Читать книгу На троне Великого деда. Жизнь и смерть Петра III - Грегор Самаров - Страница 6

В непосредственной близости к покоям государыни, отделенная только промежуточным салоном от гостиной и опочивальни императрицы, помещалась комната с окнами во двор, устроенная для пребывания духовника Елизаветы Петровны.

Государыня, всю свою жизнь соблюдавшая обряды Церкви с суеверной строгостью, удвоила усердие к своим религиозным обязанностям, когда почувствовала, что старость и болезнь с каждым днем все более и более расшатывают ее организм, а смерть, эта могущественнейшая и неумолимейшая повелительница земного мира, подходит к ней все ближе и ближе. Стараясь шумными праздниками рассеять боязнь неизбежного конца жизни своей и своего господства, твердо держа робкою рукою скипетр власти, чтобы обмануть свет, а может быть, также и себя насчет ее предстоящей потери, она в то же время ревностно стремилась втайне приготовиться к будущей жизни, где ей предстояло отдать отчет в своих земных деяниях.

Ежедневно должен был ее духовник приезжать из Александро-Невской лавры в Зимний дворец. Здесь для него была приготовлена комната, в которой он оставался до той поры, пока государыня чувствовала потребность облегчить совесть исповедованием своих грехов и услышать от служителя Церкви ручательство в милостивом прощении небес. Жизнь Елизаветы Петровны беспрерывно протекала между показною пышностью царского блеска и сокрушительными подвигами молитвы и покаяния, и нередко случалось, что во время самых роскошных придворных празднеств или бесцеремонных ужинов, к которым она приглашала самых близких друзей, государыня внезапно удалялась к себе в покои и, стоя на коленях пред духовником, с раскаянием обвиняла себя в грехах, чтобы посредством покаянной молитвы, которую он ей прочитывал, удостоиться заступничества святых угодников и прощения от Бога.

Пока императрица после нервного припадка, постигшего ее в театре, крайне изнеможенная, потихоньку дыша, лежала в постели, возле которой находились только ее лейб-медик доктор Бургав и приближенная камеристка, отец Филарет сидел у себя в комнате в ожидании зова ее величества. Этот монах, избранный императрицей в духовники, пользовался за свое набожное рвение и силу красноречия доверием митрополита, уважением монастырской братии и большим почетом в народе. Он обладал могучей, атлетической фигурой, подвижностью и бодрой осанкою, по которым нельзя было догадаться, что ему уже под семьдесят лет, если бы ниспадавшие на плечи волосы и густая борода, почти по пояс, не говорили своей серебристой сединой о преклонном возрасте. Лицо отца Филарета, с крупными чертами, широким лбом и пухлыми губами, цвело румянцем здоровья и наряду с полным сознанием достоинства духовного сана выражало неистощимую веселость; его ясные глаза смотрели зорко и проницательно из-под густых бровей, так проницательно, точно он мог читать в сокровеннейших людских помыслах, и в них подчас вспыхивала как будто насмешливая ирония, когда монах, шагая по дворцовым коридорам, смотрел на почтительно кланявшихся ему придворных.

Колоссальный инок в черной рясе на широких плечах сидел в кресле у большого стола, стоявшего посреди комнаты. Темно-серые обои покрывали здесь стены; единственным украшением служило большое серебряное распятие, под ним возвышался аналой[30] с иконою святого Василия Блаженного и золотою чашей святой воды. На столе пред монахом стояли блюда с большими ломтями сочного медвежьего окорока, нежной копченой семги, салатники с солеными груздями и маринованными грибами, а рядом с ними – кувшин с квасом и графин водки. Отец Филарет, несомненно, держался того мнения, что только в хорошо упитанном теле, достаточно укрепленном для всех функций крови и мозга, может успешно действовать дух, потому что с видимым удовольствием уничтожал превосходное угощение, энергично работая вполне сохранившимися, крепкими, как слоновая кость, зубами, и усердно запивал еду то квасом, то водкой из серебряного бокала, не отдавая особенного предпочтения ни тому ни другому. Он только что успел закусить солеными груздями рюмку можжевеловой настойки и откинулся на спинку кресла, как дверь тихонько отворилась, и в комнату вошла княгиня Дашкова.

Обернувшись в ее сторону, монах с величайшим удивлением, почти с суеверным испугом смотрел на нежную фигуру молодой, красивой женщины, которая в своей легкой белой одежде и кашемировой шали, ниспадавшей грациозными складками, появилась как чарующее, соблазнительное видение. Отец Филарет протянул свою широкую руку по направлению к медленно приближавшейся княгине и воскликнул звучным басом:

– Отступи, сатана, дух адской бездны, посланный князем тьмы, чтобы ввести меня во искушение и погубить мою душу! Сгинь! Здесь тебе не место, ты не получишь моей души, которая принадлежит небу и так же сильна противустать адским соблазнам, как была сильна душа святого Антония. Сгинь! – продолжал он, закрывая взятый им со стола требник и выставляя пред княгиней крест на его переплете. – Отступи пред святым знамением креста и погрузись в пламенную бездну осуждения или предстань предо мною в твоем облике!.. Сбрось обманчивый вид подобия Божья, на который ты не имеешь права.

Казалось, отец Филарет действительно ожидал, что милый образ, показавшийся ему, провалится сквозь землю при его словах или примет оболочку беса, скалящего зубы; по крайней мере, он, как будто охваченный невольным ужасом, отклонился назад, когда Дашкова, вопреки его заклинаниям, приблизившись к нему, почтительно склонила голову, смиренно скрестив руки на груди, после чего коснулась губами креста на переплете требника.

– Вы видите, батюшка, – сказала она кротким, благозвучным голосом, – что я – не злой дух, а также не принадлежу к числу заблуждающихся, погибших еретиков, потому что иначе меня охватило бы адское пламя при прикосновении животворящего креста. Я православная дщерь нашей святой матери-Церкви и пришла к вам с всенижайшею просьбою как избранному служителю алтаря.

Отец Филарет медленно склонился вперед, все еще сомневаясь, и коснулся широкою ладонью мягких, благоухающих волос женщины, медленно погладил он ее локоны, бормоча про себя формулу заклятия, потом, когда прикосновение к этим шелковистым кудрям не опалило его адским огнем, когда эта восхитительно склонившаяся пред ним фигура не растворилась в воспламеняющихся серных парах, он еще раз осенил крестным знамением ее голову и с приветливой благосклонностью произнес:

– Если ты действительно православная дщерь святой Церкви, то скажи, что привело тебя ко мне. Утешение и заступничество священников всегда готово для всех сокрушенных сердец, которые ищут их с верою.

– Меня привело сюда высокое, святое дело, досточтимый батюшка, – ответила Дашкова, – которое касается не одной меня, но нашего дорогого отечества, даже святой Церкви. Великий князь Петр Федорович и его супруга Екатерина Алексеевна, которые в эту решительную минуту, угрожающую жизни государыни императрицы, жаждут божественного укрепления и просвещения, посылают меня к вам.

Лицо монаха омрачилось.

– Великий князь Петр Федорович, – сказал он, – имеет меньше прав на милосердие святой Церкви, чем самый убогий нищий в России. Государыня императрица предназначила его к тому, чтобы он управлял со временем государством. Однако в глубине своего сердца он остался чужд русскому народу: устами он исповедует истинную и непогрешимую православную веру, но его сердце – камень; из православной земли он воздвигнул алтарь чужеземным еретикам, достойным вечного осуждения, и я боюсь, что яд этой ереси наполняет его сердце. Его супруга – также чужеземка в России, хотя, – прибавил несколько мягче инок, – она исполняет предписания Церкви и чтит ее духовенство. Я не имею ничего общего с теми, кои никогда не ступили бы на священную Русскую землю, если бы меня призвали в свое время подать совет государыне императрице.

Княгиня опустилась пред отцом Филаретом на колени, взяла его руку и умоляюще, почти детски доверчиво посмотрела в его глаза.

– Вы чересчур суровы и строги, батюшка! – сказала она. – Но не этого требуют небеса, служителем которых вы состоите; небеса милостиво растворяются пред кающимся грешником, и ангелы Божии радуются, когда к ним снова возвращается заблудшая душа. Вы были правы. Великий князь согрешил, преступное равнодушие ожесточило его сердце, но можете ли вы оттолкнуть его теперь, когда он почувствовал свою правоту, понял у постели умирающей императрицы тщету всего земного и ту тяжелую ответственность, которую он вместе с короной должен будет возложить на свою голову?

Отец Филарет пожал плечами.

– Он еще не носит короны, – коротко сказал он.

– Жизнь государыни висит на волоске, – возразила Дашкова, благоговейно, как ласковое дитя, поглаживая рукой бороду монаха. – И если Господу будет угодно, то Петр Федорович будет императором. Подумайте о том, что будет, если вы теперь оттолкнете его, умоляющего вас о совете, если вы не протянете ему твердой руки, когда он со страстным порывом протягивает вам свою. Если вы в настоящую минуту внесете свет и утешение в сердце великого князя, то покорите себе его волю, когда он будет императором, так как Церковь и ее служители, ради блага всего народа, должны покорить волю великого князя. Тогда вы станете могущественным орудием Бога, принесете мир и благословение всему русскому народу, если вдохнете веру в душу великого князя и сделаете его послушным воле святой Церкви.

Отец Филарет слушал со все более и более возраставшим вниманием. Слова Дашковой звучали такой правдой и простотой, как трогательная просьба ребенка, и тем не менее они вызывали на глубокое размышление. Он закрыл глаза и задумчиво опустил на грудь свою могучую голову.

Княгиня еще ближе прижалась к его коленям, гладила своими нежными руками его бороду и через несколько мгновений, в течение которых он совершенно ушел в самого себя, склонившись к нему и касаясь своим горячим дыханием его лица, прошептала:

– О, исполните мою просьбу, батюшка!.. Пойдите к великому князю, который нетерпеливо и страстно ждет вас. В моем лице вас просит об этом весь русский народ… Да, во мне, вашей недостойной дщери, вас призывает к этому сама святая Церковь… Спасите же заблудшую, находящуюся в опасности душу!..

Отец Филарет медленно раскрыл глаза и посмотрел в наклонившееся близко к нему детски невинное и вместе с тем бесконечно соблазнительное личико Дашковой. Глаза монаха на одно мгновение вспыхнули огнем, глубокий вздох приподнял его широкую грудь, он взял в свои могучие руки прелестную головку молодой женщины и прижался губами к ее чистому, белому лбу. Затем он быстро поднялся с кресла, отстранил от себя Дашкову и тряхнул головой с целой гривой седых волос, как бы желая отогнать покрывавшее его чело облако.

– Вы, быть может, и правы, дочь моя, – сказал он, потупив взор, – я не могу оттолкнуть душу, которую еще можно спасти, я не могу оттолкнуть ее, когда она с мольбой стремится к небесам. Я пойду с вами и посмотрю, и если великий князь действительно даст мне доказательство того, что его сердце теперь открыто к восприятию веры и что он действительно хочет посвятить свою жизнь на служение Церкви, то ему не должно быть отказано в поддержке, утешении, любви и совете.

Лицо княгини осветилось радостью, ее глаза торжествующе вспыхнули, и на устах заиграла шаловливая, кокетливая улыбка. Но быстро, как бы сознавая эту улыбку и боясь ее, она нагнулась, взяла руку отца Филарета и почтительно поднесла ее к губам; затем, все еще не выпуская его руки, она повела его через внутренние коридоры, мимо низко кланявшихся лакеев и отдававших честь часовых в комнаты великой княгини.

Петр Федорович тоже пришел в покои своей супруги, на нем была форма его русского кирасирского полка. На блестящем серебряном панцире выделялись голубая лента и звезды святого Андрея Первозванного и святого Александра Невского.

На великого князя произвела огромное впечатление наступающая решительная минута. Находясь под строгой опекой своей царственной тетки, он никогда не смел вмешиваться даже в дела, касающиеся его собственной судьбы. Теперь же он пришел к твердому решению – и все это воодушевляло его. Его фигура, раньше такая неуверенная и слегка сутуловатая, теперь выпрямилась и приобрела чисто княжескую осанку, а его прежде бегающий, беспокойный взгляд сверкал гордостью и сознанием собственного величия.

Негр великого князя Нарцисс, огромного роста, отлично сложенный нубиец в вышитой золотом белой одежде, с белым тюрбаном на голове, поставил на стол две бутылки старого бургундского вина и несколько кубков. Затем, по знаку своего господина, он удалился.

Граф Иван Иванович Шувалов стоял все еще у дверей рядом с Гудовичем, он имел мрачный, но видимо вполне равнодушный вид.

Великая княгиня быстро отбросила книгу и подошла к супругу. Она была в русском наряде, глаза сверкали мужеством и надеждой, прекрасное лицо разрумянилось. Она встала рядом с великим князем, одетым в блестящую кирасирскую форму, и в этот момент они представляли собою блестящую царственную пару, которая как бы была предназначена занять трон одного из самых больших в мире государств.

Отец Филарет, предшествуемый княгиней Дашковой, вошел в комнату и, казалось, был поражен видом великого князя и его супруги. Его все еще холодное и мрачное лицо просветлело, когда он увидел русскую форму на великом князе и национальный наряд на Екатерине Алексеевне.

Последняя, увлекая за собой и великого князя, пошла навстречу монаху и, низко и почтительно поклонившись, сказала:

– Благочестивый служитель Церкви всегда приносит с собою благословение Божие, а потому мы просим вас, досточтимый батюшка, о вашем благословении, в котором мы теперь нуждаемся более, чем когда-либо.

Отец Филарет привычным движением поднял свою широкую руку и сказал:

– Да будет над вами благословение Господне и да защитит вас своим покровом святая православная Церковь. Если вы, – помедлив минуту, продолжал он с явным недоверием, – всем сердцем верите в целительную силу святой Церкви.

– Мы ее верные, верующие и покорные дети, – сказала Екатерина Алексеевна, в то время как великий князь безмолвно поклонился, – и мы отдадим все наши силы на служение ей и на ее защиту. Возьмите это, досточтимый батюшка, – продолжала она, наполняя кубок темно-красным вином, – подкрепите свои силы этим напитком, прежде чем мы обратимся за советами и поучениями к вашему светлому уму.

Она протянула бокал отцу Филарету, затем передала другой великому князю и наконец до половины наполнила третий для себя самой.

Монах медленно взял кубок и сказал:

– Это чуждый напиток из еретической страны, – а затем, раздувающимися ноздрями вдыхая аромат вина, продолжил: – Но мать-земля – создание Божие, и ее дары предназначаются для того, чтобы радовать верующих детей… Виноградная лоза не виновата в том, что ее взрастили еретические руки.

Он высоко поднял бокал, поклонился великому князю и его супруге и стал медленно пить.

Великая княгиня снова быстро наполнила кубок отца Филарета – и тот еще раз осушил его до дна.

– Мы просим вас, – сказала ему великая княгиня, – оказать нам свою могущественную поддержку, для того чтобы мы в эти роковые минуты обладали силою достойно выполнить свой долг… А наш самый священный долг заключается в том, чтобы у нашей всемилостивейшей государыни, которая, быть может, будет скоро отозвана от земной жизни, испросить прощение за все огорчения, причиненные ей нами благодаря нашей слабости и легкомыслию. Мы должны испросить у нее прощения, чтобы ее душа не отошла к Богу, унося с собой вполне заслуженное недовольство нами. Мы будем просить ее благословение на ожидающий нас тяжелый путь, для того чтобы в будущем, после ее кончины, насколько будет в наших силах, заменить для русского народа ее материнскую любовь и заботы. Вы, служитель Церкви, должны отвести нас к императрице, вы должны быть выразителем наших чувств и наших просьб, вы должны говорить за нас для того, чтобы государыня простила нас и дала нам свое благословение, точно так же, как святая Церковь Божия дарует свое прощение и благословение даже недостойным, но раскаявшимся чадам.

Отец Филарет пристально и внимательно посмотрел на великую княгиню, и по его лицу можно было угадать, что он вполне понимает значение обращенной к нему просьбы и что для него было вполне ясно: то, что у него просили именем милосердия святой Церкви, должно было быть политическим актом огромного значения. Затем он посмотрел на великого князя, который до сих пор не проронил ни слова. Петр Федорович потупился под испытующим взглядом отца Филарета.

– Церковь дарует прощение и благословение, – сказал последний, – всем, кто приближается к ней с истинной, чистой верой, тем, кто от всего сердца поклянется всегда оставаться ей верным и послушно употребить свои силы на служение ей и на ее защиту.

Княгиня Дашкова, прижимая к себе руку монаха, воскликнула, обращаясь к нему:

– А разве вы сомневаетесь в том, что сердца тех, кто ближе всех стоит к государыне и кто предназначен занять после нее русский трон, не горят преданностью к святой матери-Церкви?

Одно мгновение отец Филарет смущенно смотрел в прекрасные, блестящие глаза княгини, но затем отодвинулся от нее, причем его черты сделались снова строгими и серьезными, и сказал:

– Будущий император имеет больше власти, чем все остальные, поэтому он должен особенно горячо и глубоко веровать и отличаться полным смирением, если только он хочет пользоваться благословением и ходатайством Церкви. – Его взгляд оживился; казалось, все его мысли сделались яснее, и он пришел к какому-то твердому решению. – Вы просите меня о посредничестве, – горячо и громко сказал он, – и я исполню ваше желание, если вы только дадите мне доказательство такой веры и такой покорности. Именем Бога, служителем которого я состою, спрашиваю тебя, Петр Федорович: если с соизволения Господня твою голову украсит венец русских царей, то хочешь ли ты быть всегда верным и послушным сыном святой матери-Церкви, во всем помогать ей и защищать ее права и имущество? Обещаешь ли ты, – продолжал он, повысив голос, – не вводить на Святой Руси никакой еретической веры, не помогать никакому ложному учению, а всегда охранять святую Церковь? Если ты этого хочешь, то поклянись на этом вот святом кресте!..

Он протянул великому князю требник с серебряным крестом.

Петр несколько секунд высокомерно смотрел на отца Филарета, его глаза горели, казалось, вся гордость возмущалась против того насилия, которое монах творил над его волей.

Но Екатерина быстро положила кончики своих пальцев на крест, находившийся на требнике, и воскликнула: – Мы этого хотим… мы клянемся в этом!.. И вы, батюшка, помолитесь за нас Богу, чтобы Он дал нам сил никогда не изменить нашей клятве.

Казалось, что Петр все еще колебался. Наконец его взор упал на Ивана Ивановича Шувалова, который торжествующе и насмешливо смотрел на него. Тогда великий князь тоже быстро положил свою руку на крест и, грозно глядя на графа, сказал:

– Я хочу этого и клянусь в этом!

– Именем святой Церкви принимаю ваши клятвы, – сказал отец Филарет. – Но знайте, – продолжал он, повышая голос, – этот крест, символ спасения, обратится для вас в пылающий меч, если только вы измените своей клятве. И этот карающий меч падет на ваши головы так, как он пал на главу Адама, в наказание за его грех, тяжесть которого несет на себе все человечество.

Несколько мгновений в комнате царила глубокая тишина. Отец Филарет задумчиво опустил на грудь свою голову, а затем заговорил тихим, глухим голосом:

– Тот, кто просит у святой Церкви любви и защиты, должен сам любить и защищать людей, своих братьев пред Богом, в которых течет такая же кровь. В темнице в Шлиссельбурге живет узник, – продолжал он, в то время как Петр побледнел, а Екатерина отвела глаза, – в его жилах течет кровь царя Ивана, над его колыбелью сверкала русская императорская корона, его происхождение дает ему на нее такие же права, как и тебе, Петр Федорович… Но Господь не захотел, чтобы он был царем, Господь допустил, чтобы у него отняли корону, но Господь не хочет того, чтобы он, этот невинный отпрыск славных, великих царей Святой Руси, жил в темнице и умирал и телесно, и духовно. Именем Великого, Милосердного Бога, именем святой матери-Церкви спрашиваю я тебя, Петр Федорович: если тебе Господь передаст корону русских царей, то обещаешь ли ты не забывать, что тот бедный заключенный есть плоть от твоей плоти и кровь от твоей крови? Хочешь ли ты облегчить его страдания и устроить его судьбу сообразно его имени и его происхождению?

– Я этого хочу! – быстро воскликнул Петр полным, громким голосом и положил руку на крест.

На этот раз Екатерина одно мгновение колебалась, но затем и она положила руку рядом с рукой своего мужа; ее губы шевелились, но нельзя было расслышать ни одного слова.

– Ну, теперь, – сказал отец Филарет, – когда вы принесли свои клятвы, я хочу исполнить вашу просьбу и постараюсь смягчить сердце государыни для того, чтобы она вас простила и дала вам свое благословение.

Он повернулся, бросил еще один взгляд на княгиню Дашкову, как бы желая прочесть в ее глазах благодарность за свой поступок, и вышел, чтобы сейчас же направиться к императрице, в комнаты которой стража не осмелилась бы не пропустить его, несмотря на приказание врача.

Все общество осталось в тревожном, томительном ожидании. Никто не говорил ни слова. Граф Иван Иванович все более и более ожесточался в душе; он чувствовал, что он уже не был более господином положения и что ему не оставалось ничего иного, как покориться своей участи.

Петр беспокойно, изредка разговаривая сам с собою, ходил взад и вперед по комнате. Княгиня Дашкова села у ног великой княгини; время от времени она целовала ее руку и смотрела на нее с выражением глубокой любви.

Императрица лежала в постели смертельно бледная, с впавшими щеками и безжизненными, иногда только лихорадочно вспыхивавшими глазами… Доктор Бургав держал ее руку, глядя на часы, наблюдал ее пульс и время от времени давал ей проглотить несколько капель приготовленного им самим лекарства. Он невольно приподнялся, когда в слабо освещенную комнату вошел монах, а затем сделал ему знак, чтобы тот вышел вон. Однако отец Филарет не обратил никакого внимания на приказание врача, медленно подошел к постели, простер руки над императрицей и прочитал краткую молитву.

– Идите вон! – в страшном раздражении воскликнул врач. – Вы подвергаете опасности жизнь ее величества.

Монах с непоколебимым спокойствием ответил:

– Ваше дело заботиться о земной жизни тела, я же – врач бессмертной души, исцеление и здоровье которой гораздо важнее здоровья тела… Не правда ли, великая государыня, – сказал он, обращаясь к императрице, – не правда ли, благочестивая дщерь Церкви, что спасение души важнее спасения тела, которое когда-нибудь да должно разрушиться и которое Господь может спасти и без земной несовершенной науки?

Государыня кивнула головой и перекрестилась.

– Ну, в таком случае Бог должен сделать чудо, – сердито проговорил доктор, – моя наука уже истощила все средства.

Он удалился в оконную нишу, бросился в кресло и все время что-то бормотал, давая выход своему гневу.

Монах же начал говорить с императрицей о спасении души и наконец стал разъяснять, что пред лицом каждую минуту могущей застигнуть ее смерти она должна исполнить свой земной долг, изгнать из своего сердца всякую злобу и подумать о тех, кто стоит ближе всего к ней, и даровать им свое прощение и благословение.

Императрица приподнялась и запротестовала против требования своего духовника. Несмотря на слабость, она поняла все значение того, что будет, если она теперь простит великого князя. Она поняла, что этим она в глазах всего народа подтвердит его права на престол и тем самым навсегда уничтожит план о лишении его наследства. Но отец Филарет говорил так строго и определенно, а предчувствие близкой смерти заставляло его слова действовать на ее душу с особой силой, так что она наконец дала ему позволение привести с собою великого князя. Затем она приказала своей камеристке призвать к ней всех находившихся в тот момент во дворце сановников.

– Она умрет, – сказал доктор гордо шедшему ему навстречу монаху.

Но отец Филарет возразил ему.

– Но если она умрет, исполнив свой священный долг, то ее душа подымется на небо и Господь даст ей силы освободиться от всех земных обязанностей.

Он вернулся в комнату великой княгини и сказал присутствовавшим, что готов сейчас же отвести их к государыне.

Княгиня Дашкова вскрикнула от радости и вне себя от восторга обвила руками шею отца Филарета и подставила ему для поцелуя свою щечку.

– Федор Васильевич! Принесите сюда скорее великого князя Павла! – приказала великая княгиня адъютанту своего супруга.

Тотчас же Петр Федорович обернулся с почти насмешливой миной к графу Шувалову и сказал:

– Судьба очень благосклонна к вам, граф Иван Иванович, так как дает вам возможность и в эти знаменательные минуты исполнить долг службы… Идите вперед и проведите нас к ее императорскому величеству.

Граф решился покориться неизбежному и спасти будущее, если настоящее было потеряно для него. При этом он сказал:

– Никогда я не исполнял с такою гордостью обязанностей своей службы, как теперь: ведь сегодня я иду впереди счастливой будущности России.

Княгиня Дашкова еще раз поцеловала руку Екатерины Алексеевны и прошептала ей:

– Все спасено, будущность принадлежит вам, ваше императорское высочество!..

– А благодарность моего сердца принадлежит моему другу! – тихо ответила Екатерина.

Затем маленькое общество двинулось к своей цели. Впереди шел отец Филарет, за ним граф Иван Иванович Шувалов, торжественно. Великий князь подал руку супруге, на его лице была еще видна прежняя решимость, но губы начали все более и более подергиваться, по мере того как он приближался к комнате императрицы, которая в течение долгих лет внушала ему страх и заставляла чувствовать зависимость.

Екатерина Алексеевна потупила свои взоры; она казалась олицетворением скромности и вместе с тем глубокого горя. Она не могла бы выказать большее горе и отчаяние, если бы даже была родной дочерью императрицы.

Майор Гудович шел за великокняжеской четой, он, казалось, решил не отступать в эти критические минуты ни на один шаг от своего повелителя. Дашкова послала горничную великой княгини в свой дом, приказав тотчас принести ей другое платье и сказать мужу, что она чувствует себя хорошо и в настоящую минуту нужна великой княгине. Затем она наскоро набросила свою шубку и, подавляя в себе приступ лихорадки, заставлявшей задрожать ее нежный организм, поспешила по длинным коридорам за великой княгиней. Известие, что комнаты императрицы открыты и что великий князь получает последнее благословение ее императорского величества, облетело дворец. Все лихорадочно спешили в покои государыни, чтобы присутствовать при этом знаменательном акте и выразить свое внимание будущему императору, о возможности устранения которого с престола теперь никто и не думал.

Графы Алексей и Кирилл Григорьевичи Разумовские, фельдцейхмейстер[31] граф Петр Иванович Шувалов[32] и его брат, начальник Тайной канцелярии, граф Александр Иванович, а также все камергеры и придворные дамы по приказанию императрицы приблизились к ее постели. Благодаря неутомимой деятельности княгини Дашковой и передние комнаты все более и более наполнялись – все стремились к раскрытым дверям спальни императрицы; даже дежурившие в коридоре гвардейцы придвинулись настолько близко, насколько это им было позволено.

Все притаив дыхание ждали важного для государства события. Скоро в комнату, находившуюся пред опочивальней государыни, вошел Никита Иванович Панин со своим воспитанником, великим князем Павлом Петровичем; мальчик беспокойно и испуганно посматривал на множество народа, к виду которого он совсем не привык. Тогда раскрылись двери в великокняжеские покои, и на пороге, предшествуемые духовником ее императорского величества и обер-камергером, появились Петр и Екатерина.

Петр Федорович шел потупив взор. Его страх и смущение все возрастали по мере приближения к императрице. Екатерина Алексеевна держала у глаз носовой платок и, казалось, тихо плакала. Весь двор замер, дожидаясь знака, как следует себя держать; все лица были закрыты платками, и отовсюду слышались подавленные рыдания.

Панин подвел юного великого князя к родителям. Екатерина Алексеевна взяла ребенка на руки, и вся семья, на которой покоилась будущность России, направилась в спальню императрицы.

В головах постели государыни стояла камеристка, она подвела руки под плечи Елизаветы Петровны и слегка приподняла ее.

Великая княгиня, пораженная горем, упала на колени пред постелью императрицы, Петр Федорович последовал ее примеру, а маленький великий князь, стоя около, начал плакать, так как видел, что кругом все плачут, а бабушка, около которой он рос и которая всегда баловала его, лежит ужасающе бледная и неподвижная на руках своей плачущей камеристки.

Среди царившей вокруг мертвой тишины даже в коридоре было слышно каждое слово, произнесенное в спальне. Прерываемый рыданиями, раздался голос великой княгини, которая промолвила:

– Мой супруг и я, к нашему великому горю, не раз давали вам, ваше императорское величество, повод к неудовольствию, и теперь мы просим вас простить нам все это и молим Бога, чтобы Он исцелил вас и сохранил вашу жизнь еще на многие годы, чтобы мы любовью и послушанием могли загладить наши вины и заслужить расположение вашего императорского величества.

– Да, – беззвучным голосом сказал великий князь, который весь дрожал, – мы молим Бога о сохранении драгоценной жизни нашей великой, всемилостивейшей тетки.

Сказав это, он снова опустился на колени.

Маленький великий князь, по знаку Панина, последовал примеру своих родителей.

Императрица взглянула на коленопреклоненную группу. Суровое выражение ее лица сделалось мягким и растроганным; она нагнулась к ребенку, погладила его щечку своей трепещущей рукой и, с трудом произнося слова, сказала:

– Благодарю вас, дети мои, за участие! Если я поправлюсь, вы найдете во мне любящего, как мать, друга, который охотно забудет все прошлое… Но я думаю, что настал конец моей жизни и Господь призывает меня к себе… Примите мое благословение, и да охранит оно вас. Господь услышит молитву умирающей… Он даст вам, мой племянник, силы вести к славе и счастью русский народ, который я любила всем своим сердцем и которому принадлежит мое последнее дыхание. Да поможет вам Бог исполнить все, что мною было начато и еще не исполнено для блага моих подданных и для величия моей родной земли.

С большим трудом, при помощи своей камеристки Елизавета Петровна положила руку на голову племянника, но затем силы оставили ее… Она глубоко вздохнула и упала на подушки.

– Ну, однако, довольно! – быстро воскликнул доктор Бургав, приближаясь к постели императрицы. – Ваши императорские высочества! Теперь я прошу вас и всех остальных, присутствующих здесь, удалиться и дать ее императорскому величеству покой, в котором она крайне нуждается.

Великий князь поднялся с коленей и подал руку супруге. Екатерина еще раз склонилась над рукой императрицы, снова прижала платок к лицу и прошла рядом с супругом в свои покои. Петр сиял, проходя мимо низко кланявшихся придворных.

Панин увел великого князя, и все присутствующие, по знаку доктора, вышли из комнаты императрицы.

– Как возможно было допустить все это! – сказал граф Александр Шувалов своему двоюродному брату, Ивану Ивановичу Шувалову, когда оба они переступили через порог комнаты.

– Этого нельзя было предупредить, – сумрачно ответил тот. – Великая княгиня умнее всех; мы все должны теперь держаться за нее, иначе мы погибли.

Отец Филарет, несмотря на знаки доктора, приказывавшего ему удалиться, подошел к постели императрицы. Она обратила на него свой безжизненный взгляд и тихо спросила:

– Довольны ли вы, батюшка? Будет ли доволен мною Господь?

Священник, перекрестив императрицу, ответил:

– Господь милостиво примет в свои селения душу вашего императорского величества, если даже корона упадет с вашей смертной головы.

– Господь будет справедлив, – тихо прошептала Елизавета, – если он это сделает: ведь все земные желания я принесла в жертву небесному долгу.

Доктор отстранил отца Филарета, который, опустив руки и склонив голову на грудь, вышел из комнаты. Затем врач дал несколько капель своего лекарства императрице, которая тихо проговорила несколько слов в забытьи.

Великий князь, простившись с супругой, ушел в свои комнаты и сейчас же отправил Гудовича за Паниным.

Переодевшаяся тем временем княгиня Дашкова чуть ли не нетерпеливо отстранила обнимавшую ее великую княгиню и сказала:

– Главное дело сделано, но это далеко не все. Вы победили императрицу, теперь необходимо покорить сердце всего народа.

– Народа? – спросила Екатерина. – Каким образом возможно это сделать? Ведь мы не можем же позвать весь народ.

– Но мы можем пойти к нему, – ответила Дашкова. – Умоляю вас, ваше императорское высочество, довериться моему руководительству! Дозвольте теперь мне за вас думать и поступать! Накиньте этот черный плащ и эту вуаль, здесь все уже приготовлено, и поезжайте со мной! Сани только с одним кучером без ливреи уже ждут нас… Все церкви теперь открыты для того, чтобы народ мог молиться о здравии государыни. Мы тоже помолимся пред алтарем Господа о блестящей, светлой будущности.

Улыбка согласия промелькнула по лицу великой княгини. Она закуталась в плащ, накинула на голову вуаль и под руку со своей неутомимой приятельницей направилась к одному из боковых выходов дворца. У крыльца ждали простые сани, запряженные великолепным рысаком, которым управлял кучер в темном кафтане. Великая княгиня и Дашкова сели и помчались по льду через Неву в Петропавловский собор.