Читать книгу Власть в погонах: Военные режимы в современном мире - Григорий Голосов - Страница 5

Любое исследование надо начинать с определений. Ведь если их нет, то о чем угодно можно сказать что угодно. Если вопрос в том, что такое военный режим, то надо определить сначала политические режимы вообще, а потом военные режимы как таковые. Первая задача упрощается благодаря тому, что существенную часть своей книги «Политические режимы и трансформации: Россия в сравнительной перспективе» я посвятил как раз вопросу о природе политических режимов. Поэтому в подробности вдаваться не буду, просто процитирую: «Политические режимы – это, в самом кратком определении, модели приобретения и утраты политической власти». Основные политические режимы современности – это демократия и несколько разновидностей авторитаризма. В их числе монархия, партийный и военный режимы.

В условиях демократии модель приобретения и утраты политической власти основана на волеизъявлении народа, осуществляемом путем голосования, то есть на выборах. В условиях авторитаризма власть приобретается и утрачивается несколькими способами, которые и определяют разнообразие авторитарных режимов. Выборы в число этих способов не входят. Это не значит, что выборов нет. Они могут проводиться и в современном мире, как правило, проводятся. Но в авторитарном обществе их главная задача – не передавать власть от одного правителя к другому, а помогать удерживать ее тем, у кого она уже есть. Хотя такие выборы полезны для автократии, без них можно обойтись. Поэтому авторитарные режимы каждого из трех типов можно разделить на электоральные и неэлекторальные.

При неэлекторальных режимах выборы тоже бывают, но они даже формально не проходят на конкурентной основе. В избирательном бюллетене присутствует только одна партия или выдвинутый ею кандидат. Бывают и такие режимы, которые допускают существование так называемых партий-сателлитов, получающих свою долю политического представительства не по результатам выборов, а согласно квотам, установленным для них властями, без учета волеизъявления избирателей, которые все равно могут проголосовать только за одного кандидата. В качестве примеров можно привести бывшие коммунистические режимы некоторых стран Восточной Европы, а сегодня такой модели, хотя и в несколько модифицированном виде, продолжает придерживаться Сирия.

Электоральные режимы допускают на выборах ограниченную конкуренцию, которая в обычных условиях не ведет к сменяемости власти, но все же дает избирателям некоторую, весьма ограниченную, возможность продемонстрировать свои политические предпочтения. В условиях таких режимов легальная оппозиция подконтрольна властям в несколько меньшей степени, чем при неэлекторальном авторитаризме, но настоящая оппозиция, которая может представлять угрозу для властей, к выборам, как правило, не допускается. Это – главный пункт обширного набора нечестных приемов, так называемого меню манипуляций, находящегося в распоряжении любой электоральной автократии. Но другие пункты тоже имеют значение: нужные результаты выборов обеспечиваются с помощью многих дополняющих друг друга инструментов, от принуждения к голосованию до прямой фальсификации результатов выборов.

Выборы сказываются на функционировании авторитарных режимов трех основных типов, но их природы не меняют, поскольку не особенно важны для них. Для электоральной персоналистской автократии, которую можно рассматривать как четвертую категорию, несвободные выборы служат определяющим признаком. Этот режим характеризуется тем, что правитель приходит к власти в условиях демократии, но затем узурпирует власть и продолжает ее сохранять, а потом передает преемнику путем несвободных выборов. Это явление неновое и нередкое. Однако до начала 1990-х годов такие режимы были, как правило, недолговечными. Скажем, они в массовом порядке начали формироваться в Африке после ее деколонизации, но затем либо трансформировались в партийные, либо были сметены военными переворотами. В последние десятилетия продолжительность существования таких режимов растет. Подробнее об этом можно прочитать в моей упомянутой выше книге «Политические режимы и трансформации: Россия в сравнительной перспективе».

Я определяю военный режим так: «Режим, при котором власть в общенациональном масштабе или решающее влияние на национальный процесс принятия основных политических решений приобретается структурами, способными к легитимному применению вооруженного насилия, удерживается этими структурами и передается внутри совокупности этих структур». Это определение длинное и скучное, но оно позволяет понять, какие режимы можно называть военными, а какие таковыми не являются. Проиллюстрирую это на примерах.

Почему для характеристики того или иного режима как военного важно, чтобы приобретенная им власть осуществлялась в общенациональном масштабе? Потому что если она осуществляется только на отдельных территориях в международно признанных пределах данного государства, то речь должна идти не о государстве с тем или иным политическим режимом, а о стране, которая находится в процессе территориальной дезинтеграции. За такими странами в политической науке зарезервирована категория несостоявшееся государство. В подавляющем большинстве случаев несостоявшиеся государства находятся в состоянии гражданской войны. Понятно, что если территория страны разделена между воюющими группировками, то в каждой из них максимальной властью обладают военно-политические лидеры, которых иногда называют полевыми командирами. Однако совокупность полевых командиров не образует военного режима. Собственно говоря, в таких странах вообще нет политических режимов, потому что режимы могут существовать только на национально-государственном уровне.

Несостоявшееся государство – это не окончательный диагноз, а состояние, которое, как правило, со временем заканчивается. Поэтому начну с примера государства, которое сегодня несостоявшимся никто не назовет: Китая. В прошлом веке эта страна пережила так называемую эру милитаристов. Она наступила в 1916 году после смерти диктатора Юань Шикая и, как считается, закончилась в 1928 году после объединения многих китайских территорий под властью партии Гоминьдан. Впрочем, это объединение так и не было доведено до конца вплоть до установления в стране коммунистического режима и распространения его власти на окраинные земли.

На пике «эры милитаристов» страна распалась на отдельные провинции или группы провинций, во главе большинства которых стояли местные военачальники, де-факто или даже на уровне деклараций не подчинявшиеся центральному правительству. Как правило, «милитаристы» оправдывали свое название в том смысле, что они действительно были профессиональными военными. Однако отдельные территории находились под контролем лидеров политических партий (Гоминьдана или Коммунистической партии Китая), которые были не военачальниками, а профессиональными политиками, преследовавшими партийные цели. Хотя в развитии каждой из провинций в течение того периода можно выявить некоторые закономерности, присущие динамике военных или партийных режимов, понятно, что базовую логику политического развития страны задавала сама ситуация территориального раскола. Эта логика была упразднена после создания в 1949 году Китайской Народной Республики.

Несостоявшихся государств в современном мире довольно много. Наиболее известное – Сомали, где территориальный раскол и боевые действия между отдельными военно-политическими группировками продолжаются почти непрерывно с конца 1980-х годов по сей день (с краткой передышкой в 2006–2009 годах). Другой пример – ЦентральноАфриканская Республика (ЦАР). Там гражданская война идет в режиме нон-стоп с 2012 года. В начале 2024 года примерно половину территории страны контролировали силы, более или менее лояльные президенту Фостену-Арканжу Туадера, включая регулярную армию страны, военную миссию ООН, остатки ЧВК «Вагнер» и подготовленных вагнеровцами местных отрядов (так называемых черных русских). К этому надо добавить природоохранных рейнджеров в национальных парках и обосновавшихся в ЦАР повстанцев из соседнего Чада. Многие из этих групп чисто формально признавали власть Туадера – гражданского политика, дважды избравшегося президентом на выборах (впрочем, весьма сомнительных). Другую половину страны контролировали две военно-политические коалиции – мусульманская «Селека» и христианско-анимистская «Анти-Балака», находившиеся в состоянии войны как против правительства, так и друг с другом. Пытаться охарактеризовать режим ЦАР как военный или какой-то иной – неблагодарное дело, хотя понятно, что ситуацию в стране контролируют те, кто обладает военной силой.

В условиях военного режима контролирующие его структуры должны обладать правом на легитимное применение насилия. В несостоявшихся государствах это правило не соблюдается по определению, поскольку разные стороны вооруженных конфликтов, раздирающих эти государства на части, отказывают друг другу в легитимности. Бывает и так, что сами вооруженные группы не рассматривают себя как легитимных политических игроков, но при этом фактически присваивают власть на отдельных территориях, вышедших из-под контроля правительства. Например, к марту 2024 года около 80 % столицы Гаити Порт-о-Пренса контролировали криминальные банды, наиболее влиятельной среди которых считалась группировка Джимми Шеризье, обладателя пугающей клички Барбекю. Понятно, что власть банд опирается на жестокое вооруженное насилие, на что и намекает кличка лидера (впрочем, сам Шеризье объясняет ее тем, что его мать торговала на улице жареной курятиной).

Надо заметить, что чем больше возможности бандитов, тем чаще они претендуют на политические роли, а значит, на легитимность. Самый распространенный риторический прием, используемый для оправдания таких претензий, – утверждать, что банда раздает награбленное беднякам, обеспечивает рабочие места и поддерживает порядок на «своей» территории, что делает ее лидеров объектами народной любви. Особенно охотно к такой робингудовской риторике прибегают лидеры латиноамериканских наркокартелей. Однако до настоящей легитимности тут еще далеко. Следующий шаг – с помощью подкупа и запугивания обеспечить присутствие своих ставленников в выборных и невыборных органах власти. Если это удается, то банда, не переставая быть бандой, становится в то же время группой влияния.

А поскольку бандиты продолжают полагаться на вооруженную силу, не приходится удивляться, что в этом новом качестве они нередко оказываются партнерами государственных силовых структур, иногда довольно глубоко интегрируясь не только с органами правопорядка в лице «плохих копов», но и с силовыми структурами, решающими политические задачи. Такая ситуация сложилась, например, в Колумбии в период длительной вялотекущей гражданской войны, продолжавшейся с 1964 по 2016 годы и не вполне закончившейся по сей день. Значительная часть операций против левых повстанцев, которые в ходе этой войны противостояли правительству, осуществлялась не вооруженными силами страны, которым это было вменено в обязанность, а полувоенными добровольческими формированиями, крупнейшим среди которых был «Американский антикоммунистический альянс» (ААА).

Финансирование ААА и других групп такого рода в немалой мере осуществлялось за счет торговли наркотиками, а в число их лидеров входили наркобароны. Постепенно грань между отдельными группами военных, организованной преступностью и крайне правыми вооруженными формированиями практически стерлась. Но до уровня несостоявшегося государства Колумбия не деградировала, потому что левые повстанцы (которые, кстати, тоже не брезговали наркоторговлей) контролировали лишь окраинные и малонаселенные территории страны, в то время как ААА и подобные ему структуры не располагали достаточной политической автономией, оставаясь в фактическом подчинении у военно-политического руководства страны. Они оказывали правительству услуги в борьбе с повстанцами в обмен на возможность заниматься криминальным бизнесом и в этом смысле были важной частью колумбийского политического ландшафта, но иной политической повестки у них не было.