с чердаком, было семейное захоронение Руле, и не было ни одного упоминания о том, что тела перезахоронили. Последние записи в этом документе разобрать не представлялось возможным, и я был вынужден совершить набег на Историческое общество Род-Айленда и библиотеку Шепли. Фамилия Руле наконец послужила мне ключом к открытию еще одной тайны, настолько чудовищной и значительной, что я немедля отправился исследовать подвал таинственного дома. Семейство Руле, по-видимому, прибыло на эти земли в 1696 году из Ист-Гринвича, что на западном берегу бухты Наррагансетт. Они были гугенотами родом из Кода и встретились с крайним недружелюбием со стороны местных жителей, прежде чем получили разрешение от членов городской управы. Подобным образом к ним относились и в Ист-Гринвиче, куда они прибыли в 1686-м, после отмены Нантского эдикта, и молва гласила, что за этим стояло нечто большее, нежели обыденные расовые и национальные предрассудки или земельные распри, в которых участвовали переселенцы-французы и англичане и конец которым не мог положить даже губернатор Андрос. Их протестантская набожность, чрезмерная, по мнению некоторых, и неприкрытая нужда – их буквально согнали с прежнего места жительства – помогли им обрести здесь приют, и темнолицый Этьен Руле, менее сведущий в земледелии, чем в чтении странных книг и начертании странных диаграмм, получил канцелярскую должность на складе верфи Пардона Тиллингаста, поодаль, в южной части города, на Таун-стрит. Примерно сорок лет спустя, уже после смерти старика Руле, после некоего бунта, или чего-то в этом роде, о семействе этом больше никто не слышал. Все же больше века фамилия Руле была предметом разговоров и слухов в размеренной повседневной жизни этого портового города Новой Англии. Угрюмый сын Этьена, Поль, чьи выходки, видимо, повлекли за собой исчезновение всего семейства, был главным объектом сплетен, и хотя жители Провиденса никогда не разделяли пуританских взглядов своих соседей на ведьмовство, старухи шептались, что молится он не в то время и не тому, кому следует. Все это и послужило основой для того, что было известно старухе Марии Роббинс. Как это было связано с тем, о чем бредила Роби Харрис и иные жильцы злополучного дома, можно было либо додумать, либо ждать дальнейших открытий. Я подумал о том, кому еще из тех, кто знал эти легенды, могло, как и мне, заядлому искателю, открыться это жуткое связующее звено – мрачная, полная ужаса история Жака Руле из местечка Код, в 1598 году приговоренного к смертной казни за сношения с дьяволом, но оправданного парижским парламентом, спасенного от костра и помещенного в дом умалишенных. Его нашли в лесу, покрытого кровью и ошметками чужой плоти, вскоре после того, как два волка, одному из которых удалось уйти невредимым, растерзали мальчика. Сказка родом из тех, что слушают ночью у огня, герой и место действия которой удивительным образом совпали с уже известным мне, но я заключил, что сплетники Провиденса не могли этого знать. Если бы знали, это повлекло бы за собой немедленную и жестокую кару: в самом деле, не слухи ли стали причиной расправы, в итоге не оставившей и следа от семьи Руле?

Все чаще теперь я наведывался в этот проклятый дом, изучая болезненную поросль в саду, осматривая стены постройки, исследуя каждый дюйм подвала. Наконец, с дозволения Кэррингтона Харриса, я подобрал ключ, отпиравший дверь, что вела из подвала прямо на Бенефит-стрит, предпочитая сразу выходить на улицу, минуя темную лестницу, первый этаж и парадную дверь. Там, в средоточии этой заразы, я рыскал долгими днями, пока сквозь опутанную паутиной дверь, ведущую наружу, на безмятежную улицу, мне светили лучи солнца. Мои усилия не удостаивались награды – я не обнаружил ничего, кроме гнетущей сырости, едва различимого зловонного запаха и следов на полу, и должно быть, я стал предметом забавы не одного пешехода, что наблюдал за мной через разбитые стекла. Спустя некоторое время по совету дядюшки я решил отправиться туда ночью, и в одну из ночей, когда бушевала гроза, луч моего электрического фонарика осветил заплесневелый пол с жуткими силуэтами и слабо светящимися, уродливыми грибами. Той ночью подвал оказал на меня особенно удручающее воздействие, и я был почти готов к тому, что увидел (или мне показалось, что я что-то видел) поразительно отчетливый силуэт, скорчившееся тело из детских воспоминаний. То, как ясно я его различал, было просто невероятно, и разглядывая его, я снова видел тончайшие, желтоватые, дрожащие испарения, так пугавшие меня много лет назад в дождливые дни. Они поднимались над силуэтом, по форме напоминавшим человека, у самого камина, эти еле заметные, тошнотворные, едва светящиеся испарения, висевшие во влажном воздухе и принимавшие странные формы, испаряясь в черноте камина и оставляя смрадный запах. Это было воистину ужасное зрелище, а для меня вдвойне, так как я знал, что находилось здесь когда-то. Я смотрел на то, как тает это облако, ощущая, что кто-то жадно смотрит на меня в ответ воображаемыми глазами. Когда я сообщил об этом дядюшке, он пришел в состояние крайнего возбуждения, прочитал мне лекцию длиной в целый час, а затем принял решение. Взвесив всю важность этого дела и значимость нашего в нем участия, он настоял на том, что мы оба должны бросить вызов, а если представится возможность, то и уничтожить то ужасное, что таил дом, оставшись в этом промозглом, заросшем грибами подвале на ночь или несколько.

Ужас Данвича

Подняться наверх